Ветродуйная артель затянулв канитель

И пятница на носу, и Новый Год наступает. Так что позволю развлечение:



Одна из любимых книг детства, вот только она был в одном томе в чутка другом перплете.  И вот выдержки из нее:

А. Ефремов




Помню, настроение в те дни менялось очень быстро. Каждое небольшое разводье вырывало радость и оживление. Надеялись, что это разводье будет тянуться далеко и выведет на чистую воду. Все улыбались, выходя на палубу, смотрели, как за бортом убегает вода, и говорили значительно: «Ну, как будто процент вероятности зимовки понижается».
Но радость продолжалась недолго. Разводье сужалось, а затем сменялось сплоченным тяжелым льдом, смех умолкал, палуба пустела.
Вскоре разводья стали попадаться совсем редко, во всех направлениях был наторошенный старый лед. А день становился все короче, погода портилась, и даже в полдень неясно виден был горизонт.
Напрасно кочегары держали пар на пределе, напрасно механики давали форсированные ходы. Суда все медленнее пробивались на восток, иногда за целый день преодолевая всего 5—10 миль.
А чуть уменьшала ход машина, как из трубы предохранительного клапана с шумом вырывался пар.
В нашем положении это казалось неслыханным мотовством. Так мало угля, и еще травить пар! С мостика кричали: «Берегите уголь, дорог каждый килограмм!»
Уголь действительно был сейчас дороже золота. Его хватит нам только на трое-четверо ходовых суток.
До пролива Санникова оставалось еще около 50 миль, когда послышались отрывистые гудки «Седова»: «Застрял во льду». Немедленно «Малыгин» и «Садко» пошли ему на помощь.
Несколько часов интенсивной работы обоих ледоколов не дали никаких результатов: «Седов» был крепко зажат. В течение целого дня мы только жгли уголь, вертелись на месте, но не продвинулись ни на йоту вперед.
Все ждали с напряжением, что даст следующий день.

Но и утро не принесло ничего хорошего. Кругом были тяжелые льды.
После длительного совещания решили зазимовать. Не было уверенности в том, что попытка пробиться на чистую воду увенчается успехом. Уголь будет сожжен, а выйти не удастся, и суда останутся в дрейфе, не имея угля даже для камельков.
Неотвратимо надвигалась со всех сторон темнота. Три корабля, прекратив бесполезные усилия, остановились на мертвых ледовых якорях.
Человеку в Арктике трудно освоиться с нарушением привычного ритма жизни, - в течение суток день не сменяет ночь:
на целые полгода воцаряется круглосуточная непроглядная темнота.
Недаром даже такой опытный полярник, как Иван Дмитриевич Папанин, писал, что «в полярную ночь особенно напряжены нервы».
А что же спрашивать с новичков, впервые зазимовавших среди льдов? Таких новичков на зимовке в море Лаптевых было большинство.
Зимовка была непредвиденной, и во всем — в горючем, в теплой одежде, в продовольствии — ощущался недостаток.

Особенно действовало на нервы убогое освещение. Оно было самым тусклым, какое только можно себе представить.
За бортом корабля расстилалась мгла, в которой смутно белел снег. На палубе не было никакого освещения или в лучшем случае мерцал одинокий керосиновый фонарь. Люди двигались, протянув вперед руки, и частенько сталкивались лбами.
Внутренние помещения корабля были освещены также убого. Только на время завтрака, обеда и ужина в кают-компании устраивали иллюминацию — зажигали две десятилинейные лампы, но едва мы успевали прожевать последний кусок, как свет гасили.
В кубрике на «Малыгине» горели две самодельные лампы. Это были обыкновенные консервные банки; фитилем служила веревка, пропущенная через отверстие в крышке, а в роли стекла выступала бутылка с отбитым дном.
Мы могли бы изготовить бесчисленное количество таких «ламп», если бы нам давали вволю керосину. Увы, керосин жестоко экономили м выдавали по строгой норме: 100 граммов на лампу из расчета — одна лампа на 20—30 человек.
В часы сна тушили и эти лампы. Густой мрак был разлит в проходах. Только у выхода слабо мерцал «ночник»-коптилка. Жители кубрика приучались, подобно слепым, во время передвижений полагаться больше на слух.

— Кто там идет? — раздавался вдруг тревожный шопот. Шаркание шагов на секунду приостанавливалось. Затем возобновлялось, еще более медлительное н осторожное.

И все-таки через несколько минут слышалось:
— Чорт, говорил же!
— Говорил, говорил... Сигналить надо, друг!
Спустя некоторое время в наступившей тишине снова раздавался возглас:
— Эй, внизу! Поберегите головы! Слезаю с верхней койки...
Уголок кубрика, где помещались четыре научных работника, освещался днем еще одной дополнительной лампочкой.
«На огонек» один за другим заходили гости.

Ни читать, ни писать при этом скудном свете, конечно, было нельзя, — просто приятно было посидеть при нем, посмотреть на весело мигающее пламя, полюбоваться на бородатые физиономии друзей, теснящихся поближе к лампе.
Наш дополнительный «научный паек» составлял всего 30 граммов керосина в день. Боцман эти граммы отмеривал со скаредной точностью. Никакие мольбы и уговоры не действовали на него. «Норма, норма, товарищи, — говорил он равнодушным голосом. — Что попусту просить? Сказано, нельзя!»

Мы пускались на хитрости и воскрешали натуральный обмен, как в первобытном обществе. Обитатели второго кубрика, например, меньше интересовались керосином, чем папиросами. Мы рады были услужить им.
Но главным добытчиком керосина был у нас научный сотрудник Кюльвая.
Под койкой Кюльвая сберегалась мамонтовая кость, вывезенная с острова Котельного. Котельный, как известно, входит в группу Ново-Сибирских островов, бывших когда-то пастбищами бизонов, мамонтов и мускусных быков. Сейчас это нечто вроде обледенелых безмолвных гробниц, битком набитых костями.
Кюльвая оказался художником. Он чрезвычайно искусно вырезал из мамонтовой кости табакерки, мундштуки, рамки. Напильник он изготовил сам из проволоки и каждый день подолгу скрипел им, усевшись по-турецки на своей койке.
От этого нескончаемого скрипа ныли зубы, но мы улыбались.
Милый Кюльвая, он был «кормильцем» нашего «научного купе»! Его мундштуки и табакерки, находившие сбыт среди команды, давали нам возможность подливать в банку из-под консервов все новые порции драгоценного керосина.
И все-таки это не было выходом из положения. Надо было добыть энергию для электрического света. Ведь энергии вдосталь над нашими головами, нужно только суметь зачерпнуть се из воздуха.

Первым заговорил о ветряках механик «Малыгина» Славнов.
Мечта об электрической лампочке в дни. когда полярная ночь все сгущалась и за бортом зловеще хрустели подвигающиеся льды, была очень соблазнительно



Вначале был предложен проект солидного роторного двигателя. Двигатель этот должен был состоять из двух полуцилиндров, соединенных между собой на вертикальной оси и расположенных друг против друга так, чтобы выпуклости были обращены в разные стороны.
Однако, проделав все необходимые расчеты, вспомнили вдруг, что железо-скобяные склады вне пределов досягаемости, а для полуцилиндров требуются два больших листа железа, которых на корабле нет.
Надо было изобретать что-то другое, с учетом наших реальных — очень ограниченных — возможностей.
Однажды во время долгого и утомительного спора по поводу ветряков в моей памяти возникла картина далекого детства. Я сижу на полу с ножницами в руках и вырезаю из жести игрушечные ветряные мельницы. Вертелись ли лопасти? Ого, еще как! Стоило только подуть на них.
Так почему бы не попробовать сейчас сделать нечто подобное, только в значительно более грандиозных размерах?
Я раздобыл в кладовой клочок жести, вооружился, как встарь, ножницами и принялся мастерить модель. Был вырезан жестяной диск и разделен на лопасти. Дальше что? Ага, лопастям надо придать форму. Я оттянул их и слегка изогнул. Затем насадил эту крылатку на стержень.
Готово? Нет еще. Крылатка могла вертеться, но мне нужно было рассчитать мощность модели, проверить, насколько она выгодна. С этой целью я привязал к стержню нитку, на другом конце которой болталась гирька весом в 100 граммов.
Теперь посмотрим! Нитка при вращении лопастей должна закручиваться вокруг стержня и подтягивать гирьку за собой вверх. Вопрос только в том, как быстро могло это происходить.
Изготовлением модели параллельно занялся и неутомимый Кюльвая, забросивший ради нового увлечения даже любимую мамонтовую кость. Когда все было готово, обе модели были торжественно вынесены на палубу. Тотчас в ушах запел ветер, и все приборы облепил летящий из-за борта снег.
Немногословный Киреев, выполнявший обязанности рефери, глядя на секундомер, коротко бросал: «Пошел!» Старт дан. Мы с Кюльвая одновременно отпускали гирьки. Игрушечные лопасти начинали деловито вертеться, набирая скорость. Гирьки карабкались вверх.
— Стоп, — говорил Киреев, засекая время, и подносил фонарь к модели. Несколько любопытных вытягивали шеи из-за его спины.
— Ну-те-с, товарищи ветрогоны, — продолжал Киреев весело, — чья же гирька скорее добралась до верха? Чей ветряк выжимает больше энергии из пурги?..

Испытания проводились по нескольку раз в день. Надо было ловить ветер различной силы, чтобы проверить модели при всех обстоятельствах и соответственно прокорректировать расчеты.
Обнаружилось, что модель конструкции Кюльвая, состоявшая из двух конусов, вращается неравномерно: одна половина ее всегда тормозит движение другой.


После 14-го или 15-го испытания моя лопастная модель была признана вполне пригодной. Для изготовления ее требовалась фанера, которой в нашем трюме было достаточно.
Начали сооружать ветряк, состоящий из 16 лопастей, каждая длиной в 1,2 метра. Лопасти — фанерные, окованные для прочности железом и связанные между собой железными скрепами.

Рассчитали, что такая крылатка будет делать в среднем 100 оборотов в минуту. Для динамомашины требуется 1 000 оборотов.
Механики, посоветовавшись, придумали особую систему передачи. На вал ветряка была насажена большая шестерня. Эта шестерня сцеплялась с малой шестерней, сидящей на промежуточном валу. Число оборотов малой шестерни в 3 1/2 раза больше числа оборотов большой. Вместе с малой шестерней вращалась сидящая на одном валу с ней звездочка, через которую была перекинута цепь Галля. Эта звездочка посредством цепи вращала звездочку меньшего диаметра, насаженную на вал динамомашины.
В общем, эта система давала необходимое десятикратное увеличение числа оборотов.

За обедом и ужином, уныло покачивая головами, разглагольствовали скептики. Они сострадательно поясняли нам, что в море Лаптевых ветры в это время года очень слабы, что лопасти окажутся слишком тяжелыми, что передача не потянет, и прочее.
К насмешкам мы относились более терпимо. Шутка в работе не мешает, наоборот — подзадоривает. Нас, например, очень рассмешила карикатура, помещенная в стенной газете: стоит ветряк, лопасти обвисли, а рядом на палубе горит одинокая свеча, и подпись:

«Ветряк — игрушка хоть куда,
Но света нету, вот беда,
А света, света я хочу,
Он не вертится, я молчу».

Ничуть не задело нас и другое четверостишие, для которого просился какой-нибудь веселенький мотив:

«Ветродуйная артель Затянула канитель.
Говорят, для ветряка Нехватает червяка».



Прослышали о наших ухищрениях и на других кораблях.
Садковцы очень заволновались, им тоже захотелось иметь у себя ветряк. Но они прибегли к помощи не механиков, как мы, а радистов. Они махнули в эфир радиограмму с просьбой к ЦАГИ (Центральный аэро-гидродинамический институт) откликнуться и помочь. ЦАГИ тотчас ответил подробнейшими указаниями, как и что строить.
Таким образом, задета была и честь корабля. Где ветряк получится лучше — у малыгинцев или у садковцев?
Ветряк на «Малыгине» был готов ко второй половине декабря — значит, работа над ним тянулась недели три.
Под конец пришлось немало повозиться с платформой: чтобы крылатка улавливала ветер любых румбов, надо было сделать платформу поворотной. При этом она должна была оставаться очень прочной и устойчивой, способной противостоять шквальным порывам.
Мы соорудили нечто вроде крепостного лафета: привинтили к палубе чугунную плиту, а на ней укрепили поворотный
круг.


Первая проба ветродвигателя прошла неудачно.
Ветер в тот день дул порывами, часто менял направление. Лопасти трещали так жалостно, что у строителей сжималось сердце. Выдержит ли их детище, не подведут ли железные скрепы?
Свет загорелся, но из-за неравномерной работы ветряка он беспрестанно мигал, то разгораясь, то снова ослабевая. Словно кто-то дразнил нас, спрятавшись между лопастями.
Корень зла таился, однако, не в ветряке, а в динамомашине. Механики пораскинули мозгами и решили, что лучший выход — превратить в динамомашину мотор от токарного станка. Мощность его около полутора киловатт, число оборотов 800—900 в ми-нуту — характеристика самая подходящая для нашего ветряка.
Мотор потребовал реконструкции: замены обыкновенных подшипников шариковыми. Пришлось высверлить баббитовые подшипники, запрессовать туда шарикоподшипники и подточить валы. Работы, в общем, было немало, но работалось весело, — знали, уверены были, что новая динамомашина даст прекрасный ровный свет.
Так и случилось!
Подул ветер, лопасти двинулись... В лампочках на палубе, в кубриках, кают-компании, в коридорах — всюду стал медленно разгораться свет.
Малыгинцы смотрели вначале на лампочки с недоверием. Знаем, знаем уж, сейчас начнете мигать, как в тот раз!
Повар застыл с поднятым уполовником, — он пробовал суп. Лежавшие на нижних койках привстали и запрокинули головы. Помощник капитана остановился посреди коридора, не отрывая взгляда от лампочки.

Свет был спокойный, ровный, белый. С непривычки глазам даже было больно.
Малыгинец Ваня Копылов, который принимал самое деятельное участие в сооружении ветродвигателя, с деланно-равнодушным видом прошелся по кубрикам.
— Ну как, видно что-нибудь? — спрашивал он небрежно. — «Ветродуйная артель затянула канитель»? Или как там в стишках говорится?
Кубрики ликовали.
Ветряк подавал в динамомашину так много энергии, что лампочки, рассчитанные на 110 вольт, быстро перегорали. Пришлось ввести добавочное сопротивление для уменьшения накала. Электроэнергии хватало не только для освещения, но и для зарядки аккумуляторов радиостанции.
Почти в одно время с нами закончили монтаж своего ветряка садковцы.
Они сделали его в точности по указаниям ЦАГИ: три крыла были обтекаемой формы, радиусом в полтора метра. Конструкция ЦАГИ, однако, в условиях Арктики требовала переделки.
Видимо, ветряк ЦАГИ был рассчитан на более сильные и постоянные ветры. Когда садковцы приделали дополнительное, четвертое крыло и увеличили размах лопастей, ветряк наконец стал давать свет — правда, менее яркий и ровный, чем у нас.
Электрический свет внес много радости в жизнь зимовщиков. Мы получили возможность читать и писать, мы смотрели кино. Свободнее и увереннее расхаживали мы по кораблю. О том времени, когда из-за двадцати граммов керосина возникали распри между кубриками, вспоминали уже, как о полулегендарном прошлом.
Порой случалось еще пользоваться коптилками — наступали такие полосы безветрия, когда лопасти не шевелились, — но это бывало редко.
В общем, около трети всей зимовки прошло при ярком электрическом освещении.
Лишились мы ветряка уже после восхода солнца. Катастрофа произошла в часы отдыха, когда команда спала.
Вахтенный разбудил меня и попросил наверх.
Штормовый ветер вертел лопасти с устрашающей скоростью. Стопор ветряка oтказался работать.
Поднявшись на палубу, я увидел в белесых сумерках, как мотало лопасти. Немолчный яростный грохот стоял над головой.
Крылатка развила бешеную скорость, совершая около 200 оборотов в минуту. Дали нагрузку на динамомашину, но обороты не уменьшались. Попытаться остановить ветряк крюками? Об этом нельзя и думать.

Напряжение превышало 200 вольт. Свет во всех помещениях был ослепительно ярким... и вдруг лампочки одна за другой начали перегорать.
Внезапно в работе ветряка появились перебои. Что-то происходило с лопастями. Трудно было рассмотреть, что именно. Крылатка вертелась так быстро, что все сливалось в мерцающий круг. Повидимому, одно крыло оторвалось и со страшной силой било о рубку.
Нам пришлось отойти в сторону, потому что целый дождь щепок сыпался сверху. За щепками полетели куски железа. Палуба в нескольких местах была изрыта и исцарапана, точно се поливали пулеметными очередями.
Что ж, нам оставалось стоять и с грустью наблюдать разрушение ветряка, служившего нам верой и правдой долгую зиму.
Можно было бы, конечно, начать постройку ветродвигателя заново, но зима заканчивалась. Нужно было готовиться к приему самолетов, расчищать площадки для аэродромов. Дела и без ветряка хватало по горло.
А главное — ясный полярный день уже занимался над дрейфующими кораблями. Становилось все светлее вокруг, все веселее на душе.