Украина и украинско-российские отношения

Текст: Марина Ахмедова

Корреспонденту «Репортера» удалось повстречать в Донецкой области некоторых ключевых полевых командиров, включая Стрелкова, чуть не попасть в плен к Безлеру, дважды оказаться под обстрелом «Градов», поговорить с действующим украинским командиром. Они рассказали ей о том, можно ли убивать за идею и стоит ли она слезы ребенка

К зданию обладминистрации, где размещен «Дом правительства» ДНР, подъезжают две машины. Из них выходят хорошо вооруженные мужчины. У самого крупного рыжая борода, широким концом лежащая на разгрузочном жилете. Окружив кого-то, они двигаются ко входу, где несут вахту люди в камуфляже. Когда группа подходит ближе, в ее центре узнается Игорь Стрелков. Его походка — мягкая, нерезкая, вроде как никуда не спешит, но быстро скрывается за дверью. Настолько быстро, чтобы его никто не успел остановить.

На одном из верхних этажей в лестничном пролете дежурят еще несколько мужчин. На стуле у перил сидит женщина и ежеминутно нервно смотрит в телефон. Сидящий рядом тоже заглядывает в него через ее плечо. Тут же и бородач, полчаса назад сопровождавший Стрелкова. Это он стал центральной фигурой на групповом фото, которое на черном фоне было опубликовано в голландской газете De Telegraaf под названием «Убийцы». Говорят, бородач, увидев фото и надпись, сильно расстроился.

Сверху спускается дээнэровец с загипсованной рукой. Дежурные окружают его. Рассказывая, тот посмеивается, приседает и жестикулирует здоровой рукой, вызывая одобрительный смех.

— Читали, что «правосеки» пишут? — спрашивает он. — Что они уничтожили наш отряд. А на самом деле они с перепугу коров в сарае расстреляли. — Оглядывает товарищей. Те похохатывают. — «Правосеки» теперь мстят коровам за то, что луганское стадо несанкционированно перешло границу Российской Федерации.

Из коридора показывается охрана. Дежурные моментально отступают к стене. Атмосфера меняется. За охраной следует Стрелков. Он бросает только один взгляд в сторону. Глаза — давно не высыпающегося человека. Мягкий рот упрямо поджат под рыжими усами. Все это, вместе с нетвердым подбородком, складывается в портрет человека, погруженного глубоко в себя и там вынашивающего планы, которые по своей масштабности не идут ни в какое сравнение с тем, что его окружает здесь и сейчас. На секунду приостановившись, он быстро спускается вниз. Атмосфера снова меняется. Становится пустой и расслабленной.

***

Двор на западной окраине Донецка. День только зашел на вторую половину, солнце сквозь листву светит ярко, но многоэтажки стоят тихие, кроме трех мужчин и одной женщины, сидящих на лавочке под деревом, во дворе никого нет.

— А куда нам бежать? — басит один из них, закинув ногу на ногу и болтая на ней резиновым шлепанцем. — Здесь родились, здесь и умрем.

Несколько окон, выходящих во двор, разбиты. Два дня назад в одну из квартир залетел снаряд. В это время проживающая в квартире старушка, держа палец на кнопке пульта, садилась на диван перед телевизором. Нажала на кнопку и через мгновение была отброшена взрывной волной на кухню.

Двери во всех подъездах закрыты наглухо. С обратной стороны дома земля усыпана обломками деревянной обшивки. Два окна зияют чернотой. С балкона, перила которого были снесены, свешивается карниз, за него концом цепляется бело-розовая кружевная занавеска. Здесь тихо, но кажется, что тишина эта складывается не из отсутствия людей, а, наоборот, из их молчаливого выжидающего присутствия.

Асфальтированная дорога, ведущая отсюда к ближайшей школе, тоже пуста. Наша машина передвигается по ней в одиночку. На одном из отрезков на обочине вырастает зеленое орудие с длинным тонким носом. Его прицеп тяжело лежит на земле. Рядом по асфальту растекается лента, заправленная снарядами с блестящими головками. Неподалеку дежурят дээнэровцы. Пропуская машину, они просят водителя ехать медленней.
Слеза ребенка больше ничего не стоит.

Поле перед школой заросло травой, сквозь которую пробивается белая кашка. В подвале пахнет сыростью. Короткий лестничный пролет ведет вниз, затем вперед. Наконец открываются отсеки подвала, погруженные в темноту настолько густую, что кажется — подвал пуст. Но лишь до тех пор, пока не начинают говорить люди, сидящие у сырых стен. Судя по голосам, здесь собрались в основном пенсионеры. Мы проходим вглубь до самого конца. Везде люди. Передвигаться здесь можно, лишь вытянув руку, чтобы не удариться о стену и не наступить на человека.

— Чем вам можно помочь? — спрашиваю темноту.

— Вы ничем нам не поможете, — раздается женский голос.

— Мы хотим быть с Россией, вот чего мы хотим, — произносит вторая таким голосом, словно открывает свою заветную мечту.

— Крыму помогли и нам пусть помогают, — говорит скрипучий стариковский голос. — И нас освобождают.

— Душат нас! Душат! — жалуется подвал женскими голосами. — За что стреляют? За что убивают?

— Это что там за ораторы появились? — возникает из соседнего отсека недовольный женский голос.

На секунду воцаряется тишина, очень скоро нарушенная теми, кто говорил сначала.

— А кому какое дело? — возмущается пожилой голос. — Сидите уже и молчите! Можно подумать, вам кто-то что-то говорит!

— Да, молчите! — скрипит тот же старик. — Мы же сепаратисты!

— Нет, мы эти… как там Яценюк сказал? Засланцы ФСБ, потому что пенсию просим.

— Вы ели? — спрашиваю их.

— Когда? — спрашивают меня в ответ. — Утром? Утром позавтракали. А сейчас куда? Там стреляют.

***

Дээнэровец рукой, стянутой черной обрезанной перчаткой, показывает машине развернуться и ехать в обратном направлении. Дорога в центр города закрыта. Машина разворачивается и въезжает в тихий проулок. Его замыкает тупик. Автомобиль едет по бездорожью, стараясь проскочить на трассу между частными домами. Но выезда нет, на пути встают дома, заборы и тупики. Он останавливается возле сараев, глохнет. Неподалеку звучит выстрел. Проходит три минуты. «Нона» стреляет снова, и на этот раз звук подходит еще ближе к тупику, где зеленеют палисадники, а мутное зеркало стоящего прямо на траве старого шкафа отражает солнечную зелень и стены сараев. Третий залп. Справа от шкафа — неподвижные качели. От них тянется покосившаяся деревянная ограда, за которой желтеют подсолнухи. «Нона» продолжает стрелять, и наконец наступает тишина, натянутая и тревожная, какая может возникнуть лишь там, где что-то вот-вот должно произойти. Проходит восемь минут. Мы снова садимся в машину. Дверь одного из сараев открывается.

— А вы кто? — спрашивает женский голос, заставив всех вздрогнуть.

Из сарая показывается полная женщина в сарафане, на груди деревянный крест. Спрашиваем у нее дорогу.

— Поедете туда, — она показывает в ту сторону, где машину попросили развернуться. — Поедете за школой, там дорога есть на дачи. Грунтовая. Только по ней, иначе вы никуда не выедете. У нас все уехали. Очень страшно, — продолжает она. — Ужас — не то слово. А куда нам деваться? У меня муж-инвалид прикован к постели. Вы поняли, как ехать? С Богом.

Мы садимся в машину, женщина еще стоит у сарая, глядя вслед. Крестит машину несколько раз. Скоро нас снова останавливают те же дежурные. Просим пропустить машину.

— Хорошо, езжайте. Только медленно, — на этот раз соглашаются они.

«Нона», только что сделавшая свою работу, стоит там же, задрав нос к небу. Рядом с ней толпятся хмурые мужчины в камуфляже. Они поглядывают вверх — туда, откуда «Ноне» должен ответить «Град», запущенный силами АТО.

***

Штаб ДНР в Горловке. Темные диваны стоят лицом к столу. Сзади лестничный пролет. На ступеньках сидят двое в камуфляже. Еще несколько у противоположного окна. На одной стене написанный краской портрет Ленина. На другой — портрет Высоцкого с подписью: «Вор должен сидеть в тюрьме». На столе телевизор и фигурка рыбы, выложенная монетами. В кресле сидит молодой боец с рыжей бородой. Он представляется Шаманом. Рыбка — его рук дело.

— Вы не могли бы навести порчу на киевскую хунту? — обращается он ко мне, едва я успеваю появиться в холле. — Я по вашим глазам вижу, что вы можете.

Он убегает наверх и быстро возвращается с фотографией, переснятой с какой-то уличной картинки: тени людей, протягивая вверх слабые руки, пытаются выбраться из темной бездны, которая — ад. На обратной стороне он подписывает ее: «От Шамана». Ставит число. Передает мне.

Появляется Игорь Безлер. Проходит по коридору. Останавливается. У него опущенные уголки глаз. Рыжие усы закрывают верхнюю губу. В холле становится холодно. Бойцы затихают.

— Отведите ее пока к пленным, — бросает Игорь.

Сопровождать меня вызвался Шаман.

— Твоя задача — охранять командира! — останавливает его один из бойцов, а потом, махнув рукой, разрешает идти со мной.

Спускаемся по холодной лестнице, проходим по узкому коридору, заставленному стеной мешков с песком. У стены стоит фотография погибшего. Дальше коридор открывается узкими комнатами. Мы входим в одну из них. Тут две кровати и два матраса, лежащих на полу. Высокая тумба, на которой стоит телевизор. На одной кровати сидят мужчина и женщина лет 30. На другой — двое мужчин средних лет. Еще один, молодой с землистого цвета кожей и тусклыми глазами, сидит на полу, прислонившись спиной к стене. При нашем появлении они едва заметно вскидываются.

Шаман садится на стул посередине и кладет автомат на колени. Мы с женщиной обмениваемся тревожными взглядами. Я сажусь между ней и мужчиной. Он — военнопленный Роман Засуха. Она — его жена, которой Игорь Безлер разрешил находиться в плену вместе с мужем. Один из тех, кто сидит на противоположной кровати, — местный журналист грузинского происхождения, второй, седой одутловатый человек, — швед, взятый в плен где-то неподалеку. Он сидит, разглядывая свои отечные голые ступни.
Слеза ребенка больше ничего не стоит.

Они говорят почти одновременно, демонстрируя готовность давать интервью. Журналист, поглядывая на Шамана и, кажется, пытаясь его задобрить, рассказывает, как они с женой помогали местным детдомовцам, беря их на воспитание. Роман говорит, что их мобилизовали на учения, а не на войну, он не принимал участия в боевых действиях. Его и еще группу военных взяли в плен, когда они возвращались с учений домой.

— Как вы себя тут чувствуете? — спрашиваю женщину.

— А вы? — она поднимает на меня глаза, под которыми залегли глубокие тени.

— Мне тут некомфортно, — негромко говорю я, следя за тем, как твердеет лицо Шамана.

— Яка привезли, — всовывается в комнату кто-то.

Пленный журналист встает.

— Привезли тело моего друга, — говорит он. — Я пойду с ним попрощаюсь.

Я выхожу вместе с ним. Раздувая ноздри, Шаман идет за мной. Возле стены из мешков, к которой прикреплен красный флаг с серпом и молотом, он меня останавливает.

— Дальше нельзя, — резко говорит он.

Из-за мешков мне видна только грузовая машина с открытыми дверцами и гроб, стоящий в ней. Журналист, растирая заплаканные глаза, возвращается.

— Вы дружите с дээнэровцами? — тихо спрашиваю его.

— Яка я знал еще мальчишкой, — говорит он. — Он был хорошим мальчиком. И потом, когда он ушел в ополчение, мы с ним дружили.

— Разве можно дружить с теми, кто держит вас в плену? — еще тише спрашиваю его.

— Вы ошибаетесь, — одними губами отвечает он. — Мы здесь чувствуем себя свободно.

Возвращаюсь по коридору. Атмосфера здесь поменялась. Теперь в штабе холодно, пахнет смертью и тихо бьется сердце. За открытой дверью одной из комнат на матрасе лежит еще один пленный. У него загипсована нога. С пола он смотрит телевизор, держа пульт в руке. Со стены на него смотрит маленькая иконка с изображением Пантелеймона Целителя.

С Романом мы отходим в другой конец комнаты, где я спрашиваю, что можно сделать, чтобы ему помочь. В руке у меня включенный диктофон. В этот момент внизу появляется Игорь Безлер.

— Вам их жалко? — обращается он ко мне.

— Да. Они страдают. Если бы вы были на их месте, я бы пожалела и вас, — отвечаю ему.

— Я жалости не приемлю, — отвечает он. — Жалость унижает. Только сочувствие и сострадание.

— Хорошо. Я бы проявила к вам сочувствие и сострадание.

— Украинских военных мы берем в плен! — рявкает он. — А наемников допрашиваем и расстреливаем на месте. Почему я должен их жалеть? — его глаза белеют. — А вы знаете, что они делают с нашими людьми? Они фашисты. Почему я должен церемониться с ними?

— Может, потому что они люди?

— Они отрезали моему бойцу голову и насрали в его шлем! А ты мне давишь на жалость?!

— У нее диктофон! — выкрикивает Шаман. Теперь он стоит с побелевшим лицом, с его висков катится пот.

— Стереть! — приказывает Безлер. — Забрать у нее диктофон.

— Там нужные мне записи, — я опускаю руку, в которой держу диктофон.

— Разбить! — приказывает Безлер.

Шаман выдергивает у меня из руки диктофон и, закусив губу, швыряет его со всей силы на пол.

— Убрать ее отсюда.

В сопровождении двух бойцов я выхожу из штаба. Пересекаю двор. Подхожу к машине. Потрясая автоматом, за мной бежит Шаман.

— Ее приказано вернуть, — задыхаясь, говорит он.

Возвращаемся в коридор. Атмосфера поменялась снова. Теперь на меня отовсюду смотрят напряженные люди, готовые исполнить любой приказ своего командира. Безлер сидит на стуле в комнате пленных. Роман поднимает на меня бледное лицо.

— Я тебя сейчас посажу в подвал, — говорит он, увидев меня. — И не надо мне на жалость давить.

— Я вам ни на что не давлю, — отвечаю ему.

— Я тебя сейчас расстреляю. Обыскать ее, — приказывает он.

Я подхожу к нему близко и долго смотрю ему в глаза.

— Отпустите ее, — говорит он. — Но сначала обыщите.

Меня обыскивает девушка, которая шепотом спрашивает меня: «А это вы Марина Ахмедова?» А потом успокаивает, говоря, что тоже была здесь в плену. Через 10 минут я уезжаю.

***

«Дом правительства» ДНР (бывшее здание Донецкой облгосадминистрации). За столом мужчина средних лет. Одет, как и большинство тут, в камуфляж.

— В той ситуации со Славянском было всего три решения, и все плохие, — говорит он. — Отойти — одно из плохих решений. Но еще хуже было войти в котел, из которого выйти было бы абсолютно невозможно. Верным решением было аккумулировать силы в одном месте и начать контрнаступление. Дело в том, что защищаться в мегаполисе значительно легче.

— А потери среди мирного населения?

— Это уже пусть остается на совести тех, кто стреляет, — говорит он.

— Но вы же говорите, что вы защитники.

— То, что в наших силах предотвратить, мы предотвращаем. Когда все только начиналось, люди сами выходили и стояли тут под администрацией с дубинами, битами и костылями.

— Сейчас силы ДНР мне представляются разрозненными, — говорю я. — Вы думаете, вам все же удастся аккумулировать силы?

— Например, в Антраците у нас находится атаман Козицын, который не входит в общую систему войска. Бойцы у него хорошие, но сам он… так себе. Есть еще Безлер — удачливый хороший воин, но психически нездоровый человек. Он не политик. Ему лишь бы воевать ради того, чтобы воевать.

— Мне показалось, что в Горловке бойцы воюют не столько за идею, сколько за самого Безлера.

— Я объясню. В гражданской войне действительно всегда воюют не только за идею, но и за лидера. С этого начинал Троцкий. Он уничтожал полевых командиров Гражданской войны. То же самое предстоит и нам — жесткое выстраивание иерархичности. У Беса только один выход: либо подчиниться главному, Стрелкову, либо быть уничтоженным.

— И вы думаете, что он подчинится?

— Я думаю, его заставят сделать это. Тем более он уже был в такой ситуации. Ему ведь можно перекрыть поставку вооружения… — говорит он и ненадолго умолкает.

— Но у вас ведь общий враг, — произношу я. — И Безлер воюет на вашей стороне.

— А кто сказал, что это игра? Либо подчиниться, либо разоружиться. Вы поймите, да, идея нас объединяет одна, но форма ее реализации у нас разная. Посмотрите на украинскую сторону. Там есть еще и батальоны наемников, «правосеков» и Нацгвардия. И украинская армия с ними отнюдь не дружит. То есть они тоже не едины. Но у каждой из этих частей есть идея — антирусская. Открыто ни с Бесом, ни с Козицыным никто не воюет. Но сам процесс отодвигает их назад. Побеждает тот, кто умнее, а не кровожадней. Те люди, которым хватило мозгов оказаться в команде Стрелкова. И шаг за шагом он будет теснить других — тех, кто не принимает единого лидера управления. Все происходит незаметно. Без боестолкновений. Но всех нас сплачивает ненависть к фашистам. И авторитет нашего лидера Игоря Стрелкова. После Одессы нас уже не остановить, — замечает он.

— В Одессе о пожаре уже забыли, — говорю я. — Там люди живут мирной жизнью.

— Ничего, — усмехается он, — мы им напомним. Мы же не остановимся на ДНР. Мы пойдем дальше: Киев, Приднестровье… Игорь Стрелков — очень добрый человек. Он мечтатель. И в данный момент его мечты совпадают с мечтами большинства.

— Даже с мечтами тех, кто сидит сейчас в бомбоубежищах?

— Как там по Достоевскому? Стоят ли все богатства мира слезы одного ребенка? Стоят… А иначе они придут и всех вырежут.

***

Марьинка. Пустые улицы. На асфальте воронки. Дома, побитые снарядами. Блестят церковные купола. Машина медленно продвигается по городу, не встречая ни одной живой души. Кафе, аптеки, магазины — все заперто.

На дверях городской школы висит картонка: «Бомбоубежище». Стрелка показывает вниз. Я захожу в школу. Шаги гулко отдаются в пустом коридоре. Солнечные квадраты ложатся на пол, покрытый старым линолеумом. Кто-то снял горшки с комнатными цветами с подоконников и поставил их на пол под окнами, словно желая защитить их от снарядов.
Слеза ребенка больше ничего не стоит.

Стрелка показывает дальше. Выводит в сырой закуток. От него лестница спускается вниз. В темном бомбоубежище можно различить деревянные стулья с наброшенными на них шерстяными одеялами, детские игрушки. Но людей здесь нет.

Я выхожу из школы. Справа за соседним зданием разрывается снаряд. Быстро пересекаю надпись на асфальте перед школой: «Родная школа! Мы тебя любим и никогда не забудем! Выпускники 11-го класса. 31.05.2014 г.» С противоположной стороны ко мне спешит всклокоченный седой дед со впалой грудью. За ним, прижимаясь к его ноге и поскуливая от страха, семенит низкорослая дворняга.

— Что вы тут делаете? — одновременно спрашиваем мы друг друга.

— Говори громче, меня взрывом оглушило! — прикладывая одну руку к уху, он другой показывает на воронку у дома. — Тут людей не осталось! Все ушли. Тут только три таких калеки, как я. Уходи отсюда! Уходи! — он машет рукой. — Они с 12 часов дня обстреливать начинают.

— А вы? — спрашиваю я. — Почему вы не уходите?

— Я? — удивляется он. — А кому я нужен? От судьбы не убежишь.

Он возвращается к своему дому. В воздухе парят пушинки, переливаясь на солнце многочисленными ворсинками.

***

Славянск. Кладбище. Офицер украинской армии сидит на скамейке, положив руку на металлический столик.

— Зря вы назвали меня по телефону по имени, — говорит он. — Тут все слушается. Задавайте вопросы. Быстрее.

— Мне кажется, украинская сторона не может постоянно говорить, что это не силы АТО бомбят города… — начинаю я.

— И в чем вопрос?

— Это силы АТО бомбят города? — спрашиваю я, и он подавляет тяжелый вздох.

— Это сложный вопрос, — наконец отвечает он и, чтобы сэкономить время, говорит почти скороговоркой. — Я попробую дать ответ. Это неоднозначная ситуация. Армию разваливали 23 года. Уничтожена система стратегической разведки. У нее нет точных координат, и огонь ведется при помощи корректировщиков огня. А это несколько несовременные методы наведения огня на цель. И эту ситуацию по неточности используют сепаратисты: они стреляют, находясь в черте города. Из-за домов. Но когда идет ответ, это играет против АТО и поддерживает дух протеста в жителях городов.

— Как война будет развиваться дальше?

— Мы возьмем границу под контроль. Дальше будем вести войну по всем канонам. Отсекать и подавлять. Как поставки вооружения из России, так и живую силу. Взять стопроцентный контроль над границей не получится. Слишком много заинтересованных в продолжении этой ситуации. Мне тоже хочется, чтобы война закончилась завтра, но чудес не бывает. Кольцо вокруг Донецка сужается. Мы освобождаем пункт за пунктом. Я думаю, что нам станет легче, когда спадет зеленка и им негде будет укрыться. И чем меньше мирного населения останется в Донецке, тем нам будет легче. У нас есть еще одна проблема. Это Нацгвардия. Но пока не до них, это проблема номер два. А закончится это все, когда мы все поймем, что украинцы убивают украинцев. Никакая идея не стоит того, что мы сейчас делаем, — выпалив эти слова и надев темные очки, он встает и уходит, не оборачиваясь.

Я остаюсь сидеть на лавке перед металлическим столиком с разводами от пыли и дождя. Ветерок шелестит в траве. Когда он уходит, мне открывается вид на могильную плиту, на которой написано: «Помним. Любим. Скорбим».

Политрук попросил бы у Партии и Правительства изыскать легальный способ интернировать сдающихся на милость военнообязанных до окончания кровавой фазы конфликта. Заодно и выживут.

Но многие из них и сами (что можно только приветствовать) назад не рвутся, предпочитая возвращению на ридну Неньку такое сомнительное для недавнего карателя удовольствие, как проживание в одних гуманитарных лагерях с беженцами.

С теми самыми людьми, которых они собственноручно, с азимутом, произвольно взятым из твиттера Ляшко, бомбили по площадям из установок ГРАД, СМЕРЧ и ТАЙФУН. А напоследок хотели жахнуть еще тактическими ракетами «Точка У», да чегось не взлетело устроить колорадам Армагеддон. Пусков 3, попаданий не найдено.



Говорят, перехватило запредельно опасную игрушку чье-то неопознанное ПВО. Какой-то, вероятно, страны-агрессора.

Тяжеловато стало семье терпеть кровавые забавы младшего брата. Впал брат в очередную гетьманщину и махновщину. Допустил к власти нациков, готовых в XXI веке, «на светлом пути в Европу», шарашить тактическими ракетами по городам-миллионникам. Это же надо додуматься.

Жаль, что Россия не может так же легко и международно-обоснованно сбивать на подлете все падающие на Донбасс ракеты, снаряды, гранаты и бомбы.

Но, кажется, командующий Южного Фронтира Империи, герой России, генерал-майор русской милиции товарищ Кадыров начал поставлять Новороссии обещанные им в Инстаграмме «медикаменты» — аж на $6.5 млн, из фонда замирителя русского и чеченского народов Ахмата-Хаджи Кадырова.



Символично. А пока Новороссия держится и контратакует, — демобилизация Украины будет нарастать. Принуждение к сдаче горячечной армии, уставшей от преступных приказов безумных штабов – вот истинная гуманитарная миссия.

Младшего брата скрутят, остудят ушатом воды, он упадет и проспится, а наутро усовестится содеянного и покается перед людьми.

И в славянском семействе снова наступит пусть худой, но все-таки мир.

Который хорош уже тем, что он не война, и всегда лучше доброй ссоры.

«Вечерний Политрук»

06.08.2014 В Италии готовятся публично судить Барака Обаму и Петра Порошенко

Сторонники независимости Венеции объявили о своем намерении провести показательный процесс в отношении сразу трех политических лидеров, обвиняемых в истреблении мирного населения Донбасса: президента США Барака Обамы, президента Украины Петра Порошенко и председателя Европейского совета Хермана Ван Ромпея.
Предложение устроить "трибунал Рассела" над военными преступниками исходит от группы венецианцев, выступающих за отделение области Венето от остальной Италии и возрождение Венецианской республики. "Наша инициатива, конечно, не решит всех проблем, но мы уверены, что она поможет нарушить тишину, навязанную карательными силами, реализующими свою этническую чистку в Донбассе. Если им не удастся заставить капитулировать политические институты Донецка и Луганска, они надеются освободить эту территорию от своего собственного населения и заменить его новыми, лояльно настроенными к Киеву и Евросоюзу жителями", - подчеркнул лидер движения "Правительство Венеции" Альберт Гардин, настаивающий на том, что необходимо, пока не слишком поздно, "спасать Европу от диктата банков и власти бюрократии".

Разбирательство в отношении Обамы, Ромпея, Порошенко и их "сообщников" официально назначено на 23 августа. Оно состоится непосредственно в самом "городе на воде", где уже не раз в недавнем прошлом проходили публичные акции в поддержку пророссийских сил. Несмотря на некоторые логистические проблемы, организаторы намерены провести этот трибунал в озвученный срок. С этой целью в настоящий момент ведется активный подбор 50 независимых присяжных заседателей.

Для того чтобы привлечь внимание широкой общественности к готовящемуся процессу и громогласно выразить свой протест против политики Киева касательно мирного населения юго-востока Украины, Альберт Гардин объявил голодовку. "Мы должны протестовать против этой скрытой войны, этой бойни и ежедневных разгромов. Хватит фашистского мошенничества Евросоюза. Защитим свободу народов на суверенитет", - говорится на личной странице Гардина в соцсети.

"Трибунал Рассела", основанный в 1967 году английским философом, общественным деятелем и пацифистом Бертраном Расселом и французским писателем Жан-Полем Сартром, занимающийся рассмотрением военных преступлений, совершенных в разных точках мира, не обладает прямой юридической силой. Тем не менее за прошедшие почти полвека он успел заработать себе репутацию важнейшего международного института, с мнением которого считаются.