Сергей Черняховский: Помнить о будущем

 Сергей Черняховский: Помнить о будущем

На первый взгляд, политика памяти — это вопрос об отношении к прошлому. Но в не меньшей степени – это вопрос об отношении к будущему. И не только в простой его постановке: «Без прошлого нет будущего. Нельзя идти в будущее, не сделав выводов из прошлого».
Это, как говорится в культовом фильме, «всем известно и никому не интересно», хотя в значительной степени и правильно.
При этом оно и правильно, но в расчет принимается далеко не всегда. И в каждую эпоху находится немало политических фигур, которые твердо уверены, что то, что они намереваются сделать, придумали они сами. А если история советует этого не делать – как наивная девушка полагают, что это только у других данный замысел всегда приводил к провалу, а уж у них-то наверняка удастся.
Но в данном случае дело в другом. В том, чтобы помнить о будущем.
В первую очередь, о том, что жизнь не заканчивается сегодня – и будет еще и завтра.
О том, что завтра придется платить за сегодня – но и о том, что завтра тебе придется что-то оставлять тем, кто придет следом.
О том, что будущее не появляется само по себе, а хочешь ты или не хочешь – ты создаешь его сегодня своими действиями.
О том, что, создавая его сегодня, нужно думать, каким ты его хочешь увидеть в итоге.
То есть в отношении будущего политика памяти включает в себя и память об ответственности перед завтра, и память о том, какие варианты будущего существуют.
И существует ли такая память или нет, прежде всего, характеризуется тем, в каком фокусе сосредотачиваются общественные дискуссии: на том, как оценивать прошлое, или на том, как и что создавать в будущем.
Похоже, что со времен 70-х гг. 20-ого века, когда социально-политическая мысль, в том числе на Западе, создала многоцветие букетов футурологических концепций, ситуация в интеллектуальной сфере изменилась настолько, что вопрос будущего как прогнозируемой категории оказался устранен из фокуса общественного влияния.
Западная мысль пока остановилась на умирающей дискуссии о том, закончилась история или все еще нет. Причем практически отсутствуют отнесенные в будущее видения реальности как альтернативной сегодняшнему положению дел.
В той же степени, в которой они сосуществуют – это либо некие средне- и ближнесрочные катастрофические прогнозы, либо отнесение к будущему римейков давнего прошлого, связанные с возвращением тех или иных вариантов Средневековья и даже раннего Средневековья – причем не в качестве предупреждения об угрозе, а в качестве рекомендуемого желаемого устройства.
В России в этом отношении вопрос о будущем развитии еще во второй половине 80-х гг. оказался тотально подменен спорами о прошлом. Причем любая попытка найти и предложить варианты управляемого развития, движения в будущее на основании масштабных проектных подходов вызывает подозрение или сознательно обвиняется в возрождении тоталитаризма.
Отчасти основа этого почти сознательного стремления части интеллектуального класса любыми путями не допустить создания масштабных проектов будущего, а тем более развития на их основе, имеет своей основой патологическое стремление определенных элитных групп исключить из даже гипотетического пространства любой намек на необходимость напряжения, необходимость мобилизации, необходимость целенаправленного действия.
Собственно, нелепое и несовременное представление о развитии на основе действия «незримой руки рынка» — это как раз мечта о таком движении, где элите не приходится ничего делать: все совершается само собой, на основе саморегулирования, без вмешательства самой этой элиты, за которой остается лишь «право жить», то есть наслаждаться преимуществами и комфортностью сегодняшнего привилегированного положения. Будущее при таком положении видится исключительно как сохранение в нем настоящего, сохранение собственного комфорта и привилегий. Как таковое «сегодня» не видится как требующее альтернативы, а потому будущее как возможная альтернатива предполагается ненужным и вредным.
Отсюда – снисходительно-презрительное отношение к тому, что объявляется «утопиями», где последние трактуются не в их начальном смысле «то, чего нет, но что может быть», а в привнесенном и ложном – «то, чего нет и быть не может».
Собственно, все атаки на российское прошлое есть атаки на то в нем, что несло черты целеустремленного и волевого созидания новой реальности, движения в будущее. Суть этих атак – попытаться продемонстрировать, что все устремления вперед ни к чему хорошему не приводили, смоделировать и навязать вывод о том, что главный урок отечественной истории – не стремиться к лучшему, а довольствоваться имеющимся.
В этом плане можно сказать, что в определенного типа сегменте интеллектуального класса России вполне утвердился базовый алгоритм бесчеловечной теории Карла Поппера, суть которой в том, что никогда не нужно стремиться к лучшему: стремясь к нему, ты вовлекаешься в действие, которое так или иначе ограничивает твою свободу. Раб, восстающий против своего рабства, становится, по мысли этого мрачного философа, зависимым от предводителя восставших. И потому лучше ограничиться своей похлебкой и цепью – оставшись таким образом «свободным».
И вчера, и сегодня известная часть интеллектуального класса страны ненавидит и ненавидела Сталина не потому, что сочувствовала тем, кого представляла в качестве «жертв массовых репрессий», а потому, что больше любых гипотетических репрессий боялась любого общественного устройства, в котором так или иначе придется нести ответственность за то, чем занимаешься, но еще больше того, что придется работать так, как при том же историческом персонаже работала элита – уходя домой в три утра и к девяти возвращаясь на работу. То есть – боялась напряжения как такового.
Перенесение же фокуса общественных дискуссий в зону прошлого, при замене ими дискуссий о будущем, позволяло закрыть вопрос о создании будущего как продукта целеустремленной и напряженной деятельности человека.
Дело не в том, чтобы не думать о прошлом – дело в том, чтобы, думая о нем, не забывать о будущем. То есть думать о прошлом с точки зрения обеспечения движения в будущее – причем управляемого и проектного движения в будущее.
При этом бесспорно, постановка вопроса о том, «какое будущее мы хотим создать», почти невозможна и крайне сложна без ответа на вопрос: «А мы – это кто?». То есть без решения вопроса о самоидентификации и собственной идентичности. То есть без споров об истории.
Но, с одной стороны, в этом историческом соотнесении всегда есть и простой вопрос: «Мы те и продолжатели тех, кто всегда мечтал о будущем и стремился к созданию новых форм своей жизни», или «Мы те, кто всегда чуждался этих новых форм и противостоял им»?
И с этой стороны приходится отвечать на вопрос, в чем большее основание национальной самоидентификации: в колоколах на колокольнях или в пушках победоносной петровской армии, выплавленных из этих колоколов?
В чем большее основание национальной гордости – в восстановлении ушедших в небытие церквей или в создании национальных космических станций?
Если в одно историческое время сносят церкви, но строят гиганты индустрии и отправляют в полет космические корабли, а в другое – строят на местах тех же церквей новоделы или даже восстанавливают остатки этих церквей, но топят свою космическую станцию и превращают в аттракцион свой самый совершенный космический корабль – какое из этих времен стоит его продления в будущем?
Политика памяти прошлого – безмерно важна, в частности для того, чтобы ответить – кто мы были и кто мы есть.
Но политика памяти будущего важна еще более. Во-первых, чтобы ответить, какими мы хотим быть и какими мы станем. А во-вторых, чтобы осмыслить, в какие исторические периоды мы были созидателями, демиургами будущего, а в какие – отрекались как от своего будущего, так и от своего качества демиургов.
И главный вопрос политики памяти о прошлом и даже всей политики исторического просвещения – это сохранение и возрождение сохраненной им памяти о стремлении в будущее.