Как проводилась десталинизация и при чем тут Солженицын, Твардовский, Хуциев, иностранные студенты и бассейн «Москва»24 декабря 1953 года известный советский сатирик Александр Борисович Раскин написал эпиграмму. По цензурным соображениям она не могла быть опубликована, но очень быстро разошлась по московским литературным кругам:
Не день сегодня, а феерия!
Ликует публика московская.
Открылся ГУМ, закрылся Берия,
И напечатана Чуковская.
Описанные здесь события одного дня нуждаются в расшифровке. Накануне, 23 декабря, был приговорен к высшей мере наказания и расстрелян бывший всесильный глава НКВД — МГБ — МВД СССР Лаврентий Павлович Берия — информацию об этом советские газеты размещали 24 декабря даже не на первой, а на второй или третьей полосе, да и то внизу, в подвале.
Непосредственно в этот день после реконструкции открылся Главный универсальный магазин, или ГУМ. Построенный еще в 1893 году и воплощавший лучшие достижения российской раннемодернистской архитектуры, в 1920-еГУМ стал одним из символов нэпа, а в 1930-м был надолго закрыт как торговая точка: в течение более чем 20 лет там располагались помещения различных советских министерств и ведомств. День 24 декабря 1953 года обозначил новый рубеж в истории ГУМа: он снова стал общедоступным и широко посещаемым магазином.
И в этот же день на первой полосе «Литературной газеты», органа Союза писателей СССР, появилась статья критика, редактора и литературоведа Лидии Корнеевны Чуковской «О чувстве жизненной правды». Это была первая публикация Чуковской в этой газете с 1934 года. С конца войны советская печать и издательства вообще не баловали ее вниманием: дочь опального поэта Корнея Чуковского, в 1949-м она и сама попала под каток кампании по борьбе с космополитизмом. Ее обвинили в «незаслуженной и огульной критике» произведений советской детской литературы. Однако важно было не только то, что Чуковскую напечатали, но и то, что статья ее вновь резко полемизировала с господствующими течениями и центральными авторами советской детской литературы 1950-х.
Эпиграмма Александра Раскина отмечает важный хронологический рубеж — начало новой эпохи в политической и культурной истории Советского Союза. Эту эпоху позже назовут «оттепелью» (по заглавию одноименной повести Ильи Эренбурга, опубликованной в 1954 году). Но эта же эпиграмма размечает и основные направления развития советской культуры в первое десятилетие после смерти Сталина. Совпадение, хронологическое совмещение трех замеченных Раскиным событий было, по-видимому, неслучайным. И те руководители Коммунистической партии, которые в этот момент были полномочны принимать решения, и самые чуткие представители культурной элиты, которые наблюдали за развитием страны, очень остро ощущали глубокий политический, социальный и экономический кризис, в котором оказался Советский Союз к концу правления Сталина.
Никто из думающих людей, по-видимому, не поверил в обвинения, которые были предъявлены Лаврентию Берии на следствии и в суде: в лучших традициях процессов 1930-х годов его обвинили в шпионаже в пользу английской разведки. Однако арест и расстрел бывшего руководителя тайной полиции был воспринят совершенно однозначно — как устранение одного из главных источников страха, который на протяжении десятилетий советские люди испытывали перед органами НКВД, и как конец всевластия этих органов.
Следующим шагом в установлении контроля партии над деятельностью КГБ стало распоряжение о пересмотре дел руководителей и рядовых членов партии. Сперва этот пересмотр коснулся процессов конца 1940-х, а затем и репрессий 1937–1938 годов, которые уже много позже получили в западной историографии название «Большой террор». Так готовилась доказательная и идеологическая база для разоблачения культа личности Сталина, которое Никита Хрущев произведет под занавес ХХ съезда партии в феврале 1956 года. Уже начиная с лета 1954-го из лагерей начнут возвращаться первые реабилитированные. Массовая реабилитация жертв репрессий наберет силу по окончании ХХ съезда.
Освобождение сотен тысяч заключенных дало новые надежды самым разным людям. Даже Анна Ахматова тогда говорила: «Я — хрущевка». Однако политический режим, несмотря на заметное смягчение, по-прежнему оставался репрессивным. После смерти Сталина и еще до начала массового освобождения из лагерей по ГУЛАГу прокатилась волна восстаний: люди устали ждать. Эти восстания были утоплены в крови: в Кенгирском лагере, например, против заключенных были выдвинуты танки.
Через восемь месяцев после XX съезда партии, 4 ноября 1956 года, советские войска вторглись в Венгрию, где ранее началось восстание против советского контроля над страной и было сформировано новое, революционное правительство Имре Надя. В ходе военной операции погибло 669 советских солдат и более двух с половиной тысяч граждан Венгрии, больше половины из них — рабочие, участники добровольческих отрядов сопротивления.
С 1954 года в СССР прекратились массовые аресты, но отдельных людей по-прежнему сажали по политическим обвинениям, особенно много — в 1957 году, после венгерских событий. В 1962 году силами внутренних войск были подавлены массовые — но мирные — протесты рабочих в Новочеркасске.
Открытие ГУМа было знаменательно как минимум в двух отношениях: советская экономика и культура повернулись лицом к простому человеку, в гораздо большей степени ориентируясь на его нужды и запросы. Кроме того, новые функции и значения приобрели публичные городские пространства: так, в 1955 году для посещения и экскурсий был открыт Московский Кремль, а на месте снесенного храма Христа Спасителя и так и не достроенного Дворца Советов в 1958 году стали строить не памятник или государственное учреждение, но общедоступный открытый бассейн «Москва». Уже в 1954 году в крупных городах начинают открываться новые кафе и рестораны; в Москве, неподалеку от здания НКВД — МГБ — КГБ на Лубянке, появляется первое кафе-автомат, где любой посетитель, опустив монету, мог, минуя продавца, получить напиток или закуску. Сходным образом преобразовали и так называемые промтоварные магазины, обеспечив прямой контакт покупателя с товаром. В 1955 году Центральный универсальный магазин в Москве открыл для покупателей доступ в торговые залы, где товары были развешаны и размещены в непосредственной досягаемости: их можно было снять с полки или с вешалки, рассмотреть, пощупать.
Одним из новых «пространств публичности» стал Политехнический музей — сотни людей, особенно молодых, собирались там на вечера и специально организованные дискуссии. Открывались новые кафе (их называли «молодежными»), там проходили поэтические чтения и небольшие художественные выставки. Именно в это время в Советском Союзе появились джаз-клубы. В 1958 году в Москве был открыт памятник Владимиру Маяковскому, и возле него по вечерам начались открытые поэтические чтения, а вокруг чтений моментально завязывались дискуссии по политическим и культурным проблемам, которые никогда не обсуждались раньше в СМИ.
Последняя строка эпиграмы Раскина — «И напечатана Чуковская» — нуждается в дополнительном комментарии. Разумеется, Лидия Чуковская была не единственным автором, получившим в 1953–1956 годах возможность печататься в СССР после длительного перерыва. В 1956-м — начале 1957 года в свет вышли два тома альманаха «Литературная Москва», подготовленного московскими писателями; инициатором и мотором издания был прозаик и поэт Эммануил Казакевич. В этом альманахе увидели свет первые после более чем десятилетнего перерыва стихи Анны Ахматовой. Здесь же обрела голос и право на существование в советской культуре Марина Цветаева. Ее подборка появилась в альманахе с предисловием Ильи Эренбурга. В том же 1956 году выходит первая после расправ 1946 и 1954 годов книга Михаила Зощенко. В 1958 году после длительных дискуссий в ЦК на экраны выпустили запрещенную к показу в 1946-м вторую серию фильма Сергея Эйзенштейна «Иван Грозный».
Начинается возвращение в культуру не только тех авторов, которым был запрещен доступ в печать, на сцену, в выставочные залы, но и тех, кто умер в ГУЛАГе или был расстрелян. После юридической реабилитации в 1955 году разрешенной к упоминанию, а затем и все более авторитетной становится фигура Всеволода Мейерхольда. В 1957 году впервые после более чем 20-летнего перерыва в советской печати появляются прозаические произведения Артема Веселого и Исаака Бабеля. Но, пожалуй, самое важное изменение связано не столько с возвращением запрещенных прежде имен, сколько с возможностью обсуждать темы, которые раньше были нежелательны или вовсе табуированы.
Термин «оттепель» появился почти одновременно с тем, как началась сама эпоха, которую стали обозначать этим словом. Он широко использовался современниками и функционирует до сих пор. Этот термин был метафорой наступления весны после долгих политических заморозков, а значит, обещал и скорый приход жаркого лета, то есть свободы. Но сама идея смены времен года указывала на то, что для тех, кто использовал этот термин, новый период — лишь короткая фаза в циклическом движении российской и советской истории и на смену «оттепели» рано или поздно придут «заморозки».
Ограниченность и неудобство термина «оттепель» связаны с тем, что он заведомо провоцирует на поиски других, аналогичных «оттепельных» эпох. Соответственно, он заставляет искать и многочисленные аналогии между различными периодами либерализации — и, наоборот, не дает возможности увидеть сходства между периодами, которые традиционно кажутся полярно противоположными: например, между оттепелью и застоем. Не менее важно и то, что термин «оттепель» не дает возможности говорить о разноплановости, неоднозначности самой этой эпохи, как и последующих «заморозков».
Много позже в западной историографии и политологии был предложен термин «десталинизация» (по-видимому, по аналогии с термином «денацификация», использовавшимся для обозначения политики союзных держав в западных секторах послевоенной Германии, а затем и в ФРГ). С его помощью, как представляется, можно описать некоторые процессы в культуре 1953–1964 годов (от смерти Сталина до отставки Хрущева). Эти процессы плохо или неточно фиксируются с помощью понятий, которые стоят за метафорой «оттепель».
Самое первое и узкое понимание процесса десталинизации описывается с помощью бытовавшего в 1950–60-е годы выражения «борьба с культом личности». Само по себе словосочетание «культ личности» пришло из 1930-х: с его помощью руководители партии и лично Сталин критиковали декадентские и ницшеанские увлечения начала века и апофатически (то есть с помощью отрицаний) описывали демократический, недиктаторский характер советской верховной власти. Однако уже на следующий день после похорон Сталина председатель Совета министров СССР Георгий Маленков говорил о необходимости «прекратить политику культа личности» — он имел в виду отнюдь не капиталистические страны, а сам СССР. К февралю 1956 года, когда на ХХ съезде КПСС Хрущев произнес свой знаменитый доклад «О культе личности и его последствиях», термин получил совершенно отчетливое смысловое наполнение: под «культом личности» стали понимать политику единовластного, жестокого руководства Сталиным партией и страной с середины 1930-х годов и до самой его смерти.
После февраля 1956 года в соответствии с лозунгом «борьба с культом личности» имя Сталина стало вычеркиваться из стихотворений и песен, а его изображения — замазываться на фотографиях и картинах. Так, в знаменитой песне на стихи Павла Шубина «Волховская застольная» строчку «Выпьем за родину, выпьем за Сталина» заменили на «Выпьем за родину нашу привольную», а в песне на слова Виктора Гусева «Марш артиллеристов» еще в 1954 году вместо «Артиллеристы, Сталин дал приказ!» стали петь «Артиллеристы, срочный дан приказ!». В 1955 году один из главных столпов соцреализма в живописи Владимир Серов пишет новый вариант картины «В. И. Ленин провозглашает советскую власть». В новой версии хрестоматийного полотна позади Ленина виднелся не Сталин, а «представители трудового народа».
В конце 1950-х — начале 1960-х были переименованы города и поселки, названные в честь Сталина, его имя было изъято из названий заводов и кораблей, а вместо Сталинской премии, ликвидированной в 1954 году, в 1956-м была учреждена Ленинская премия. Осенью 1961 года набальзамированный труп Сталина был вынесен из Мавзолея на Красной площади и захоронен у кремлевской стены. Все эти меры принимались в той же логике, в какой в 1930–40-е годы уничтожались изображения и упоминания расстрелянных «врагов народа».
По мнению Хрущева, культ личности Сталина проявлялся в том, что он не мог и не умел действовать на своих оппонентов с помощью убеждения, и поэтому ему постоянно требовалось прибегать к репрессиям и насилию. Культ личности, по мнению Хрущева, выражался и в том, что Сталин был неспособен выслушивать и воспринимать любую, даже самую конструктивную критику, поэтому ни члены Политбюро, ни тем более рядовые члены партии не могли оказывать существенного влияния на принимавшиеся политические решения. Наконец, как полагал Хрущев, последнее и самое заметное для постороннего глаза проявление культа личности состояло в том, что Сталин любил и поощрял преувеличенные и неуместные восхваления в свой адрес. Они находили выражение в публичных речах, газетных статьях, песнях, романах и кинофильмах и, наконец, в бытовом поведении людей, для которых любое застолье должно было сопровождаться обязательным тостом в честь вождя. Хрущев обвинил Сталина в уничтожении старых кадров партии и попрании идеалов революции 1917 года, а также в серьезных стратегических ошибках во время планирования операций в период Великой Отечественной войны. За всеми этими обвинениями Хрущева стояла идея предельного антигуманизма Сталина и, соответственно, отождествления попранных им революционных идеалов с идеалами гуманистическими.
Хотя закрытый доклад на XX съезде не был публично обнародован в СССР до конца 1980-х годов, все эти линии критики подспудно размечали проблемные поля, которые могли начать разрабатываться в культуре под эгидой борьбы с культом личности Сталина.
Одной из ключевых тем советского искусства второй половины 1950-х стала критика бюрократических методов руководства, бездушия чиновников по отношению к гражданам, чиновничьего хамства, круговой поруки и формализма при решении проблем обычных людей. Бичевать эти пороки было принято и прежде, но они неизменно должны были описываться как «отдельные недостатки». Теперь искоренение бюрократизма должно было представать как часть демонтажа сталинской системы управления, прямо на глазах читателя или зрителя уходящей в прошлое. Два самых известных произведения 1956 года, сфокусированных именно на таком типе критики, — роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым» (об изобретателе, который в одиночку противостоит сговору директора завода и министерских чиновников) и фильм Эльдара Рязанова «Карнавальная ночь» (где новаторски настроенная молодежь развенчивает и осмеивает самоуверенного директора местного Дома культуры).
...
https://arzamas.academy/materials/1484
Отредактировано: Гималаев Илья - 12 окт 2018 08:47:40