Такова суровая логика классовой борьбы.

ЦитатаКак раз тогда, когда на фронте было короткое затишье, в Краснодаре состоялся суд над военными преступниками и предателями Родины, сотрудничавшими с фашистами. Государственным обвинителем на процессе был писатель Алексей Николаевич Толстой. Поскольку Краснодар был превращен в груду развалин, мы приютили Толстого в штабе нашей армии.
Грузный, медлительный, Алексей Николаевич вместе со своим секретарем неторопливо вышел из машины, поздоровался со встречавшими его людьми по-старинному обычаю низким поклоном. У каждого из нас не хватало не только дней, но и ночей для того, чтобы решить все задачи, связанные с подготовкой наступления. И все же мы с радостью уделяли выдающемуся советскому писателю, академику свое внимание, заботились о нем. Мне, как политработнику, конечно, больше, чем кому-либо другому, доводилось беседовать с Толстым, отвечать на его многочисленные вопросы. А пытливость Алексея Николаевича была неиссякаемой.
— Как вы думаете, голубчик, — обращаясь ко мне, спрашивал Толстой, — одолеем мы супостатов? — И, не дожидаясь ответа, сам отвечал: — Знаю-знаю, что одолеем... Просто хочу знать, что думает об этом наше воинство...
И через минуту:
— А вам в штыковую атаку ходить приходилось?
Или уж совсем приниженный, но далеко не пустячный для фронтовиков вопрос:
— Вши бойцов не беспокоят? Я, знаете ли, в первую мировую был военным корреспондентом газеты «Русские [179] ведомости», так помню, что от этой напасти у солдат никакого спасу не было...
А потом, вроде бы без всякого перехода:
— Любопытно, не приходилось ли вашим войскам брать в плен немецкого генерала?
Алексей Николаевич попросил нас организовать ему выступление перед бойцами и командирами армии. Нам, конечно, тоже хотелось, чтобы люди послушали выдающегося писателя. Но, с другой стороны, время вроде бы не очень подходящее для литературных чтений. И все же такое выступление состоялось.
Оратором Толстой был блестящим. Говорил он низким, сильным голосом и почти нараспев. Это была чистейшая, сочная, сверкающая всеми цветами радуги, до боли сердечная русская речь. Но самым трогательным было чтение писателем его собственных произведений о Великой Отечественной войне, о советских людях.
— «Русский характер! — задушевно и напевно начинал Алексей Николаевич свой рассказ. — Поди-ка опиши его. — И пошла речь о русском человеке — танкисте лейтенанте Егоре Дремове. — Про невест и про жен у нас много говорят, особенно если на фронте затишье, стужа, в землянке коптит огонек, трещит печурка, люди поужинали...»
А дальше слушатели уже воевали рядом с Егором Дремовым, вместе с ним горели в танке, как и он, отворачивали от зеркала лицо, обгоревшее в боевой машине, бывали ему попутчиками на побывке и ничуть не меньше, чем сам Дремов, страдали оттого, что не узнали его ни мать, ни отец, ни невеста. Даже самым твердокаменным по характеру попадала, как говорится, соринка в глаз, когда Толстой читал письмо матери Егора Дремова ему на фронт.
И потом — о встрече Егора с Катей:
— «...Катя, зачем вы приехали? Вы того обещали ждать, а не этого...
— Егор, я с вами собралась жить навек. Я вас буду любить верно, очень буду любить... Не отсылайте меня...»
Напряжение слушателей достигало предела... Алексей Николаевич читал о таком личном, о таком интимном и прекрасном, что касалось каждого из бойцов. Любовь, верность, преданность... Как все это было нужно в той великой и священной войне, как важно было для победы.
— «Да, вот они, русские характеры! — заключает писатель. — Кажется, прост человек, а придет суровая беда, в большом или малом, и поднимается в нем великая сила — человеческая красота...» [180]
Рассказ завершен, но бойцы и командиры этого даже не уловили. Они были очарованы прекрасной повестью о великой любви, о благородстве воина, его патриотизме, гордости за свое славное имя человека...
Растерянный Толстой стоит перед слушателями. Наконец-то все поняли, что повествование закончено, и грянул гром аплодисментов. Угомонить благодарных, взволнованных слушателей было невозможно и, думаю, не нужно. Потрясенный, растроганный, Алексей Николаевич спускался по ступенькам лестницы с кузова грузовика, который служил ему трибуной.
Пафосом горячего патриотизма были проникнуты все беседы А. Н. Толстого с воинами. О подвигах советских людей на войне он говорил патетически-взволнованно, с глубокой верой, как он сам выражался, в душу народную, говорил так же, как и писал: честно, ясно, просто, величаво.
Иногда Алексей Николаевич затрагивал тему о предстоящей в Краснодаре работе в качестве государственного обвинителя военных преступников.
— Будущий историк, возможно, отметит, — говорил он, — как бывший русский граф Толстой стал государственным обвинителем врагов Советской власти. Видно, лихая година прояснила, кто есть кто.
— Если бы до этого процесса мне сказали, — размышлял в другой раз Толстой, — что существо в человеческом облике способно на подобные преступления, я бы не поверил.
И писатель начинал рассказывать о фашистских злодеяниях.
За два дня, 21 и 22 августа 1942 года, гитлеровцы истребили в Краснодаре почти всех евреев... 9 августа 1942 года они погрузили на машины 214 малышей, эвакуированных в город Ейск из Симферопольского детского дома, вывезли их за город, столкнули в ямы и закопали живыми. Детям было от 4 до 7 лет... В селе Воронцово-Дашковское немецкие захватчики учинили дикую расправу над 204 пленными ранеными красноармейцами и офицерами. Их кололи штыками, им обрезали носы и уши. Такая же участь постигла 14 тяжелораненых советских военнослужащих в селе Новоалексеевское. Перед самым бегством из Краснодара фашисты повесили на улицах 80 советских граждан.
В обвинительном заключении по делу указывалось, что за период шестимесячной оккупации Краснодара там были истреблены различными зверскими способами десятки тысяч советских граждан, в том числе много детей, стариков, женщин и военнопленных. Эти преступления совершались по [181] прямому указанию командующего 17-й немецкой армией генерал-полковника Руоффа. Всеми казнями непосредственно руководили шеф гестапо Кристман и его заместитель Раббе, а убивали, вешали, умертвляли людей в душегубках офицеры гестапо Пашен, Босс, Ган, Сарго, Мюнстер, Сальге, Винц, гестаповские врачи Герц и Шустер. Активными помощниками гитлеровцев были изменники Родины, служившие в фашистском карательном органе — зондеркоманде СС-10-А.
И вот 14 июля 1943 года в краснодарском кинотеатре «Великан» открылся судебный процесс над участниками чудовищных злодеяний на Кубани.
8 предателей и убийц были приговорены к смертной казни через повешение, остальные фашистские приспешники тоже получили по заслугам.
В передовой статье «Смерть гитлеровским палачам и их гнусным пособникам» газета «Правда» 19 июля 1943 года писала: «На городской площади Краснодара 18 июля приведен в исполнение приговор над восемью иудами-предателями, пособниками гитлеровских разбойников. Свою позорную жизнь злодеи закончили позорной смертью... Не уйдут от суровой расплаты и их подлые хозяева, гитлеровские палачи. Суровое советское возмездие настигнет всех фашистских зверей, мучителей русского, украинского, белорусского и других народов СССР...»{41}
Кто они, эти предатели, пособники фашистов? Среди них, конечно, были просто трусы, шкурники, карьеристы. Но главным образом это «бывшие» — сынки фабрикантов, купцов, затаившие на Советскую власть злобу.
Не так-то легко шло утверждение новой жизни в стране. Могу судить об этом по событиям в родной деревне Лутошкино, которые, хотя я был тогда мальчишкой, отчетливо помню.
О том, что скинули царя, мы уже знали. Молва о вожде трудового народа Ленине тоже дошла до нашей глухомани. Часто в разговорах селян, помнится, называлось имя Керенского, употреблялись такие мудреные слова, как «большевики», «эсеры», «кадеты»...
Поздней осенью 1917 года в Лутошкино приехали из Лебедяни несколько человек. Все были вооружены. Велели они собрать сход возле волостного управления. Один из приезжих [182] сообщил, что власть в Петербурге и во всей России взяли в свои руки рабочие и крестьяне. Было предложено и у нас в деревне создать революционный комитет. Председателем ревкома был избран бедный, но умный крестьянин Лутовинов, которого я узнал, когда он вместе с отцом работал грузчиком на станции.
По-разному были восприняты и известие о революции, и сами выборы.
— Наконец-то заживем. Наша теперь власть! — говорили одни.
— Надо ишо посмотреть, что это за большевики такие. Говорят, будто их главарь Ленин немчуре продался, — нашептывали другие.
— Краснопузая сволочь! — коротко и зло процедил сквозь зубы кулак Мыриков, который накануне революции купил у бежавшего помещика Троекурова большой участок земли с лесом. — Всех бы вас перевешать на телеграфных столбах...
Снова урок классовой борьбы. Хотя она, собственно, и для меня, и для моих односельчан была еще впереди.
Бурлило Лутошкино. Народ брал в свои руки бразды правления. Но росло и сопротивление Советской власти ее врагов. В 1919 году в Лутошкино побывали по нескольку раз и красные, и белогвардейцы.
Проходили вихрем банды Краснова — все хорошо одетые, офицеры с золотыми погонами, в ладно сшитых мундирах и сапогах со шпорами. Пьяные и необузданные, они сгоняли народ на площадь, пороли кнутами сочувствующих большевикам, арестовывали или расстреливали на месте комбедовцев. Местное кулачье встречало белогвардейцев хлебом-солью, заискивало перед ними, выдавало им комбедовцев.
Приходили красные — в шлемах с алыми звездами, скверно обмундированные, многие в лаптях. Их радостно приветствовала беднота. Кулаки забивались в свои дома, закрывали ставни, засовы ворот, а если и появлялись на улице, то в подчеркнуто ветхой одежде, почтительно кланялись красноармейцам, воплощая своим поведением кротость и покорность.
Вот так, даже не выходя за околицу родного села, познавал я сложную грамоту борьбы классов. Уже в ту пору я стал понимать, что своих односельчан нельзя мерить одним аршином, что они делятся на богатых и бедных, а те и другие — непримиримые враги.
В дни тяжелой фронтовой жизни вспоминал я и учебу в Орловской школе розыскных работников, свою работу агентом [183] уголовного розыска, которая тоже давала поучительные уроки классовой борьбы.
Это было уже в 30-х годах. Обстановка в деревне все еще оставалась сложной. На последний бой против колхозов поднималось кулачье, в районе орудовали шайки конокрадов, бандитов-уголовников, базары кишели спекулянтами и жуликами. Совершались убийства партийных и советских активистов, устраивались поджоги.
Почти три года гонялись мы, работники ГПУ, за врагами Советской власти по району, почти три года охотились они за нами. Позже я понял, что в моих действиях частенько проявлялись и мальчишеское безрассудство, и порой не очень умная бравада, и даже элементы особого авантюризма.
Но... Мне двадцать лет. Я молодой, здоровый и по-своему отчаянный, потому что люто ненавижу врагов новой жизни. Ведь у меня с ними уже появились личные счеты: смерть отца в застенках царской охранки, оскорбления, которые терпела наша семья, постоянные угрозы кулачья.
Однажды во время учебы в школе уголовного розыска в Орле я, отпущенный на побывку, приехал на станцию Лутошкино. Предстояло пройти три километра пешком до деревни. На вокзале никого из знакомых не было. Из буфета доносились громкие пьяные голоса. Там сидела компания сомнительных типов, среди которых были сыновья лутошкинских кулаков, мои давние враги. Не придав этому значения, я зашагал в деревню, но не успел отойти и полкилометра, как почувствовал, что меня кто-то настигает.
— Вот он, гепеушник! Бей его, братва!
Их было четверо, но все не очень твердо держались на ногах, и это облегчило мое положение.
В школе уголовного розыска мы зря времени не теряли: занимались спортом, изучали приемы самообороны. Уворачиваясь от наскоков бандитов, я не давал себя сбить с ног. Но одному из них удалось все-таки ударить меня кастетом по голове. Хлынула кровь, она заливала мне глаза, обороняться стало труднее. К счастью, парень, который все пытался ударить меня кочергой, прихваченной, видимо, на станции, был пьянее других. Изловчившись, я выхватил у него кочергу и ею сбил с ног и его самого, и другого налетчика. Остальные бросились наутек.
Утром все бандиты были арестованы.
Из периода моей работы агентом уголовного розыска мне особенно запомнился еще один случай. В районе стала орудовать опытная шайка конокрадов. Бывали ночи, когда ворам удавалось угонять из совхозов до десятка орловских рысаков. [184] Подозрение пало на семью Самедовых — отца лет пятидесяти и трех его взрослых сыновей, а также на их соседа.
И вот меня послали к этим Самедовым в хутор, что стоял на большаке. В народе поговаривали, что многие, кто останавливался на ночлег у Самедовых (а они держали что-то вроде постоялого двора), утром из ворот не выезжали и что старшему Самедову, мол, убить человека, что комара задавить.
Подъехал к воротам, постучал. Вышла женщина.
— Кто такой, чего надо?
— Инспектор уголовного розыска Мальцев из района.
Молчание. Затем послышался скрип снега. Через несколько минут ворота распахнулись. Передо мной стоял сам Самедов.
— Зачем пожаловал, начальник? — спросил он, оскалившись. — Все чего-то ищешь, ищешь... Так ведь можно и на неприятности напороться.
— Такая моя служба...
— Ну заходи, коль приехал, гостем будешь, — не без издевки промолвил хозяин и уступил дорогу.
В избе на меня дохнуло тяжелым, густым перегаром самогона, вонью злой махорки и квашеной капусты. На столе стояли две недопитые четверти сивухи, миски с капустой и огурцами, лежало сало, валялись обглоданные бараньи кости.
Из-за стола на меня с недоумением и настороженностью уставились четверо мужиков.
— Вот, гостя привел, — сказал Самедов-старший. — Садись, начальник.
Я снял овчинную венгерку, папаху, ремень с кобурой, где был незаряженный наган, все это повесил на крюк возле двери — пистолет-то у меня был в кармане! — и присел к столу.
— Так зачем все-таки приехал? — первым нарушил тишину Самедов-старший.
— А чтобы спросить вас, гостеприимные хозяева, до каких пор будете вы лошадей у совхоза и честных людей воровать?
— Ну-ну! Говори, начальник, да не заговаривайся, а то не ровен час... — грозно сверкнув глазами и покосившись на мой оставленный у двери наган, выпалил один из сыновей Самедов а.
— Сядь, сопляк! — цыкнул на него отец и миролюбиво [185] сказал, обращаясь ко мне: — Живем мы честным трудом... Купим, продадим, купим, продадим. Как перед богом...
— У нас, Самедов, есть точные данные о твоих делишках. Мы тебе просто пока спуску даем. Дойдет и до тебя очередь. Если и дальше будешь этим заниматься, поплатишься втройне, — сказал я, вставая.
Проводить меня вызвался хозяин.
Когда я усаживался в санки и ворота еще были закрыты, он спросил:
— Начальник, а не боязно тебе-то ночью ко мне в избу?..
— Эх, Самедов.. Дом твой окружен взводом милиции. Валяй домой, пока я и тебя не усадил в сани...
— Ну-ну... — пробормотал невнятно Самедов и щелкнул засовом.
Никакого взвода со мной, конечно, не было. Я благополучно добрался до района. Не стану утверждать, что всему причина — мой визит к Самедовым, но воровать лошадей в совхозах стали реже. Самедовы как-то приутихли. Но, как показала жизнь, и кулачье, и такие, как Самедов, не прекратили борьбы против Советской власти. И теперь, когда фашисты дошли уже до Кавказа, эти «бывшие» еще раз показали свою звериную натуру. Такова суровая логика классовой борьбы.