Тред №527927

Продолжем дальше ----
продолжим, читать исследование Эксперта и все ближе, ближе к самому списку
Геном русской
100 книг, по которым россияне отличают своих от чужих
---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
1970–1985: дефицитный код

«В ходе двух последних десятилетий Сергей Есенин превращался в одну из самых ярких эмблем советского культурного официоза. Его книги с кленовыми листочками на обложках издаются миллионными тиражами… Короче говоря, наряду с Маяковским и Горьким Есенин давно уже олицетворяет советскую литературу», — говорил Сергей Довлатов на «Радио Свобода» в 1985 году.

Вряд ли советский народ понял его эмигрантский пафос. Для Довлатова массовое увлечение Есениным — это попса, а для массового советского читателя — один из символов освобождения от советской догматики и протест против официальной казенщины.

Начало 70-х — время действительно массового чтения в СССР.

«Новое время — новые веяния. Ужесточилась цензура. Часть интеллигенции перешла на чтение самиздата и “тамиздата”, в том числе переводного. Ценность печатного слова возросла неимоверно, потому что живой литературы в подцензурном секторе почти не осталось. Журнал “Иностранная литература” дефицитен, распространяется по лимиту и имеет семьсот тысяч подписчиков»,  — вспоминал Григорий Чхартишвили.

700 тысяч — а все равно не хватает! Общество изголодалось по чтению, причем не идеологическому. Именно в это время в культурный код входит великая литература — внешкольные Толстой и Достоевский, переводятся Маркес и Воннегут. Триумфально возвращается Булгаков — пока только «Белая гвардия» (фильм Владимира Басова «Дни Турбинных» по ней вышел в 1976 году), но зато она про белых и офицерскую честь. «Народ не с нами, он против нас», — говорит Алексей Турбин, но в 70-е уже очевидно, что он ошибается: народ, конечно, еще не с белыми, но уже с героями Булгакова.

— Литературный самиздат в определенной степени начал даже формировать интеллигентский жаргон. Моя любимая свекровь, незабвенная Надежда Давыдовна Вольпина, придумала даже анекдот про него: к машинистке приходит мамаша, просит ту перепечатать, кажется, «Войну и мир» и объясняет: «Сыну в школе задали прочесть этот роман, и его нужно перепечатать, потому что иначе сын не станет его читать», — вспоминает искусствовед Виктория Вольпина.

Ключевой символ эпохи — книги Габриэля Гарсиа Маркеса, прежде всего «Сто лет одиночества». Маркес был разрешен лишь частично: его ранние (1957) дневники о путешествии в СССР были опубликованы у нас только в 90-х. Тогда-то мы и узнали, что почти правильно понимали его, вычитывая смыслы между строк, и в его одиноких диктаторах есть что-то и от нашего: «В Советском Союзе не найдешь книг Франца Кафки. Говорят, это апостол пагубной метафизики. Однако, думаю, он смог бы стать лучшим биографом Сталина. Двухкилометровый людской поток перед Мавзолеем составляют те, кто хочет впервые в жизни увидеть телесную оболочку человека, который лично регламентировал все, вплоть до частной жизни граждан целой страны… Один инженер, участник строительства гидростанции на Днепре, уверял, что в определенный период, в зените сталинской славы, само существование Сталина подвергалось сомнению».

Маркес, Воннегут, Стругацкие открыли читателям другую — волшебную, абсурдную, магическую — сторону реальности. Поэтому «дефицитный код» — это еще и сказки, как «Муми-тролль», «Незнайка на Луне» или почти буддистская «Чайка по имени Джонатан Ливингстон», ставшая настольной книгой советских хиппующих девочек 80-х.

Если пытаться сформулировать смысл этого странного «дефицитного кода», сформировавшегося в период, когда в нашей стране был самый голодный до новых идей читатель, он получится примерно таким. Мир не устроен рационально, вера в исторический прогресс и исторический оптимизм наивна, нельзя спасти мир, но можно попытаться любить и этим спасти хотя бы себя и своих близких. Разные писатели из разных стран увидели и подарили советскому читателю мир — чудесный и полный одиночества.

У Стругацких: «Справа у нас был институт, слева — Чумной квартал, а мы шли от вешки к вешке по самой середине улицы. Ох и давно же по этой улице никто не ходил и не ездил! Асфальт весь потрескался, трещины проросли травой, но это еще была наша трава, человеческая. А вот на тротуаре по левую руку росла уже черная колючка, и по этой колючке было видно, как четко Зона себя обозначает: черные заросли у самой мостовой словно косой срезало».

У Курта Воннегута: «Ни растений, ни животных в живых не осталось. Но благодаря льду-девять отлично сохранились туши свиней и коров и мелкая лесная дичь, сохранились выводки птиц и ягоды, ожидая, когда мы дадим им оттаять и сварим их. Кроме того, в развалинах Боливара можно было откопать целые тонны консервов. И мы были единственными людьми на всем Сан-Лоренцо».

У Маркеса: «Макондо уже превратилось в могучий смерч из пыли и мусора, вращаемый яростью библейского урагана… Прозрачный (или призрачный) город будет сметен с лица земли ураганом и стерт из памяти людей в то самое мгновение, когда Аурелиано Бабилонья кончит расшифровывать пергаменты, и все в них записанное никогда и ни за что больше не повторится, ибо тем родам человеческим, которые обречены на сто лет одиночества, не суждено появиться на земле дважды».

В общем, Советский Союз устал от исторических свершений, впал в меланхолию и на закате своего блеска читал книги о том, что надежды — в том числе исторической — нет.
...
продолжение
-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------