Выбор России: текущая политическая ситуация

Казачку звали Галюся. На базу у Галюси гуртом гоготали ленивые индюки, в дальнем теплом хлеву терлись розовыми боками подсвинки, черномазая кошка заглядывалась на подросших цыплят, а у хаты для красоты в старых шинах цвели последние в этом году георгины.

В ее низкой саманной мазанке с голубыми наличниками и утоптанным глиняным полом пахло сдобными паляницами — как во всех незабвенных мазанках колосистых кубанских степей.

У входа за тоненькой занавеской читались заботливые ряды трехлитровых баллонов, набитых солеными синенькими, фаршированными морквой, разноцветным болгарским перцем, острыми огурцами с укропом, мочеными бураками, арбузами, яблоками, компотами из красной и белой черешни, грушевым джемом и сладким вареньем из зеленых арбузных корок — все, для чего пронеслось, моргнув перелетными цаплями, потное и тягучее полевое казачье лето, которому — вот уж ажно ноябрь, а конца и краю нэ выдно.

Из вороха белоснежных перин вынырнула махонькая старушка в платочке, уставила на меня такой же, как у Галюси, подозрительный взгляд.

— Баба Павля, — представила Галюся.
— Павлина Полуэктовна, — строго поправила старушка, продолжая меня разглядывать.
— Звыняйтэ, мамо, — вздохнула могучей грудью Галюся и выскользнула за порог.
— Ты, я бачу, нэ казачка? — спросила меня баба Павля.
— Нет, почему же. Очень даже казачка. Тут родилась, — ответила я.
— Болдырка, чи шо?
— Не. Вирменка, — сдалась я.
— А-а-а. Ну, це ще поганее, — приговорила баба Павля.

Галюся в этот момент выносила из погреба слюдяное домашнее сало, моченые яблоки и бутыль желтоватой горилки.

— Як е горылка, то и в аду нэ жарко! — справедливо заметила Галюся и тут же заголосила:
— Биду ты нам прынэсла, Марына, на вись билый свит! — Галюся налила, хлопнула и налила еще. — Та шо, всэ одно помырать.
— Никому нэ трэба помырать! — я тоже опрокинула стопку и собрала в кулак остатние знания ридной балачки. — Ты подывыся на это с другой стороны. Вам шо на хуторе трэба?
— Нишо нам нэ трэба! Всэ у нас е! — горячилась Галюся.
— Газу немае, — строго отрезала баба Павля, которая не отставала от нас по горилке.
— Звыняйтэ, мамо, — снова вздохнула могучая Галюся.
— О! Газ! Вот за газ и побалакаете с прэзыдэнтом! — успокаивала я.
— А шо, за газ разрешат побалакать? — недоверчиво посмотрела Галюся.
— А хто жеж нам запрэтить? Мы жеж край особой судьбы! — увещевала я. — Шо вы кажете, Полуэктовна?

Баба Павля поправила свой крахмальный платочек, откусила бочок моченого яблочка, оценив, так ли Галюся солила, так ли мочила, подумала и сказала:

— Я кажу, пишлы как-то козаци в городе до тэатру. На «Лэбэдынэ озэро». Сыдять, глядять. Сын грит: «А чого воны уси на цыпочках?» Батько отвечае: «Нэ знаю, сынку. Лэбэдив дюже много. Навэрно, вэсь двор в говне».

Возразить Полуэктовне нам было нечего.

Переночевав на крахмальных перинах, взбитых мощной рукой сухонькой бабы Павли, я позвонила в города.

— Спрашивать будем про газ. Народ интересуется.
— Да хоть про нефть, — поразительно быстро согласились города. — Только чтобы не было никаких славословий в адрес губернатора. Нам такие пиар-акции в прямом эфире не нужны. Отвечаешь своим будущим!

Будущим, ага. Тут с настоящим бы разобраться.

— Ну вы что, тут народ простодушный, они и слов-то таких не знают — «пиар-акция», — ответила я.

Жизнь показала, что, если и был кто в Казаче-Малеванном простодушный, так это Марына, коррэспондэнтка.

На крылечке бывшего клуба, заколоченного за ненадобностью, третий час я общалась с очередью желающих задать вопрос Президенту. Мне особенно приглянулась одна хуторянка — вежливая, приветливая, в меру щекастая, в меру румяная — телегеничная.

— Меня тоже, — говорит, — очень интересует проблема газоснабжения поселений.

Прослежу, чтобы встала рядом, ей и дам микрофон, решила я.

Мы с ребятами остановились в халабуде районной гостиницы недалеко от Казаче-Малеванного — рыженький скрип кроватей с колючими детскими одеялками, да кому нужны одеяла, когда на улице жаркий ноябрь.

Вечером я устроила алаверды нашей Галюсе — в гостиничной забегаловке накрыла ей стол с жирной местной солянкой. Когда мы остались одни, Галюся мучительно призадумалась, как будто решая, говорить мне что-то или лучше не стоит. Решилась.

— Эта твоя щокатая — нэ тутошняя. Шо-то вона мухлюэ.
— В смысле?
— Ты по-русски разумеешь чи ни? Нэ бачила я ее на хуторе ныколы. Вона спецом тебя с панталыку сбивает. Вона губернатора будет хвалить. Вона с ним вась-вась. Задание у ней такое.
— Ты что! Если кто-то в эфире начнет хвалить губернатора, меня уволят!
— А ей шо? У ней задание.
— Но она единственная, кто по-русски говорит!
— Тю! А мы на яким с тобий учора балакали?
— Мы с тобой, Галюся, балакали на балачке. А вопросы Президенту России надо задавать на русском.
— Тю. Так а я усю жисть думала, шо энто и е русский. Ладно, — задумалась Галюся. — В Журавской одна деука е. Творчэский работник. Интэллигэнтна, шо твоя бугалтэрия!
— Тащи ее! — я разлила нам по стаканам еще перцовки.

Время за полночь. Я тихонько затягиваю душераздирающую песню, которую мама пела нам в детстве как колыбельную, — о том, как казак зарубил свою жинку:

— Провожала маты-ы-ы-ы… сына у солдаты…
— Провожа-а-а-а-а-ала маты сына у солдаты, молоду нивистку — в поле жито жаты! — с ходу подхватывает Галюся молодыми казачьими переливами, вольными и глубокими, как степная Кубань.

А наутро мы проснулись в другом краю.

Засветло, продирая глаза, мы грелись гостиничным завтраком — вчерашней вечерней солянкой и зеленым квашеным помидором из подернутого плесневелой пленкой баллона. Удивлялись, чего это вдруг непривычно зябко с утра.

— А ну, открой окошко, что там на улице? — попросила я Гагра.

Гагр отодвинул засаленную занавеску. За окном ничего не было. То есть в прямом смысле слова — ничего. Ни предрассветных сумерек, ни ночной синевы. Ничего.

Гагр потянулся открыть окно и открыть его не смог.

— Та шо ты его пихаешь, там замело так, шо до березеня теперича не видкроэшь! — пожалел нас казак за соседним столом, собирая с усов капусту.

Случилось то, чему по теории вероятности отводился один шанс на миллион корреспондентских жизней: в пять утра, аккурат перед первым в истории телемостом с Президентом, на Кубань свалился самый большой снегопад за всю историю метеорологических наблюдений.

Край, как пухлявый южный медведь, провалился в берлогу и замер там до весны. Свежеубранная бахча с забытыми кавунами, кудрявое поле люцерны, лиманы с вихрами густых камышей, саманные мазанки строгих станичников с их игрушечными огородами, самодельными клумбами в старой шине грузовика перед каждой околицей, километры безглавых подсолнухов, аккуратные кладбища, белым крашенные первогодные яблоньки, вся пахучая южная степь, размежеванная на пшеницу, ячмень, кукурузу и синенькие, на квадраты рисовых чеков и сахарных бураков, теплый хлев и ухоженный баз бабы Павли, — все легло обездвиженной белой поляной.

Посреди которой нам предстояло провести первый в истории телемост с Президентом России.

В «города» я позвонила сама.

— Хлопчики, выручайте. В крае ЧС. Электричества нет, снег убрать нечем, нас пока еще не откопали в гостинице, на площадке, куда собираем народ, полтора метра снега, а у нас здесь никого. Кроме краевого начальства, которое делает все, чтобы телемоста не случилось. Единственная тарелка — в краевой телекомпании. Я позвонила председателю, а он мне сказал: «Я же тебя предупреждал, что с фамилией Симоньян ты на Кубани работать не сможешь».

— Вот видишь, — ехидничают «города», — теперь мы тебе пригодились!
— Пригодились, пригодились, очень пригодились! Пришлите кого-то вменяемого. Только это… прошу… специфику не забывайте. Тут у нас край особой судьбы.
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду, это наша Сицилия, это наш Техас! Со всеми вытекающими деликатностями. Пришлите кого-то стандартного и традиционного! Хватит с них меня.

Следующим утром мы подъедали все ту же солянку, когда отворилась дверь, и в прокуренный зал гостиничной забегаловки, пропахший вяленым судаком и чужим перегаром, вошел знаменитый продюсер Миша. Стильный москвич в шарфе Etro, оранжевых варежках и мокасинах. Под мышкой Миша держал газету «Кубанские новости» с купленной у казаков вареной кровяночкой.

Я поперхнулась маринованным патиссоном. Не могла поверить своим глазам.

Была у Миши одна особенность, пикантная в условиях казачьего хутора, затерянного в кущерях посреди пшеничных степей.

Миша, видите ли, был негр.

— Зови меня Майкл, — представился Миша, улыбнувшись во весь белоснежный рот, и рябая официантка в теплых галошах рухнула с барного стула.

У единственной хуторской булочной, она же бакалейная, она же аптека, по пояс в снегу балагурили три хуторские кубанские тетки. Лясы точили, как говорится. Толстые и румяные, в цветастых платках и черных гамашах под теплыми юбками. Негров до этого тетки видели только в фильме «Рабыня Изаура»— и то не поверили, что такое бывает. Самым черным живым человеком, встречавшимся им наяву, был скотина Ашот, наглый беженец, который открыл у дороги шашлычную «Мой Анушик», ездит на крутой тюнингованной «Таврии» и всех бесит.

И вот к этим теткам подходит наш Миша. Такой черный-черный на фоне такого белого-белого снега. Тетки поначалу пятятся и глядят недоверчиво. Думают, это шутка такая. Думают, хлопцы хуторские намазались сажей и дурковают. Мало им, что Путин прилетит.

— Подывыся, кума. Это шо за аборыгэн? — говорит одна другой. — Чи наш хлопец, чи ни?

Кума вглядывается и понимает, что хлопец не наш. Яки ж ви хлопци, як ви нигры, как говорится.

— Кума, — медленно говорит одна, — ты бачишь, кума, це нигр! Це нигр у нас тут!
— Ой, шо творится на билом свити! — ошеломленно отвечает кума. — Ой, шо будит-то, деуки!

Все это они говорят Мише прямо в лицо, тыча в него красными пальцами, как в бессловесный музейный экспонат.

И Миша вдруг хлопается перед ними вприсядку, бьет себя по коленям и как заорет на весь хутор:

— Калинка, малинка, калинка моя! В саду ягода калинка, малинка моя!

Ор, треск, вопль! Тетки визжат, как свиньи под Рождество, хватают юбки в красные кулачищи и с криком «Ховайся, бабоньки!» разбегаются за огороды — прятаться от Миши в прошлогодних сухих камышах.

В это время в хуторском клубе, в котором лет десять не отпирался ржавый замок,
проходит встреча хуторян с губернатором. Губернатор так и не выяснил, кто из малеванцев писал Путину и о чем, и решил на всякий пожарный успокоить всех разом: пообещать газ, школу, горячую воду, повесить жидов и Ашотика и вернуть пионеров.

Мало ли что придет в голову казакам рассказать Президенту, рассудил губернатор. Пусть уж сначала со своими поговорят, пар выпустят.

Зал битком набит хуторянами. Многие в полной парадной казачьей форме. Газыря топорщатся — хоть сейчас рубать басурманов.

Встреча длится второй час, то есть давно уже свернула на любимую в те времена каждым кубанским начальником песенку — про нерусских.

— У нас в Туапсинском районе уже сорок процентов населения армяне! Доколе?

Хуторяне кричат: «Любо!» — и в воздух чепчики бросают.

И тут раскрывается настежь скрипучая дверь. Широко, с размахом. И на пороге стоит негр Миша.

Губернатор замирает на полуслове. Хуторяне хватаются за сердце. Изумленные чепчики застревают в морозном воздухе. Хуторяне и чиновники одновременно осознают, что армяне в Туапсинском районе — не самая большая проблема Кубани. В конце концов, если по-честному, они сто лет уже там живут. А вот чтобы в хуторе Казаче-Малеванном среди белого дня да живые негры — это, земляки-кубанцы, перебор.