Действующая парадигма -- базовые понятия

Цитата: ЦитатаИдеология превосходства выступала исторически как обоснование присвоения результатов чужого труда.
«Трудовая» этическая парадигма сталкивалась с «присвоительной».
Дихотомия труда и паразитизма относится к «вечным» темам в рефлексии человечества.
… реконструкция механизмов присвоения имеет принципиальное значение для понимания явных и латентных технологий несправедливости.
Человек далеко не всегда осознает, что он является объектом эксплуатации.
Массовое сознание не особенно вникает в схемы отчуждения результатов труда, устройства эксплуатационной практики.
Но их понимание принципиально важно для постановки задачи формирования новой, более гармоничной модели мироустройства.
 
…
Возникла необходимость скорректировать некоторые положения К.Маркса об эволюции механизмов присвоения в ходе истории.
Это фактически формулирует задачу уточнения модели сменяющих друг друга систем присвоения результатов труда в мировой и мегаисторической развертке.

---

ПАРАЗИТАРИЗМ В КОНТЕКСТЕ СОЦИОГЕНЕЗА
Завязка конфликта труда и присвоения, как и многое иное в социальных практиках, в протоформах обнаруживается еще на уровне биологической ступеньки эволюции жизни.
Используется в биологии и понятие «социальный паразитизм» (или клептопаразитизм), под которым подразумевается насильственное или тайное присвоение кормового или гнездового ресурса.
Данный феномен может иметь как внешневидовое, так и внутривидовое проявление. Принципиально важно в этом экскурсе в биологию, что паразит не способен к самостоятельному существованию. А организм, за счет которого он паразитирует, не нуждается в таком существовании[4].
В природе примерно 5% всего многообразия живых существ представляют из себя паразитов. Любопытно, что человеческое сообщество делится на меньшинство и большинство примерно в такой же пропорции.
Буквальный перевод древнегреческого слова «паразит» — нахлебник.
Под паразитизмом в биологии понимается форма симбиоза, при которой один организм-паразит использует другой в качестве источника питания или/и среды обитания. Биологи говорят, совсем как по К.Марксу, об антагонистических отношениях паразитов с используемыми ими для своей жизнедеятельности видами.
При переходе к социальным человеческим формам паразитизма для оттенения этой особенности целесообразна некоторая модификация термина, а именно: не «паразитизм» (впрочем, также употребимый), а «паразитаризм».
 
Общий исторический тренд эволюции систем присвоения выражается в основном не в смене сути, а в выработке все более тонких форм камуфляжа.
Вместо прямого изъятия результатов труда осуществлялся переход к более «мягким», «несиловым», усложненным и распределенным, малоуловимым механизмам.
Такая возможность обязана историческому совершенствованию управленческих технологий.
Эксплуатация человека не исчезала, но становилась как бы невидимой. От физического рабства (господства над телом) эволюция идет в направлении рабства ментального (господства над сознанием) (рис. 4.1).
 
Древнейшее основание присвоения — физическая сила.
Результаты труда в этой модели присваиваются более сильными.
Многочисленные примеры такого присвоения представляет зоология.
Отношения здесь раскрываются в простой схеме конфликта субъектов производящего и присваивающего. Этот простейший тип присвоения принципиально важен, поскольку фиксирует исторически исходный антагонизм.
Последующее усложнение схем камуфлирует сущность конфликта.
Но базовая дихотомия труда и нетрудового присвоения остается неизменной.
«Война, торговля и пиратство — три вида сущности одной»,- говорил гетевский персонаж. Прямое присвоение посредством применения физической силы (война и грабеж) приравнивалось к спекулятивному присвоению (торговле), выстраиваемому на основе нетрудовой торговой наценки.
Многочисленные проявления феномена присвоения в животной среде позволяют видеть природу эволюционного перехода к социальному уровню бытия.
Социальность не могла быть достигнута без определенного подавления биологического начала в человеке. Сила присваивающего не могла стать основанием социогенеза. Здесь возникает вопрос о корректности доминирующего монистического взгляда на происхождение сложных социальных систем.
Как произошло общество, а затем и государство?
На этот счет в науке ведутся давние споры.
Как правило, стороны дискуссии выдвигают какую-то одну универсальную схему социогенеза и государствогенеза. Практически «без сомнений» утверждается, что государства по своему происхождению однотипны.
Но вполне можно допустить возможность существования разных путей государствообразования и, соответственно, разных видов государства. Выдвижение предположения о генезисной вариативности социумов и государств позволяет снять противоречие между социальностью как непременным условием социогенеза и сохраняемым до сих пор в человеческой среде паразитизмом.
Переход на новую эволюционную ступень был связан с социализацией человечества. Он сопровождался стремлением большинства к коллективному ограничению всевластия меньшинства, основанного на индивидуумной силе.
Процесс социализации, очеловечивания человека являлся столбовой дорогой развития.
Но существовали объединения, возникшие на принципиально иной парадигме. Паразитическая установка в них не только не подавлялась, но закладывалась как доминирующая онтологическая норма.
Таким образом, еще на заре человеческой истории сформировались две модели общественных объединений. Условно их обозначают как Х- и У-системы.
Обозначение было введено в работах С. Г. Кирдиной в развитие теории о типах «институциональной матрицы» К.Поланьи.
Для X-матрицы характерны следующие признаки. В экономической сфере — институты редистрибутивной экономики (условной верховной собственности, служебного труда, кооперации, патерналистского распределения), нерыночные критерии эффективности; в политической сфере — институты унитарного политического устройства с жестким иерархизмом властной вертикали; в идеологической сфере — институты коммунитарной идеологии, проявляемой в доминировании коллективных ценностей над индивидуальными, в приоритете «Мы» над «Я».
Y-матрица характеризуется прямо противоположными чертами. В экономической сфере это институты рыночной экономики (частной собственности, наемного труда, конкуренции, распределения посредством обмена); критерий эффективности — по прибыли; в политической сфере — институты федеративного политического устройства при плюралистичности и сетевом характере властного распределения; в идеологической сфере — институты индивидуалистской идеологии, проявляемой в примате «Я» над «Мы», предпочтении ценностей индивидуума над ценностями всего сообщества. Установившаяся исторически дифференциация между Х- и У-системами проходит по оси Восток-Запад[5].
Но можно усматривать эту дифференциацию не только в географических координатах, а в дилемме антагонизма труда и присвоения. Система Х может вполне обходиться без элементов У-системы. Она самодостаточна. Напротив, У-система функциональна только при условии наличия Х-отношений. Поэтому она имманентно ориентирована на любые концепты деавтаркизации, увеличение цепочки посреднических связей, специализацию и разделение труда. В действительности же при соответствующем усложнении распределительных механизмов закреплялось особое положение паразитарных групп в системе общественного распределения. Однако нужен был камуфляж паразитизма. Требовалось скрыть, сделать, по меньшей мере, неочевидным нетрудовой характер указанных группировок. В этих целях создавалось и исторически модифицировалось соответствующее идеологическое прикрытие. Одним из таких прикрытий является, в частности, идеология либерализма. Если система Х выстраивалась на основе аксиологии одухотворения человека, то система У — «черного ценностного пакета»[6] (эгоизм, индивидуализм, материализм, присвоение и т.д.).
Но можно ли на антиценностях и без насилия создать устойчивую социальную модель? Дело в том, что социальную оболочку для У-системы обеспечивала ее включенность в качестве паразитического элемента в Х-систему.
Паразит принимал подобие эксплуатируемого им организма.
Однако это было лишь подобием форм.
За оболочкой скрывалось принципиально иное антагонистическое ценностное содержание. Для любого самодостаточного живого организма высшим благом является его жизнеспособность. Это в равной мере справедливо и по отношению к сложной социальной системе.
Но для паразитических элементов критерий высшего блага иной.
Главное для них — не жизнеспособность эксплуатируемого ими организма, а наличие питательной среды.
Организм, исчерпавший свои ресурсы, может быть в конце концов заменен на другой. Применительно к социальному дискурсу вместо критерия жизни социума субъекты У-системы оперируют критерием прибыли.
Прикрепление паразитических элементов к социальному организму-донору может осуществляться разными способами. Один из них — занятие соответствующей ниши внутри социума. Многообразие ниш варьируется от ростовщических группировок до воровских шаек. От того, что присвоение имеет законный или незаконный характер, его паразитическая сущность не меняется. Но по степени легальности присвоения можно судить об уровне нравственности государства[7].
Другой тип паразитического прикрепления — внешний. В истории известно существование целых паразитических сообществ и даже государств. Их функционирование определялось не столько трудом сограждан, сколько присвоением результатов труда других социумов.
Обнаруживается различие силовых и несиловых технологий присвоения (рис. 4.2)[8].
 
Силовой вариант реализовывался через практику набегов. Существовали разбойные государства — Ассирия, Аварский каганат, Хазарский каганат, Крымское ханство и др. Конечно, в каждом из них было и трудовое население. Но именно разбойные нападения на соседей являлись базовой составляющей экономики данных государств[9].
Главным образом за счет набегов на Древнюю Русь жил ряд номадных сообществ «дикого поля». Набеги кочевников имели регулярный характер и осуществлялись ежегодно. Часто земледельцы-славяне откупались от них посредством дани. Помимо даннических выплат со стороны государств, существовала еще дань, взимаемая с локальных территорий. Рецидивы локального данничества сохранялись в России до XVIII столетия и были сведены «на нет» только с присоединением Северного Причерноморья. Исторически российское геополитическое продвижение на южном и восточном направлениях было в значительной степени реакцией на вызов попыток использования русского народа в качестве объекта эксплуатации[10].
Средневековая Европа длительное время терроризировалась набегами викингов. Территорию Англии не единожды оккупировали различные викингские группировки. Викинги дали начало целому ряду монарших европейских династий, оказав влияние на формирование особого типа западной политики. Отрицательное отношение к труду в викингской среде было закреплено в качестве системообразующей культурной нормы. Трудовая деятельность рассматривалась как удел рабов и женщин. Свободный мужчина — это исключительно воин. Даже овладение каким-либо ремеслом превращало, в представлениях викингов, свободного человека в раба. Свобода понималась прежде всего как отсутствие необходимости трудиться[11].
Разбойные государства продолжали существовать и в Новое время. Эпоха географических открытий и сопряженная с ней западная колонизация продуцировали создание множества такого рода квазигосударственных анклавов. Разбойник и пират шли впереди регулярных армий. На новых, открытых европейцами землях возникает целая группа пиратских республик. Даже европейские города и государства — такие как Королевство обеих Сицилий, Тоскана, Сардиния, Португалия, Дания, Швеция, Ганновер и Бремен — выплачивали дань пиратам вплоть до XIX в. Только завершение в XX в. раздела мира между колониальными державами подвело черту под историей разбойного государствообразования. Но это в действительности означало лишь то, что система эксплуатации сменила формат и приобрела глобальный характер[12]. Разбойничьи анклавы паразитировали за счет насильственного изъятия материальных благ у других сообществ. Но существовали и паразитические государства, присваивающие результаты чужого труда за счет использования несиловых манипулятивных механизмов.
Они представляют собой ростовщическо-спекулятивный тип паразитизма. В античный период в таком качестве выступали, в частности, финикийские колониальные анклавы. На посреднической средиземноморской торговле паразитировала, в частности, карфагенская финансовая олигархия. В Средние века в Европе за счет механизма манипулятивного присвоения функционировали итальянские торговые фактории — такие как Венеция и Генуя. Их обогащение связывалось с контролем над левантийской торговлей. М.Вебер ссылался на Венецию и Геную как классические примеры спекулятивного капитализма. Он противопоставлял их системе производящего трудового капитализма протестантского типа[13].
И христианство, и ислам, как известно, устанавливали запрет на занятие ростовщичеством[14]. В Средние века для христиан этот запрет действовал достаточно жестко. По сей день он сохраняет свою актуальность в странах исламского ареала, например, в системе банкинга. Только в Новое время в рамках модели секулярного общества ростовщичество перестало восприниматься как грех. Более того, с развитием системы банков оно было принято за основу экономики капиталистического типа.
Несмотря на доминирование представлений об аморальности ростовщичества, надгосударственные анклавы ростовщиков существовали уже в средневековой Европе. Примером является иудейская диаспора. Дело в том, что в иудаизме отсутствует запрет на ростовщичество. В результате фактически монопольного использования представителями диаспоры механизма кредитования в долговой зависимости от них оказались широкие круги средневекового общества. Среди должников значились многие королевские дворы. Вероятно, именно это исторически продуцировало вненациональные и повсеместные антиеврейские настроения. Конфликт труда и присвоения играл в их генезисе большое значение[15].
Среди христиан запрета на занятие ростовщичеством не придерживались лангобарды. Установив свою власть в Италии, они задали соответствующий формат итальянской средневековой экономике. От лангобардов пошел термин «ломбард», отражающий определенный тип экономических отношений. Лангобардское ростовщичество, венецианская спекулятивная торговля превращали Италию в главный центр европейской средневековой паразитарности[16].
Контекст итальянского окружения сыграл не последнюю роль в моральной деградации римского папства. Практика присвоения вступала в противоречие с этическими императивами христианства. Возникла «практическая» необходимость ее морального оправдания и легитимизации. Это удалось сделать при переакцентировке культуры от ориентации на Бога к человеку. Главной ценностью объявлялся не просто человек, а индивидуум, т. е. определенный антропологический типаж, свободный от обязующих обстоятельств государственной и социальной жиз ни. Наступала эпоха Ренессанса. Яркость созданных в рамках него культурных образцов только подчеркивает масштабность осуществляемой ценностной инверсии[17].
В Средние века паразитарные анклавы, несмотря на зачастую главенствующее положение, все-таки являлись придатком к жизнеобеспечивающему их социальному организму.
Формирование единой глобализационной мир-системы привело к изменению этого положения. Присваивающие структуры перестали быть придатком. Они составляли теперь центр новой мировой системы. Ими были взяты под контроль все современные управленческие механизмы — финансовые, информационные, политические, военные[18]. Инверсная модель, в которой присвоение есть норма, а труд — аномалия, получила воплощение практически во всех сферах человеческого бытия. Паразитарная платформа легла в основу миростроительства. В экономике это выразилось в создании финансовых «мыльных пузырей» и спекулятивной виртуальной экономики, в культуре — в образе человека-потребителя, в политике — в утверждении теории государства сервисного типа, в идеологии — примата-индивидуалиста, т.е. модели либерализма.
Но может ли всеобщий паразитизм составлять основу жизни всего человечества? Очевидно, что нет. Если все станут паразитами, то на ком паразитировать? Объект эксплуатации всегда будет протестовать против несправедливости. Такая система в принципе не только не гармонична, она неустойчива и исторически обречена. Так был обречен колониализм, так обречен современный либерализм. Человеческое будущее связано с гармонизацией труда и потребления.