Тред №291575

     Тем более, что тут как раз на сцену вышла сбоку, из-за кулисы Марина. Она подошла к потрескавшейся лакированной трибуне и, почти не глядя в чужой давно заготовленный для подобной окказии текст, начала говорить тихим, не своим голосом. Что она говорила – Макар не слышал и не различал, как ни старался вникнуть в её тихие, спокойные слова. Его поражало глубоко, совсем до самого донышка его сознания то, что говорила не Марина, а незнакомка, такая же рассудительная и трезвая, как товариш Констанция. А он ведь знал, что это неправда. И потому видел отчётливо, как из под зелёного сукна, изредка, из под побитого молью занавеса, из-за восхитительно прямой спины товарищ Констанции выглядывали его снимки и портреты и успевали бросить ему, Макару, молящий отчаянный взгляд, а их тут же при этом одёргивали, и пихали грубо назад, тащили безжалостно обратно, и никто, кроме Макара, их отчаянные молящие взгляды видеть и не мог, потому что сумка стояла перед товарищ Констанцией на столе, и молния на ней была плотно и до конца застёгнута.
     Марина договорила не свою речь до конца и покорно, послушно села рядом с явно довольной товарищ Констанцией. Место на трибуне занял кабачок из первого ряда. Солдатики-слова его косноязычной армии маршировали так, будто аршин проглотили, а некоторых и вовсе посадили на кол-невидимку. Правда, зевать при этом или тем более шептаться в зале никто не решался, потому что даже и тогда и тут смотрелись негнущиеся идиотские солдатики совсем не безобидно, а, наоборот, подозрительно, и было впечатление, что заряды у них в ружьях отнюдь не шутейные, а очень даже настоящие. Но Кристина, которая по давней заведённой привычке смотрела только на струны своей гитары и важных взглядов любых армейских мужчин в упор не видела, ударила-таки с размаху по струнам, и понёсся по залу десятикратно усиленный хорошей акустикой невероятный сумасшедший аккорд, от которого кабачка чуть не хватил апоплексический, а солдатики его разбежались кто куда, и так и не собрались вместе. Товарищ Констанция в который раз теперь уж  точно серьёзно решила, что с Кристиной пора кончать, но потом встрепенулась и, как всегда, образумилась.
     С правильной, пусть и слегка несвязной речью выступил Авидо; прочитал несколько приштопанных друг к другу грубыми нитками звонких фраз очкарик с характеристикой на себя в каждом кармане; прочувствованно, с выражением пробубнил красивым русским литературным языком высокий молодой человек, оставивший на своём месте книжку Стругацких. И чего только там потом ещё с трибуны ни звучало.
     Наконец, товарищ Констанция сообщила, что слово предоставляется последнему записавшемуся в прениях товарищу Конту. Конт говорил очень возбуждённо, возвышенно, и умел бы Макар читать книги, может, и вспомнил бы чего, про такого же в пенсне и с бородкой клинышком. Но Макар не читал, не вспомнил, да и не до того ему было.
     Всё Макарово внимание к тому времени уже было приковано только к его спартаковской сумке. В ней снимки, фотографии, портреты и исчёрканые листочки испуганно, беспомощно жались по углам и затравленно смотрели на уставшие и скучающие от долгих разговоров лица сотрудников МИМУЗа. На жизнесильную товарищ Констанцию, уже вставшую во весь свой дурманящий и соблазнительно плотоядный созревший рост, уже победно изготовившуюся к зачтению окончательной резолюции, они старались не смотреть – страшно было.
И тогда у Макара оформилось, наконец, решение. Не от долгого размышления, нет. Само собой, просто так, ниоткуда. Макар его и объяснить-то в словах вряд ли  смог бы.
     Он резко оборвал Принсову речь себе на ухо и попросил громко, на весь зал слова. Товарищ Констанция добро ему улыбнулась и пригласила на сцену. Макар медленно, глядя только на опущенные глаза Марины, словно никакой другой цели на его пути нигде и никогда не существовало, пошёл по проходу между рядами к сцене. Подойдя, вспрыгнул на неё, как на детский порожек, и остановился, не моргая, прямо перед столом, аккурат напротив товрищ Констанции, которая тотчас забыла обо всякой осторожности и смотрела на него теперь уже с откровенной тревогой в глазах. Она даже начала приподниматься со стула, и по тому, как некрасиво вдруг отклячился её великолепный во всех остальных отношениях зад, можно было судить, насколько серьёзно она заволновалась и забыла о приличиях.
     Но было поздно: Макар схватил со стола сумку и стремглав бросился к окну. В зале после секундной оторопи поднялся невероятный шум. Последнее, что запомнил Макар, бросившись всем телом, в обнимку с сумкой, на отчаянный таран, прямиком на раму, в не осознанной из-за стремительности событий надежде проломить плечом старые деревяшки и хрупкое стекло, - последнее, что он запомнил, был возглас сквозь слёзы, резкий и плаксивый, как всегда у Принса: «Молодец!». И какое-то совсем обыденное собственное в уме, ему в ответ: «Когда ж ты заткнёшься-то, наконец, ссыкун...».
     Дальше – беспамятство; хруст сломаного дерева; дребезг битых стёкол; резкая боль в щеке и во лбу; тупой большой удар по площади, по всему правому боку, смягчёный кустами сирени... сумка, зажатая в руках, которую нельзя потерять, проще умереть...
     Вот после этого замысловатого акробатического этюда с неловким приземлением на аккуратную ухоженную клумбу в сени кустов и прибежал Макар в мой заброшенный дворик. Не сразу, правда; он ещё успел побегать бесцельно по переулкам, постоянно оглядываясь и в любой момент ожидая фатальной встречи за ближайшим углом. Но, как вы уж знаете, завернул на своё счастье в невзрачную подворотню, и вот, значит... Ну, дальше по уже рассказанному.
     И у меня потом ещё целую неделю Макар прожил, ухаживал за мной, рану мою лечил, и всё рассказывал про Марину, про МИМУЗ, про свой альбом. Вы, между прочим, не сомневайтесь, я его тогда прямо в лоб спросил, первого: кто же в таком случае про музу-то соврал? А Макар мне ответил, что по его глубокому убеждению эта вот якобы муза – просто директор МИМУЗа, которую каждый вечер по телеку показывают и по радио выступают, уж не говоря о газетах и журналах. Но только вот кто конкретно это придумал – кругом её такую разрисованную, прямиком с парадного портрета в МИМУЗе, показывать – этого и Макар наверняка не знает. Говорит: высокое начальство товарищ Констанции. Но с ними-то он не встречался (и слава Богу) и потому наверняка сказать не возьмётся.
     А в следующий понедельник случилось то странное стечение обстоятельств, о котором я ещё в самом начале говорил, и из-за которого мне всё это вам тут рассказывать вообще-то до слёз горько, если вы ещё не поняли.
Я сидел у окна и дочитывал мою любимую книгу, ту самую, в ней тоже Мастер и Маргарита. А Макар как раз свой альбом закончил клеить и рисовать; он ещё всю неделю до того с ним  носился и всё повторял, что его обязательно напечатают, и когда-нибудь он ведь должен будет попасться Марине на глаза, а тогда она выберет время, спрячется где-нибудь в укромном уголке, в одиночестве, вечером у окна, и уж тогда-то не станет больше Макара отговаривать или незнакомкой прикидываться. А тогда... И каждый раз, как доходил Макар в своих мечтах до этого места, забегала к нам на огонёк одна моя старинная знакомая, усаживалась бесцеремонно в самоё моё любимое старое потёртое кресло и принималась, листая журналы, смеяться с нами над чем-нибудь, или сердиться, или печалиться, и мы пили втроём чай со свежими бубликами, и Макар старательно делал вид, что не замечал моих неожиданных молчаний и слёз где-то глубоко внутри глаз, и потому мы весело рассуждали, как бы здорово было, если б вот так втроём и прожить остаток жизни, хотя знакомая моя уж давно замужем, и говорить об этом не принято.
     И вот так мы сидели и увидели вдруг во дворике неожиданное скопление народа. И можете мне не верить, но, хоть только со слов Макара я всё и знал, распознал тут же товарищ Констанцию. И всех остальных вокруг неё тоже, даже юношу-демократа растрёпаного, где-то в хвосте плетущегося. И только я захлопнул книгу, чтобы броситься Макару на помощь, как увидел его, уже с застёгнутой сумкой в руках, со взглядом решительным и сосредоточенным, и только бросил он мне в тот миг быстро и навсегда: «Прощай!» - и больше я его с тех пор не видел.

     Вот с того рокового дня я всё жду и надеюсь: а вдруг? А вдруг, за поворотом, натолкнусь я на двоих, на самых обычных мужчину и женщину, что идут, взявшись за руки, никого вокруг не замечая и счастливо глядя друг другу в глаза? Но только думаю – зря я надеюсь. Никуда Марине с Макаром от товарищ Констанции не деться. Она ведь действительна вездесущая: после рассказов Макара я её стал очень часто на улицах узнавать; распахнутый честный взор, искренность вперемешку с напором, юбка чуть коротковатая в обтяжку округ очень стройных и послушных ног...
     А некоторые вот не верят. Ну да что ж делать. Это Макару хорошо...
     И вообще, я, конечно, должен просить у вас прощения: горячился, наговорил всякого. Но и вы меня поймите: я просто как представлю, что Макар должен был чувствовать, пока шёл совсем один по проходу к сцене и на Маринины опущенные глаза смотрел... Ведь они же там все всё понимают. Просто не верят. Ну так пусть бы хоть самое малое для начала сделали, пусть бы попробовали – просто так, никаких обязательств! – пусть бы ненароком ладонью однажды дотронулись, летним вечером, на улице Горького: мягкий же асфальт наощупь, правда? Тёплый...

1984 Москва