Этническая политика и особенности управления национальными окраинами. История России./ В. В. Трепавлов

Фактор межэтнических отношений всегда был существенным в российской истории. Влияние неславянского компонента на организацию государственности России (и, в конечном счете, на формирование империи), ее культуры, этнодемографического облика страны было несомненным. Русь изначально пребывала в окружении равновеликих и равноценных ей государственных и культурных систем, взаимодействовала с ними, училась у них и сама делилась достижениями. К таким системам принадлежали страны Европы, Византия, мир ислама, финно-угорские народы Восточной Европы, тюрко-монгольские степные кочевники. По различным письменным и фольклорным текстам разбросаны свидетельства тесной и исконной связи русских с их соседями (некоторые из которых впоследствии стали соотечественниками). До XIII в. неславянский компонент в государственности и культуре Руси ограничивался, пожалуй, лишь византийскими заимствованиями в верхах, финскими заимствованиями в низах да трудноуловимым сейчас древнеиранским (скифо-сарматским) наследием. А вот когда Русская земля в XIII в. оказалась завоеванной монголами, произошел мощный вброс инокультурных элементов. Восточное влияние на русскую государственность и культуру достигло апогея в XIV-XVI вв. и придало особый, специфический облик российской цивилизации.
Включение в лоно империи нерусских компонентов вовсе не означало отсутствия цивилизационной цельности, непреодолимого раскола, например, между христианским и мусульманским «полюсами». (В связи с «модными» умозаключениями С. Хантингтона и политическими событиями последних лет тезис о противостоянии цивилизаций сейчас стал популярным.) Напротив, в России образовался сложный синтез культур, несводимый к какой-либо одной конфессии, хотя представители неправославных конфессий действительно изначально принадлежали к иным локальным цивилизациям, да и во время пребывания в составе России продолжали сохранять свои духовные центры вне ее пределов. Такое различие между регионами и народами государства требует анализа причин его вековой устойчивости, отсутствия глобальных межэтнических (т. е. в данном контексте межцивилизационных) конфликтов. Сам факт относительной социально-культурной стабильности в Российской империи и Советском Союзе — за исключением, естественно, периодов революционных кризисов — не позволяет согласиться с иногда встречающимся пренебрежительным отношением к широкому межэтническому взаимодействию как к легенде, пропагандистскому вымыслу.
Напротив, «Россия выработала такой тип межнациональных отношений, который учитывал интересы инородческих этносов и способствовал многовековой, относительно мирной совместной жизни народов различных расовых, религиозно-конфессиональных и этнических ориентации»¹. При этом формировалась «многослойная» идентичность — очевидно, характерная в целом для империй: наряду с принадлежностью к своему этносу (а у некоторых народов еще и к клану, племени, патронимии, тейпу и т. д.), его представитель начинал осознавать себя еще и россиянином — жителем, подданным, гражданином общего Отечества². Причем, если до 1917 г. такое осознание еще во многом персонифицировалось в фигуре монарха, то позднее, как нам представляется, выработалась идея причастности именно к советскому «надэтничному» государству как общей Родине населяющих его народов.
Обычная для империй идеология требовала в первую очередь преданности монарху, исполнения обязанностей перед ним, вне зависимости от национальности и вероисповедания. В таких условиях принадлежность подданного к определенному этносу отступала на второй план, уступая место по значимости его социально-сословной и конфессиональной принадлежности. Не удивительно, что отдельные исследователи приходят к выводу о существовании в России традиционного своеобразного, охраняемого государством плюрализма в духовной и социокультурной сферах; даже в религиозной политике проявлялась толерантность, хотя и при известных ограничениях³.
Представляется, что в истории страны действовали две противоположные тенденции — центробежная и центростремительная. Первая выражалась в унификации стандарта подданства и управления, вторая — в национальных движениях. В разные времена то одна, то другая тенденция одерживала верх. Кроме того, по мере изучения различных аспектов истории народов России проявилась интересная, чрезвычайно актуальная и во многом пока неясная проблема — особенности межэтнических контактов на различных уровнях (политическом, культурном, бытовом и т. д.). Такие контакты во всевозможных формах (не исключая конфликтную) сопровождали всю историю нашего государства.
В XVI-XVIII вв. одни владения входили в состав Российского государства реально, другие номинально. Степень реальности/номинальности зачастую понималась по-разному в столичных инстанциях и на «национальных окраинах». Для удобства исследования в историографии предпринимаются попытки определить объективные параметры принадлежности региона государству. Касательно изучаемой эпохи такие параметры можно свести к (1) включенности территории (народа) в высшую государственную символику — большой царский титул или большой государственный герб; (2) налогообложение в пользу единого государства; (3) распространение на данный регион действия общероссийского законодательства и подведомственность внутригосударственным инстанциям; (4) принадлежность региона к одному из административных подразделений государства. Очевидно, вести речь о вхождении территории в состав государства можно лишь с тех пор, как она обзаводится хотя бы тремя из перечисленных критериев⁴.
Со второй половины XVII-XVIII в. можно также учитывать закрепление территорий за Россией в результате международных договоров.
Для указанного трехвекового периода изучение подданства осложняется размытостью критериев этого института, который в строго юридическом смысле сформировался лишь в Новое время⁵. Материальным подтверждением и самым наглядным показателем подданства служит выплата налогов в государственную казну. Народы Поволжья, Сибири и южных степей облагались податью под названием ясак. Порой эта подать облекалась в архаичные формы дарообмена. В разных местностях и в разное время ясак видоизменялся, да и понимался неодинаково. Если русские власти однозначно видели в нем обязанность подданных по отношению к государю, то плательщики ясака трактовали его или как способ меновой торговли (особенно в тех местностях, где до прихода русских не существовало налогообложения), или как дань побежденных победителю. Как отмечал еще Г.Ф. Миллер, «могло, конечно, произойти немало недоразумений оттого, что дающий имел иное намерение, чем то, которое предполагал получающий»⁶. Ясачное обложение было заимствовано из татарских ханств, как и сам термин, и, очевидно, находилось в общем ряду явлений и институтов, объективно унаследованных Московским государством от его тюрко-монгольских геополитических предшественников. Правда, сами русские монархи, прагматично перенимая технологию властвования, были, очевидно, далеки от представления себя преемниками «бусурманских» царств⁷ (хотя на сей счет в литературе существует и противоположное мнение).
Что касается формальных признаков подданства, то на первом месте, очевидно, стоит употребление понятий, обозначающих этот статус, и заключение соответствующих соглашений. Оба признака весьма условны и могут быть использованы для определения степени зависимости лишь в сочетании с другими показателями. Так, русским обозначением подданных в XVII в. было холопы (государевы). В более узком значении это слово употреблялось служилыми людьми в качестве самоопределения при обращениях на высочайшее имя (челобитных)⁸. Крестьяне, к которым причислялось большинство жителей «национальных окраин», в такой ситуации рекомендовались сиротами (твоими). Естественно, здесь данные понятия выступали не в своих прямых значениях, а в смысле «безусловно покорные», «верноподданные»⁹. При этом холоп мог служить и показателем более низкого положения вообще, без акцента на подчинение.
С начала XVIII в. было предписано обращаться с прошениями на высочайшее имя, подписываясь «Вашего Величества нижайший раб». Данная формула также не имела буквального значения и была практически лишена уничижительного смысла¹⁰.

ОБРАЗ РОССИИ В ПРЕДСТАВЛЕНИЯХ ЕЕ НЕСЛАВЯНСКОГО НАСЕЛЕНИЯ
Формирование первых представлений о России у ее новоприсоединенных подданных было нередко связано с начальным этапом вхождения в состав государства. Появление русских пришельцев имело столь радикальные изменения в жизни народов, что превратилось в устойчивый хронологический рубеж. История в народной памяти отныне имела отсчет до и после этого события. Ориентация во времени «до прихода русских», «до прихода русских казаков», «до прихода царских казаков», «до тех пор, пока [мы] не стали подданными белого царя» фиксируется в преданиях башкир, бурят, марийцев, нанайцев и др. При этом присоединение к России вовсе ни превратилось в «начало времен», ни расценивалось как полный крах или катастрофа космического уровня (как воспринимали испанскую конкисту народы Южной Америки)¹¹. Иногда оно находилось в одном ряду с другими заметными вехами (например, «до прихода татар» у марийцев¹²). В ареале расселения финно-угорских народов и на Алтае распространена легенда о древнем народе чудь, который, едва прослышав о приближении людей русского «белого царя», спрятался под землей и сгинул там¹³. Впоследствии рассказы о чуди стали популярны у русских, а ее трагическая и нелепая судьба даже вошла в пословицы.
В глазах русских собирание под царским скипетром бесчисленных народов представало в целом как завоевание:
В восточную сторону походом пошли — Они (русские рати. — В.Т.) вырубили чудь белоглазую И ту сорочину долгополую; В полуденную сторону походом пошли — Прекротили черкас пятигорских, А немного дралися, скоро сами сдались — Еще ноне тут Малороссия; А на северну сторону походом пошли — Прирубили калмык со башкирцами; А на западну сторону и в ночь пошли — Прирубили чукши с олюторами (т. е. коряками. — В.Т.)¹⁴.
Другая сторона воспринимала эти процессы весьма противоречиво (что бы ни домысливали позднейшие историки насчет «добровольных присоединений», мирных «вхождений в состав России» и т. п.). Несмотря на различные льготы и пожалования новые подданные были склонны расценивать этот поворот в своей судьбе как подчинение силе и, следовательно, как неблагоприятное в целом стечение исторических обстоятельств. «Прирубленные» башкиры рассказывали в родословных-шежере о покорении их земли неверными; «прирубленные» чукчи — о воинственном духе, побуждающем посланцев «Женщины-Властителя» (Екатерины II) воевать с ними; «прекрощенные» кабардинцы («черкасы пятигорские») рассуждали, что с приходом русских наступят нищета и безземелье¹⁵. А коряки недоумевали, зачем чужие незваные люди явились в их страну — не иначе как из-за неудовлетворенности жизнью на родине: «Есть ли бы... жить у вас (русских. — В.Т.) было лучше нашего, то бы де вы так далеко к нам не ездили, как нам нет нужды к вам ездить, для того что у нас всего довольно»¹⁶.
Вместе с тем в источниках явно присутствует и иная, гораздо более позитивная трактовка присоединения. Те же кабардинцы в исторических песнях восхваляли своего князя Темрюка за то, что он «благо принес кабардинской земле, открыл нам просторы России», а их соседи чеченцы придумали пословицу «Русский сделался отцом страны»¹⁷. 
Это вовсе не следует воспринимать сквозь призму примитивного «классового подхода» — как солидарность феодальной знати, коллаборационизм местной верхушки с «царизмом» и т. п. Для подобного отношения в истории и в народной памяти находились веские основания.
Как бы ни относились подданные-«иноверцы» к конкретным политическим акциям или к действиям отдельных военачальников или чиновников, общее впечатление от России складывалось в целом объективное. А главными объективными признаками ее являлись огромные размеры, богатство¹⁸ и мощь, а также прочная власть, обеспечивавшая стабильность на подвластных царю землях. Православный государь представлялся неким эталоном величия, подобающего истинному монарху. Соседние и вассальные правители сопоставляли с ним собственные возможности и пределы власти¹⁹, отказывались от набегов на российские владения из страха перед возмездием и признания военного превосходства русских²⁰. Когда калмыцкие тайши предложили хану казахского Младшего жуза Абул-Хайру совершить совместный набег на русские селения, последовал афористичный ответ, в котором концентрировалось признание превосходства России: «Калмыцкая орда — ветр, а Российская империя — непоколебимый столп, и от Российской империи до смерти руки своей не отымать... служить верно будем»²¹.
Обширность и многонаселенность Московского царства и Российской империи особо отмечались современниками. В источниках сквозит не просто удивление, а потрясение этими немыслимыми размерами. «У вас, государей, со сто тысеч городов есть», — восхищался кабардинский мурза в письме Михаилу Федоровичу²². «А такое де ему (русскому царю. — В.Т.) Бог подаровал государство великое, моих з 10 есть», — как бы вторил грузинский царь Александр в начале XVII в.²³ Причем указание на божественное благоволение обнаруживает признание абсолютной легитимности владения этим безграничным пространством. Как бы забывая о действительных условиях приобретения территорий, собеседники русских послов высказывали убежденность в том, будто земли не просто захвачены царями в войнах или в результате колонизации, но достались в результате милости небесных сил. Именно так формулировал гетман Богдан Хмельницкий в разговоре с московским послом в 1650 г.: «А великово де государя ево царского величества счастье было приспело, что безо всякого дурна подаровал ему, государю, Бог такое великое государство, множество народу»²⁴.
Но сила государства сама по себе может обернуться как на пользу человеку и народу, так и во вред, и оценивалась она прагматически. Во-первых, как средство прекращения внутренних междоусобных распрей; народная память связывала с наступлением русского правления пресечение многолетних межплеменных раздоров. Во-вторых, как возможность сытого и безопасного существования, а для элиты — и как шанс удачной карьеры. В-третьих, как гарантия защиты от всякого рода иноземных врагов.
Приход русских людей, оснащенных передовым для того времени вооружением, сулил тому, кто сумеет расположить их к себе, одоление старинных неприятелей. Особенно это заметно на примере сибирских аборигенов: при объясачивании тунгусов и якутов русские обретали союзников в лице тех и других, используя их исконную вражду; тунгусские воины, в свою очередь, впоследствии помогали русским в приведении к покорности чукчей, при этом распространяя слухи о неодолимом могуществе царских ратников; надеясь на защиту от чукотских набегов, согласились выплачивать ясак анадырские оленные коряки; ительмены, населявшие долину р. Еловки, узнали, что отныне находятся под защитой какого-то «великого государя» и немедленно решили этим воспользоваться для войны со своими нижнекамчатскими соплеменниками²⁵. На другом краю империи адыги поместили в исторические песни о сражении войска бжедугских князей с ополчением шапсугов, абадзехов и натухайцев (Бзиюкская битва 1796 г.) образ смелого начальника казаков, которых Екатерина II направила в помощь князьям²⁶.
Еще более актуальной вооруженная помощь российских властей оказывалась для тех, кто страдал от вражеских набегов. Одним из главных побудительных мотивов к принятию подданства царю в конце XVI — первой половине XVII в. для жителей юго-западной Сибири было избавление от вторжений южных кочевников; с установлением русского правления связывалось прекращение нападений татар на хантов, казахов и калмыков — на башкир²⁷. По преданиям нанайцев и эвенков, с приходом русских сгинули зловредные существа калгамы и сказочный народ вокорои, изводившие набегами мирных жителей тайги²⁸. Можно предполагать мирное подчинение чувашей в середине XVI в. альтернативой освободиться от владычества Казанского ханства, а нарастание пророссийских настроений в Кабарде во время русско-турецкой войны 1768-1774 гг. — перспективой оказаться под владычеством Гиреев («А народ явно говорит, если Кабарда отдастся под власть Крымскую, они все напротив того передадутся к России»²⁹).
Ярко проявились надежды, связанные с Россией, в событиях Северной войны на территории Карелии. Традиционное сотрудничество русских и карел контрастировало с неприятием последними шведских поселенцев и солдат, которые стали прибывать в бывший Корельский уезд и западную часть Ижорской земли после Плюсского перемирия 1583 г. Уже тогда оставшиеся русские, производя партизанские вылазки, находили убежище у аборигенов. А с началом военных действий Петра I поддержка его местным населением стала всеобщей. Оно саботировало работы по строительству шведских укреплений, прекращало платить подати в королевскую казну, изгоняло арендаторов-шведов и встречало российских воинов как освободителей. В 1709-1710 гг. широко распространился отказ от присяги королю — одновременно с пропагандой присяги московскому монарху³⁰. В исторических песнях отразилось завоевание Петром крепостей Выборга и Кексгольма (бывшей Корелы), сопровождаемое сказочными и даже эпическими деталями. В них присутствует исключительно доброжелательная трактовка образа царя, его армии и страны — на фоне уничижительного изображения противника. Итог кампании преподносится так:
Питерское войско снова В той войне пришло к победе, Выборгом в ней овладело, Правда тут торжествовала - В той войне последней шведской Угодил в капкан швед хитрый, Потерпел он пораженье³¹.

Ссылка

Вся статья большая и полностью здесь не помещается. Но почитать её стоит для лучшего понимания тех механизмов, которые лежат в основе межнациональных отношений в РФ и влияют на формирование современных интеграционных процессов.