Сергей Черняховский: «Права меньшинства» — как деконструкт демократии

Сергей Черняховский: «Права меньшинства» — как деконструкт демократии

Суть демократии подменяется формами «правового государства», игнорируя как существование демократической диктатуры, так и «правового авторитаризма».
Диктатура рисуется в публицистических тонах чего-то «кровавого», принудительно ассоциируемого с убийствами, репрессиями и прочим ужасом. Слово «диктатура» стало своего рода элементом психологического терроризма, если последний понимать в его исходном смысле — как некое сознательное внушение ужаса, запугивание.
С другой стороны, диктатура вполне ложно выстраивается в качестве альтернативы в пару с термином демократия: «Диктатура или демократия». Отсюда, если публично проговаривается слово «диктатура», оно так или иначе оценивается как призыв к упразднению демократии, как антитеза ей. Хотя стоит признать, что сегодня в России слово «демократия» деятельностью лиц, самообъявивших себя демократами, так дискредитировано, что вполне можно через некоторое время получить реакцию большинства (то есть, в общем-то, демоса), выражаемую словами: «Что угодно, только не демократия!».

Что печально. Поскольку все же демократия по определению это не власть «демократов», имея под ними в виду тех, кто устроил двадцать лет назад в стране хаос, причем во многих случаях – кровавый,  а «власть народа», то есть в первую очередь его большинства.

На самом деле понятно, и, в общем-то, известно, что термин «диктатор», идущий от политической системы Древнего Рима – это наделенный на ограниченный срок (обычно – год) правитель, назначавшийся Сенатом в неких чрезвычайных условиях угрозы стране для принятия чрезвычайных мер.

То есть в этом смысле «диктатура» — своего рода объявление чрезвычайного положения в особых условяих – мера, кстати, предусматриваемая законодательством большинства современных стран, в том числе и России.

Ясно, однако, что за время, прошедшее с эпохи рассвета Древнеримской демократии, этот термин получил несколько иное использование и понимание. Хотя важно, что в системе классической демократии он как раз трактовался не как ее антипод (в отличие от деспотии, монархии, аристократии, авторитаризма), как ее составная часть, ее инструмент, средство ее самозащиты.

В конечном счете все многообразие политических режимов так или иначе сводится к двум основным типам.
В первом случае – это, так или иначе, власть большинства, которому подчиняется меньшинство.
Во втором случае – это власть меньшинства, которому подчиняется большинство.
Все остальное – дополнение или уточнение, внутреннее различение.
То есть демократии противостоит не диктатура – демократии противостоит автократия, авторитаризм.

Сам же термин диктатура вовсе не несет указания на то, является она диктатурой большинства или меньшинства. Он несет указание лишь на то, какими методами это большинство или это меньшинство осуществляет свою власть.

Диктатура – это способ властвования. Это власть, опирающаяся не на закон, а на прямое насилие, на прямую силу. Что в значительной степени предполагалось и его исходным римским пониманием как власти лица, наделенного чрезвычайными (то есть выходящими за рамки обычнодействующих законов) полномочиями.
Поэтому диктатура имеет своим противоположением не демократию, а правовое государство. То есть такое государство, в котором полномочия власти ограничены законом. Что вообще-то в нормальных условиях – нормально и хорошо.

Диктатура есть власть, опирающаяся не на закон, а на прямое насилие.

Демократия есть власть большинства, то есть принуждение (если нет принуждения – нет и власти, если нет необходимости принуждения – нет и необходимости власти) меньшинства к исполнению решений большинства. Дальше еще может идти речь об определенных гарантиях для меньшинства – но это последующий и отдельный вопрос, в любом случае гарантии прав меньшинства не означают права этого меньшинства не исполнять решения большинства.

То есть демократия, власть большинства может носить как характер принуждения меньшинства на основании законов, так и на основании прямого насилия.
В одном случае это будет демократическая диктатура, в другом – демократическое правовое государство. Но оно в любом случае останется демократией – методы не меняют исходный тип власти.

Точно так же власть меньшинства может опираться на прямое насилие, а может – на существующие законы. В первом случае будем иметь авторитарную диктатуру, во втором – авторитарное правовое государство.

То есть законы могут быть такими, что обеспечат закрепление власти меньшинства и практическое бесправие большинства: «Пункт первый – президент всегда прав. Пункт второй – если президент не прав, смотри пункт первый».

Все более или менее ясно в случаях демократического правового государства и авторитарной диктатуры: первое считается однозначно хорошим, второе – однозначно плохим.

И смешение оценок начинается в случае авторитарного правового государства и демократической диктатуры.

Авторитаризм как будто облагораживается, если действует строго по законам (им установленным). Власть, действующая по закону – она является законной. То есть легитимной, как будто бы свержению и противостоянию не подлежащей.

Демократия как будто бы очерняется и перестает восприниматься как таковая на том основании, что действует не по закону, а опираясь на прямое насилие. И вроде бы подвергается осуждению и оправдывает призывы к борьбе с ней.

Закон в этом случае выступает как фетиш: ставя его во главу угла, мы отвлекаемся от того, хорош он или плох, разумен или не разумен, совершенен или не совершенен. В ход сразу идет римское же: «Закон суров, но он – закон». Но, как уже говорилось, те же самые римляне, которые утвердили этот принцип и подняли закон на высоту поклонения, как будто стремясь деабсолютизировать свой же собственный абсолют, уравновесили его созданием института диктатуры – на случай, когда закона недостаточно, а чрезвычайная ситуация присутствует.

Соблюдение закона  не меняет сути авторитарного правления – все равно это правление меньшинства, принуждающего к исполнению своих решений противостоящее ему большинство.

Но именно это и рождает отказ большинства от соблюдения такого закона – и заставляет его опираться на прямое насилие, как минимум до тех пор, пока противостоящее ему меньшинство не будет приведено к покорности, его сопротивление – подавлено, а также не будут созданы новые законы, закрепляющие власть большинства.
Отдельно стоит вопрос о критерии власти, определяющем, есть та или иная власть властью меньшинства или властью большинства. Но это – действительно отдельный и более частный, хотя и очень важный вопрос. Линкольн в свое время создал так называемое «Гетисбергское» определение демократии: «Власть народа, осуществляемая руками самого народа в интересах самого народа».

Важно не то, имеем мы в стране диктатуру или нет. Важно то, имеем мы демократию или нет. Власть большинства или власть меньшинства.
Но с чего вдруг большинство должно соблюдать законы, ему не выгодные и лишающие его власти? Вполне естественно, что для него предпочтительнее (то есть объективно предпочтительнее, на определенном этапе осознание этого может еще и не вызреть) вместо авторитарного правления того или иного толка иметь демократическую диктатуру – то есть такую свою власть, которая не может быть свергнута ее противниками и при которой будет подавлено сопротивление бывших обладателей власти.

Степень жесткости этой диктатуры, в частности, степень жесткости подавления, которое она вынуждена использовать – зависит, строго говоря, не от нее, а от степени жесткости свергнутых.

Вся кровь, все насилие, которые обычно приписывают революционным демократическим диктатурам – есть лишь продукт деятельности тех, кто был у власти раньше.
Это, впрочем, уже не вопросы теоретического и аналитического рассмотрения – это дело собственно политической практики.

С теоретической же точки зрения важны, пожалуй, два момента:

— первое, что диктатура не противоречит демократическому характеру власти как таковому. Демократическая диктатура не менее демократична, чем демократическое правовое государство.

— второе, что диктатура не означает и не предполагает в безусловном характере репрессивности и устрашения. Последние рождаются сопротивлением тех, кто не хочет подчиняться власти. Сама по себе диктатура означает лишь устойчивость власти, ее реализм и готовность защищать интересы тех, кого она представляет в частности в чрезвычайных условиях и чрезвычайными методами.

Диктатура – это та власть, для которой интересы, которые она выражает, значат больше, чем те или иные случайные процедурные и формальные обстоятельства. И тем более значат больше, чем мнение ее недоброжелателей из стран-конкурентов либо мнение никого не представляющих тех или иных обнаглевших международных организаций.

Приоритетность воли большинства проистекает не из абсолютизации слова «большинство» или попытки воспроизвести положения принципа демократического централизма — скорее, последний строился на естественных принципах демократии, вписывая в них обязательность решений вышестоящих органов для органов нижестоящих,  а из естественного принятия простого положения – если по тем или иным причинам воля большинства не исполняется, значит, это уже не есть воля народа.

Попытка утвердить и навязать обществу позиции, которые подчас выдаются за «современное понимание демократии», когда воля большинства ограничивается с одной стороны, «правами меньшинства», с другой – соблюдением процедуры, с третьей – правами человека, многопартийностью, принципом соревновательности партий, принципом свободы слова, требованием сменяемости власти и .т.д. – это уже есть отказ от сущности и содержания демократии.

Это ограничение важно считать позитивным либо негативным, можно считать, что оно необходимо, но считать так, значит принимать как факт, что демократия либо несостоятельна как форма правления, либо в современных себя исчерпала.

Если воля большинства оказывается ограничена волей меньшинства, значит, воля меньшинства выше, чем воля большинства. Если воля меньшинства выше воля большинства – она уже не есть воля народа. И она есть не демократия – потому что правление, при котором большинство подчиняется меньшинству, называется не демократия, а авторитаризм.

Если воля большинства ограничена процедурой, институтами, правом, значит, она уже не есть воля большинства, и тогда мы имеем не власть народа, а власть тех его групп, которые создали эти процедуры, составляют собой эти институты и контролируют соблюдение этого права.

Все эти ограничения как таковые, как некие условия и нормы жизни, могут быть хороши и полезны – но сами по себе они к демократии как народовластию  сущностно отношения не имеет. Они могут работать на его реализацию и укрепление, могут на его выхолащивание и ослабление, то есть могут ему соответствовать, а могут входить с ним в противоречие.

И вопрос в том, что мы признаем более приоритетным: волю народа либо данные условия и нормы.

Если приоритет за волей народа, выраженной в воле большинства, мы имеем демократию. Если приоритет за данными нормами, ее ограничивающими, значит, мы имеем авторитаризм. То есть значит, мы имеем некое меньшинство, признанное правомочным определять, должна быть исполнена воля большинства либо нет.
Вот эта подмена принципа власти народа некими формами, в определенных условиях созданных для его реализации, плюс некими нормами, призванными поставить волю большинства под контроль воли меньшинства – и есть деконструкт сущности демократии.