Цитата: Гималаев Илья от 14.12.2018 08:48:24* * *
...
Однако завспоминался, пришли ведь, кажется, пришли.
Здравствуй, поселок детства, мы пришли.
Вот выбрели из леса на большую поляну, по которой веселыми табунами гуляла необычайно высокая, выше колен, трава, и заозирались, заозирались — то ли место-то?
То, то самое. Вон колья торчат — столбики запретки с кусками колючей проволоки. Остов вышки, помятый короб прожектора. Вон рама от автомашины, наверное ЗИСа. Два столба с перекладинами — это возле пожарки. На перекладинах сушили шланги — на ОЛПе часто горело.
И всюду, всюду шуршат под ногами, стригут траву, как змеи, клубки, мотки колючей проволоки — попробуй-ка поваляться!
То место, то самое. Куда хотели, туда и пришли. Не без труда разыскали родные опечки — едва при-метные горки осклизлых раскрошившихся кирпичей.
Речка... А где же речка-то Боровая? По которой на толстом, принесенном каким-то половодьем бревне плавали, как индейцы на пирогах, в которой однорукий Иван Голубев мочил луб, а мы ловили в этом лубе прятавшихся, похожих на хилые мочалинки щурят.
Нет речки. Журчит целиком скрытый осокой ручеек — это и есть речка Боровая, впадающая в Шуду. Ушли люди, и речка с ними ушла.
Ушла, а ведь всего-то пять лет минуло — с 63-го, когда сломали ОЛПы.
Да, да, ушла речка, и ушел в небытие позор социалистической страны — архипелаг со всеми своими унжлагами, вятлагами, темлагами и другими островами, исчезло, под траву легло стыдное людское поселение с химерическим названием-абракадаброй — ОЛП № 28.
И хорошо, и не может быть никакой ностальгии по лагерно детству. Оно ведь, видите, не детсадовские верандочки, где по утрам бьют в бубен.
* * *
Но кто же запретит ей быть, ностальгии-то?..
Господь все-таки всемогущ, сделал нам с Колькой, приуготовил-таки подарочек — за железнодорожной насыпью стоял как ни в чем не бывало финский щитковый домик. Раньше тут, за насыпью, была целая улица финских домов. Она и называлась «за линией»,
А теперь вот — один дом. Интересно, кто же в нем живет?..
Ага, точно, дядя Леша Водолаз. Как раньше жил, так и теперь тут.
Рань еще несусветная, пятый час, а он уже сидит крылечке, смолит козью ножку. Не спится. Житье-бытье здешнее вспоминается? Да-а, было житье... Поглядывает Водолаз в нашу сторону, интересуется. Ну вот, теперь-то уж мы доподлинно узнаем, почему его так прозвали — Водолазом.
— Дядя Леша, ты не узнаешь нас?
— Ну где мне вас узнать! — отвечает, попыхивая дымком, сильно небритый, до чайной густоты загоревший дядя Леша.
— А погляди-ка повнимательнее, дядя Леша! Я ведь с вашей Любой за одной партой сидел.
— Этот, лобастый-то, Иваненко, этого я сразу признал. А ты, погоди, погоди, не Сизова ли сынок?
- Его.
- Что отец-то, жив, говорили — помер?
- Да, нынче.
- Дружки с ним были, дружки-и... Бывало, возьмем с ним чекушку в магазине, на двоих — ну, смеются, пьянствовать покатили. Скупо жили, экономно, семьи-то вон какие большие были, а жалованье-то у надзирателя что? Слезы одни. Я вот пасечничаю тут, так и то от пчел больше имею.
Мы сидим с дядей Лешей уже второй час, пьем чай свежими, только что вынутыми из улья сотами и слушаем его. А его слушать не переслушать. Работал он тут, на ОЛПе, проводником собак, а служба эта похлеще отцовой, надзирательской. Собачья в прямом и переносном смысле. Да вот давайте послушаем.
— Когда побег — сразу проводника. Дают двух солдат с автоматами, да что те? Я с пистолетом, да собака меня тянет, собака здорово тянет, легче бежать, вот солдаты всегда уже на первых километрах и отстают, теряются. Остаешься ты один. Наган да собака — вся твоя подмога. А зыки-то уж такие хитромудрые. Правильно, побежал — терять нечего. Как-то трое сбежало. И долго же я за ними пер, не мог настичь. Суток двое. И чувствую, вот-вот настигну. Выводит меня собака на поляну. Гляжу, дымок вьется и сидят они, все трое, голубчики, возле костерка. Рядком эдак сидят, как братики родные, не шелохнутся. Выбегаю я на поляну-то, а справа выскирь, выворотень. И кто меня под руку в это время толкнул, какой господь, не знаю! А только что-то заставило башку повернуть на этот выскирь. И — топор над ухом. Чуток успел отклониться, а то бы прямо в висок. Промахиваться зыки в таких случаях не любят, а топоры они мечут ой-ей как. На делянках специально учатся. А что получилось... Нарядили они в фуфайки да шапки елочки, вроде как люди сидят у костерка, а сами за выскирь спрятались, меня караулить. Хорошо, топор-то у них один был.
— А дальше что?
— А что дальше. Поучил я их маленько собачкой. За топор-то. Собак они страсть боятся. Как шелковенькие сделались. Ну что, надо назад вести, к лагерю, а где он, лагерь-то, и не знаю. Кругом лес. Срезал я у них пуговицы на штанах, повел, куда кривая выведет. Идут, голуби мои, за штаны держатся. «Начальник, тянут, давай поспим, спать охота?» Спать-то и мне охота, а поспи-ка с ними, тут же и приголубят. Иду, веки сами закрываются, на ходу засыпаю. Что делать? Засну — смерть. Нащипал по дороге мху, зажег. Дым едкий, ноздри разъедает. Сон малость отбивает. Ну, слава богу, не долго плутали, на дорогу вышли. Деревня какая-то. «Сельсовет есть?» — «Есть». — «Ведите к председателю». Как довели до него, определил зыков
в чулан и свалился как подкошенный. Сутки целые спал, вторые прихватил — во!
— Дядя Леша, а ведь мы вас с детства Водолазом звали.
— Знаю, знаю. Так .ведь я и есть водолаз.
- Как?
- А так. Водолазом у Сталина служил.
Шары на лоб у нас при этих словах не полезли, потому что слышали кое-что про это... А теперь вот хорошо бы из первых уст...
- Да. Призвали меня служить во флот. В Черноморский. Воевать уже не удалось, а вот в водолазную команду попал. Корабли под водой ремонтировали, обезвреживали. Скоро вызывают некоторых из нас, в том числе и меня. Комиссию проходим. Щупали нас щупали, смотрели, смотрели, допросы да расспросы, а после того и кидают нас под Сочи. Дачу Сталина охранять. Под водой. Чтобы с моря никто не подобрался, покушение не совершил. По очереди сидели под водой. И случись однажды под водой со мной обморок, говорят, кессонная болезнь, и всплываю я эдак кверху брюхом, как белая рыбина какая. А на берегу, на набережной, Сталин стоит со всей своей свитой, Ну, увидел меня. «Кито такой?» Доложил Берия: так, мол, и так, Иосиф Виссарионович, ваша подводная охрана. Задрал, дескать, малый, сейчас исправим. «Нет!» — будто бы сказал Сталин. Велел вызвать из Москвы самолет, свой собственный самолет, заметьте, и — в лучшую кремлевскую или какую там, сейчас уж не помню,больницу. Во как! Вот так я и попал в Москву. Вот, |говорят, Сталин, ничего не забывал. Вот и меня не забыл. К себе в охрану взял. Дачу охранять. За то, что доказал, так сказать, преданность. И вот, бывало, стоишь, где-нибудь на дорожке, смотришь — Сталин гулять вышел. Вот трубку свою любимую раскуривает, спичкой в воздухе мотает, гасит. Каждое движенье ловишь — вот он, бог-то... А стоишь — весь замираешь, руки по швам, душа в пятках. Только глазами и водишь, глядишь, куды вождь направился. А один раз так вот, как вы, близко подошел. Остановился, трубку у брюха держит. И мне в глаза не мигая глядит. А взгляд у него тяжелый, хоть под землю скройся. И спрашивает, век не забуду: «Как слюжишь? Как дети, как семья?» Мне бы сказать чего, так не знаю, чего и сказать, какими словами преданность проявить. Язык к горлу присох. А он и ответа-то даже не ждал, сказал и пошел дальше, а в спину ему не крикнешь.
— Да он, наверное, и не ждал твоего ответа. Сказал походя, для формы.
— Для формы не для формы, а мне, дураку, радость.
Я вечером домой письмо написал, так, мол, и так, сам вождь вами интересовался. А где да как интересовался, об этом не прописал — не положено... Ребятам всем в казарме рассказал.
— А что ребята?
— А что — что? Он и нас, говорят, так спрашивал.
Всё на один манер: «Как слюжишь? Как дети, как семья?»
— И что, тоже «дальше пошел»?
— Да. Тоже.
— А дальше-то как ваша служба складывалась?
— А как-как! Тут вскорости описали нас, другими ребятами заменили, молодыми, подготовленными. А нас послали дедушку Калинина охранять. Вот уж верно, что дедушка: простой, сердечный был человек. Собрал нас всех и говорит: «Вот что, ребята, не охраняйте вы меня, ни к чему, занимайтесь своими делами, а меня не надо охранять». — «А если вас убьют, Михаил Иванович?» — «А если, говорит, убьют, так своей смертью я еще лучше свое дело сделаю». Как-то так мудрено высказался. Ну мы после этого уж и не охраняли его по-хорошему. А так, для приблизу, что ты не скажешь, для отвода глаз. Да помер он тут вскоре, нас по домам и распустили. Демобилизовали. А здесь, в лагере-то, я уже с 53-го, как раз с того лета, как Берью заарестовали.
— 58-й-то статьи много тогда было?
— А пруд пруди. Ничего ребята были. Друг к другу с уважением относились. И нас не трогали.
— Не трогали?
— Ну да.
* * *
Ну вот, дядя Леша, поели мы твоего медку — чудесный медок, послушали тебя — хорошо послушали, а теперь позволь нам остаться вдвоем. Ничего не поделаешь — ностальгия. По детству, по его песчаным дорожкам. Разведем мы с Колькой где-нибудь вблизи родных пепелищ маетный костерок, высушим мокрые от росы штиблеты и носки, повспоминаем... Вон там за молодым, бледным до синевы осинником была конбаза. У нас у каждого была «своя» лошадь, за которой мы ухаживали и на которой иногда удавалось прокатиться верхом, правда, без седла и уздечки. Верх счастья...
- А ты помнишь Красавчика? Вот умнейшая лошадь была.
- Ее за послушность и в лес-то не посылали. А ты Номера помнишь? Которого током убило, когда из оцепления шел.
- Помню. С ним еще Сокол был. Того не убило, только трахнуло.
- А вот здесь мы с тобой избуху делали, помнишь?
Как же не помнить, помню. Ах, Колька, Колька! Хлопотную же судьбу ты выбрал себе! Тогда, в 68-м, еще ничего не было ясно, а теперь, с верхушки века, из девяностых, все как на ладони. Под Кандагаром ты будешь, кряжистый майор, командир подразделения, хлестать по щекам, как сукин сын, тонкошеих ребятишек за то, что они, в бронежилетах похожие на страусят или цыплят-бройлеров, никак не осмелятся подняться под душманские пули. Потом ты станешь зол и будешь, нарушая уставы, полоскать сукиными сынами командиров повыше, тех, кто всю эту неправедную квашню и затворил... Потом ребята-страусята потащат тебя на брезенте с разорванным животом к вертолету, и жаркая афганская страда окончится для тебя ташкентским госпиталем. Выздоравливающий, ты будешь выходить из больничного садика на ближний базарчик, где полосатые халаты в черных с белым шитьем тюбетейках будут торговать урюком и дынями, и улыбки их будут льстивы и сладки, как те же дыни. Возможно, один из этих полосатых халатов через годок-другой, когда ты выздоровеешь и из боевого полевого офицера перейдешь в спецназовцы, выстрелит тебе в спину.
Возможно, это будет в Фергане или Оше, возможно, Душанбе или Новом Узене, возможно, в другом месте. Колосс велик...
Возможно, в Тбилиси ты будешь действовать саперной лопаткой, возможно, удерживать других от этого. Возможно, возможно...
Прости, Колька, что пытаюсь угадать твою биографию, что механически, как кальку, накладываю ее на судьбу целого поколения. Буду рад, если, как плохая цыганка, не угадал ничего и все у тебя не так.
Время смотрит на нас воспаленным зраком, и страна — колосс отнюдь не на глиняных (скорей из спецстали златоустовского закала) ногах — сбрасывает одряхлевшие одежды, бродит, как молодое вино. Вино это настырно толкается в стенки, плещется митинговым морем, пенится крайностями, готовое вынести и окна, и двери. У каждой завалинки — конвент.
Что созревает в глубинах этого бучила, этого невероятного котла, что?
Гроздья гнева или гроздья милосердия? Старая, как мир, истина или новая неправедность?.. Гулаговские метастазы? Олповские бунты — не похожи ли они на бунты ферганские, сумгаитские?.. Ничего пока мы не знаем.
Пока... Пока приходит конец шестидесятым, знаменитым шестидесятым, и не маетно, а совсем благоуспокоенно горит наш костерок, и парок валит от носков, на палочках протянутых к пламени. И мы, двадцати от роду лет, пожалуй, и не думаем, что нас ждет.
Александр Сизов,
"Земля Нижегородская"
Отредактировано: Гималаев Илья - 01 янв 1970