Большой передел мира

Есть еще один момент.

Я сторонник того, чтобы мы представляли Россию за рубежом, показывая ее новые черты.

Правильно ли я понимаю, что интерес к разным выставкам растет? Мы наблюдали ажиотаж, связанный с выставкой Серова,
… возьми меня, Серега, на выставку Ван Гога...
… нашумевшего клипа с Ван Гогом. Получается определенный диссонанс: популярность выставок растет, а культурная грамотность населения снижается.

Многие считают, что Интернет во многом препятствует развитию телевидения и печатных изданий. Вы согласны с этим?






Посоветуйте, пожалуйста, 3 книги, которые произвели на Вас неизгладимое впечатление?

Объем коммерческих поставок АО "МЦОУ" обогащенного уранового продукта для нужд украинских АЭС за 4 года превысил $25 млн.

Брюссель, кстати, не случайно оказался столицей Единой Европы. Никто больше стран Бенилюкса не стремился к европейскому единству и не хотел его сильнее. Нигде в такой степени не было проявлено желание создать некую «средневзвешенную» Европу, стягивающую воедино и немцев, и французов, и англичан по ту сторону канала. Эта Европа имеет свои исторические корни. Она обозначалась на картах дважды – сперва в X веке, после смерти Карла Великого, как эфемерная «Лотарингия». Затем в XV веке как Бургундия герцогов Филиппа Доброго и Карла Смелого, объединявшая Нидерланды и части французских и немецких земель.
Срединноевропейское начало подавлялось борьбой великих наций и держав. Нидерланды стали игрушкой в руках Испании, Франции, Англии. Но находили силы вновь и вновь возрождаться, несмотря даже на окончательный раскол Голландии и Бельгии, закрепленный в 1830 году. Идея Европы которая будет выше амбиций Парижа и Берлина, выше великодержавных переживаний, была жива. И воплотилась, в конечном счете, в Европейском Союзе.
Душой Евросоюза стал франко-германский альянс, заключенный де Голлем и Аденауэром. Но сердце его расположено в Бенилюксе. Именно здесь располагается та «Европа вообще»,  Европа выше границ и выше частных национальных особенностей, которая строится в соответствии с Маастрихтскими (Голландия) и Шенгенскими (Люксембург) соглашениями. Именно эта Европа Бенилюкса и получила 21 марта 2016 года страшный, хотя и стопроцентно предсказуемый удар. Удар впервые нанесен не по Франции, Англии, Германии, а по Европе вообще.
Справиться с этим вызовом Брюссельской Европе будет непросто, поскольку именно отсюда, из центра Бенилюкса и прозвучала наиболее выразительная и последовательная проповедь идеологии толерантности как осознанной слабости, ставшая главенствующей в послевоенной Европе.
Я долгое время сам удивлялся этой идеологии и полагал её абсурдной насмешкой, пока не так давно мне не попалась в руки небольшая книга замечательного голландского историка и культуролога Йохана Хейзинги «В тени завтрашнего дня». Всему миру Хейзинга известен прежде всего как автор классической работы «Осень средневековья», посвященной как раз  золотому веку культуры Бургундии, самой значительной попытки реализовать «срединноевропейский» идеал. Благодаря этой работе Хейзинга вошел в число классиков мировой историографии.
«В тени завтрашнего дня» – одна из последних работ Хейзинги, написанная перед самой Второй мировой войной (во время войны ученый был брошен немцами в концлагерь и умер в заключении несколько недель не дожив до освобождения своей родины союзниками). Она представляет собой полемический отклик на «Закат Европы» и другие работы Освальда Шпенглера и на «Понятие политического» Карла Шмитта. По отношению к последнему, выдающемуся немецкому юристу и философу, интеллектуальная мода на которого держится в России более десятилетия, Хейзинга особенно остро критичен.
В книге Хейзинги в споре с Шпенгером, Шмиттом и другими носителями в широком значении этого слова «фашистского» мировоззрения в межвоенной Европе и сформулированы те принципы, которые лягут в основу Европы послевоенной и которые бельгийцы и голландцы, равно как французы и немцы и многие другие с таким упорством защищают и сегодня.
Это неприятие одержимости жизнью, культа, как выражается Хейзинга, «излишнего полнокровия». Если в прошлые столетия личностный персонализм европейского человека создавал яркие характеры и индивидуальности, которые стремились совершать яркие и титанические поступки, идеал борющегося и страдающего человека, идеал героя, меняющего мир, был основным, то Хейзинга указывает на теневые стороны этого жизненного стиля.
Человек древности и средневековья сталкивался с жизнью прежде всего как с юдолью скорби и трудностей. Он не мог «любить жизнь», поскольку там нечего было любить. Нужны были сильные возбуждающие и жесткий церковный запрет самоубийства, чтобы не спешить с жизнью развязаться. Жизнелюбие и полнота жизненных проявлений были своеобразным героическим выбором.
Новое время сделало жизнь долгой, безопасной, комфортной и цивилизованной. Любить такую жизнь очень просто. Если наслаждаться ею – это может занять все время. И излишняя яркость и полнокровие, сила страсти и аффектов, не обузданные суровой аскезой, представляются Хейзинге разрушительными для общества и культуры.
Стремление к яркости и вкусу к жизни порождает насилие, беспокойство, стремление к переменам, поведение вне этики и аскезы и, в конечном счете, разрушение. Перенесенное на целые нации героическое самовосприятие и дух борьбы порождает милитаризм и фашизм, как в Германии, и ведет к стремлению нации прожить яркую жизнь и добиться великих свершений – в том числе за счет малых и слабых. А для Германии малыми и слабыми были как раз Голландия и Бельгия.
Цена «излишнего полнокровия» стала понятна для бельгийцев еще во время Первой мировой войны, когда проходя через Бельгию, вовлеченную в войну лишь потому, что это было нужно для развертывания по плану Шлиффена, немцы расстреливали сопротивлвяшихся, сжигали дома и города, разрушили исторический Лувен вместе с его уникальной библиотекой. Германская высокая культура перекрещенная с державным национализмом и «философией жизни» обернулась варварством. Но это оказалось цветочками по сравнению с тем, что немцы творили во время Второй мировой войны.
Такие люди как Хейзинга подошли к вопросу весьма глубоко. Они поняли что дело не в гитлеровском авантюризме, дело не в нацистской идеологии, не в германском империализме, антисемитизме или расизме. Что проблема состоит в самой философии жизни. Что пока будет существовать стремление жить ярко и остро, стяжать героическую добродетель, видеть смысл в борьбе, до тех пор пока герой и борец будет почитаться высшим типом человека, до тех пор покоя в Европе не будет. А значит будут разрушаться материальные и культурные ценности, будут жертвы и разрушения, жестокости и агрессия.
Если мы проследим за трансформацией жизненных идеалов европейского человека в послевоенные годы, то мы обнаружим целенаправленную работу по «вычитанию» всего того, что Хейзинга обозначил как факторы разрушения и агрессии. Противоположностью полнокровия стало обескровливание, культурная и психологическая анемия сознательно и целенаправленно сформированная у современного человека.
Мы видим торжество политкорректности, то есть запрет на создание и применение языковых кодов, которые порождают противостояние и агрессивность. Мы видим атаку на мужское начало, как на слишком воинственное и агрессивное. Мы видим раздробление больших групп, наций, классов, сущность которых порождает борьбу, на множество меньшинств, которые слишком слабы, чтобы действительно бороться и которые утверждают себя через обеспечение себе привилегий при помощи шантажа и сделок.
Новый возникший в Европе (и транслированный в разной степени концентрации на весь Запад, а затем и за его пределы) тип человека может показаться дегенеративным: он действительно чужд больших страстей, больших целей, больших амбиций, лишен ясных этнических и социальных предубеждений, зациклен на комфорте и практически утратил мужественность, равно как и женственность. Он выглядит цивилизационным евнухом, если не хуже.
Но… Зато он не представляет собой угрозы хрупкому «общеевропейскому дому». Он не разрушает и не бузит. Это лучше всего показала революция. Революция 1968 года, освещенная как великое политическое потрясение и культурно канонизированная, но оставшаяся и политически бесплодной и по интенсивности насилия – ничтожной по сравнению с тем, что видал Париж в прошлые столетия.
Полмиллиарда человек живут сейчас в Евросоюзе не создавая угрозы друг для друга в части света, где до этого непрерывно кипели войны, революции и человеческие страсти. Они не разрушают материальных и культурных ценностей, а напротив – накапливают их, при этом весьма рациональны, вкладывая деньги в комфорт и потребление, а не в разнузданные страсти и роскошь. Их божества – комфорт, креативность, и культура.
Об этом напомнил в своем весьма спорном фильме «Франкофония» Александр Сокуров. Его тезис прозвучал предельно резко: стоило ли бы французам в 1940 году сопротивляться и оборонять Париж, а не капитулировать, если это угрожало ценностям Лувра и красотам самого Парижа? Да кому, в общем-то, нужна эта национальная независимость ценой культуры? Фильм Сокурова не случайно назвали гимном «культурному коллаборационизму». Собственно значительная часть французов в 1940 году именно так и думала. А с тех пор превосходство культуры и комфорта над суверенитетом лишь укрепилось.
Интенсивность насилия осталась уделом лишь небольших переживших тяжелую депривацию народов (католики в Северной Ирландии, баски) и самых маргинальных политических групп – ультралевых (RAF и «Красные бригады») и ультраправых, однако и они постепенно завязали в сиропе всеобщей толерантности и диалога. Угрозу новому европейскому человечеству могла составить быстрая интеграция Восточной Европы, где национальные страсти достигали высочайшего кипения. Но вопрос был решен просто: назначен был козел отпущения – сербы, подвергнутые общеевропейскому проклятию как враги толерантности и европейского выбора. За счет сербов удовлетворили всех остальных и их примером всех напугали. Так что поглощение Восточной Европы всерьез конструкцию анемичного человека не потрясло.
Совершенно другой масштаб проблем создала массовая миграция. Она осуществляется в основном за счет стран, народов и культур, для которых анемичность как образ жизни совершенно не характерна. Напротив – жестокость, сильные страсти, сильные родовые и племенные привязанности, религиозный фанатизм – всё является у новозаведенных европейцев нормой. Они хотят жить и ярко, животно наслаждаться жизнью, рассматривая Европу как источник таких наслаждений. Их поведенческие коды воскрешают яркие страницы из «Осени Средневековья» на которых толпы парижан и фламандцев впадали в религиозный экстаз, наслаждались смертной казнью и сожжением кошек, расправлялись с представителями враждебных партий…
Европе вполне удалось подавить восстание нового средневековья внутри себя. Но она же импортировала его себе извне. Настроенный на предельную толерантность социальный организм стал пропускать совершенно нетолерантный чужеродный человеческий материал. При этом европейский человек нового типа кажется явно неспособным дать жесткий отпор чужакам. Он может лишь полагаться на государство, в которое однако тоже встроены те же коды толерантности. Европейская полиция явно не справляется с этнокриминальным потоком.