О русской философии

О русской философии
Не так просто писать о предмете несуществующем, вернее существующем лишь как вещь в себе, но не для нас, сугубо латентно, маргинально, строго индивидуально. Однако это и есть предмет и призвание всякого философа – судить о неочевидном и скрытом в глубинах на основе изучения узоров мелкой ряби на поверхности потока.

Для начала следовало бы разобраться, а что есть философия? Казалось бы, сей почтенный предмет бытует две с половиной тысячи лет, как минимум, но – как тот сапожник без сапог – без самоопределения. То есть какие-то определения, конечно, есть, но скорее как иллюстрация к поговорке «На всякого мудреца довольно простоты».


Похоже, определения философии как особой формы познания, изучающей только самые общие закономерности бытия и мышления – давали методисты от преподавания философии, которым все подавай конкретику. Философа частный вопрос о себе не заинтересовал бы. Здесь требуется не философский, а психолого-исторический подход – с точки зрения классификации исторических сообществ и фаз развития. В одном ряду с другими сферами культуры вопрос о месте философии уместен. Только вот слово «профессиональное» к такому сообществу неприложимо, ибо настоящий философ по определению – Любитель. «Не продается вдохновенье…»

Ну вот, сразу же выскочила вполне философская ассоциация с поэзией, где предмет сугубо любительской деятельности – тоже «слова, слова, слова», нанизанные на ассоциации: аллегории, аллюзии, аллитерации и просто рифмы с размерами. Однако, в отношении поэзии у нас есть вполне надежная психолого-историческая привязка – активное поэтическое сообщество есть признак «пассионарного перегрева» на Пике Подъема большого сообщества, объединенного общим литературным языком, который и рождается в ходе этого интеллектуального ристалища поэтов. Рождение классического языка и явление поэтического гения как Пушкин или Данте – есть один из признаков перехода сообщества от Подъема в большую стадию Надлома.

Кстати, поэзию тоже определяют как особый способ речи, то есть опять же осознания окружающей реальности. В предметах обыденных, относящихся к повседневной жизни сообщества, ищутся те самые необыденные ассоциации, побуждающие мысль и пробуждающие чувства любви к этому самому общему бытию. Поэзия соединяет земные образы с небесными, духовными символами и позволяет нам жить одновременно и обыденной, и символической жизнью, что как минимум скрашивает тяготы и снижает стрессы. Однако поэзия обеими ногами стоит на грешной земле, лишь украшая ее образы небесными проекциями. Удел поэзии – пробуждать духовное в обыденном на Подъеме (в молодости сообщества), питаясь при этом религиозными символами ушедших цивилизаций.

Религия  вся соткана из символов непознанного, как и отчасти поэзия. Однако её удел – это третья большая стадия Гармонизации (или Покоя, если использовать термин Булгакова). Можно также опереться на мнение Арнольда Тойнби, считавшего религию способом передачи символического «знания о незнании» от родительской к дочерней цивилизации. Далеко не весь практический опыт может быть оформлен в виде практических методик, обобщаемых наукой. Есть важный опыт непознанного или отчасти познанного, передаваемый поколениям в виде символов и символических связей.

Как в семье старшее поколение уделяет больше внимание внукам, так в историческом процессе старшее поколение цивилизаций, благополучно завершившее свою стадию Надлома, работает на Подъем следующего через поколение. Это и выражается в символическом наполнении поэзии, формирующегося языка нового сообщества всеми унаследованными смыслами, в том числе и скрытыми.

Логично предположить, что на долю философии остается срединный Надлом, когда цивилизация или нация подобно взрослому средних лет находится в активном практическом взаимодействии с соседями и природой. Именно на этой большой стадии высокой ценой приобретается практический опыт, подлежащий осмыслению. Но для любого осознания, то есть для совместного, общего знания необходим общий язык. Сознание природной реальности, а равно и унаследованного символического опыта требует формирования обычного языка, осознание деятельного опыта, который «сын ошибок трудных», требует иного, уже не юношеского, а взрослого языка понятий и ассоциативных взаимосвязей, смысловых рифм. Выработкой такого языка и занимается философское сообщество эпохи Выхода из Надлома.

При этом сам выход цивилизации из Надлома опирается на подъем так называемого «творческого меньшинства», особого сообщества, отвечающего за поиски ответа на вызовы времени, если опять использовать историко-философскую терминологию Тойнби. В отличие от сообществ стадии Подъема, локализованных территориально, творческое сообщество имеет дело не с «вмещающим ландшафтом», а с «предметом интереса», диктуемым тем самым «вызовом времени». Соответственно и язык, вырабатываемый любителями мудрости, будет языком некоторого практически ориентированного сообщества – профессии, сословия или подкасты, в зависимости от исторического контекста и уровня развития. В этом смысле философию можно назвать практической поэзией, а поэзию – обыденной философией.

Философия как метод ассоциативного осмысления реальности вполне опирается на поэтический опыт литературного, художественного познания. Нужно иметь поэтический и даже романтический настрой, чтобы повсюду искать тайные знаки, скрытые смыслы, еще непознанные связи. Только с психологической точки зрения – это «вторая молодость», соответствующая кризису среднего возраста. Каждая нормальная личность тоже проходит сначала свой поэтический, затем свой философский, а потом и религиозный творческие периоды в завершении каждой из трех больших стадий жизни.

Эти три творческих периода осмысления предшествующего опыта (не считая нулевого творческого периода младенчества) являются завершающими стадиями (четвертями) больших стадий Подъема, Надлома и Гармонизации (Покоя). Когда речь идет о больших сообществах, как русская цивилизация, то каждой большой стадии соответствует некоторое надстроечное сообщество, также переживающее в развитии свои Подъем, Надлом и Гармонизацию, но именно в стадии Надлома играющее активную роль. Поэтому и на большой стадии Подъема российской истории есть свой философский период в конце 19-го века, который остается все же в тени литературного, притчевого творчества.

Опять же напомню, что всякий великий роман или пьеса обязательно является притчей с зашифрованным скрытым смыслом. Как пример я уже разбирал в своем эссе «Дядя Ваня и другие» притчу о судьбе как раз русской философии, доброй, но нескладной юной Софии. Вместе с духом философии в лице своего дяди русская София вынуждена ожидать всю зиму Надлома российской истории («мы отдохнем, дядя»), прежде чем русская философия выйдет в фокус исторического развития в завершающей четверти Надлома.

Аналогично и в рамках Подъема всемирной истории, в его античной последней четверти философия была заметным творческим явлением, сфокусированным там же, где и театр, но уступавшим ему в популярности. Исторически античная философия осталась в тени притчевого творчества раннего христианства и лишь через религиозную философию раннего Возрождения произошла передача философского знания последующим поколениям цивилизаций через европейское «творческое меньшинство». В рамках Подъема этого творческого меньшинства в 19 стадии Реставрации античных образцов (18-19 века) происходит, кроме имперских образцов политики, также и философский ренессанс – поскольку это тоже завершающая четверть для Надлома европейской цивилизации.

Сегодня другое «творческое меньшинство» выводит из Надлома русскую цивилизацию, и тоже переходит в философский период завершающей четверти Надлома. Собственно, в булгаковском романе-притче эта непознанная закономерность символизирована возвращением Мастера. При этом русская философия как сообщество до сих пор было в маргинальном состоянии, не то в подвале, не то в изолированной палате клиники. Русские философы были, но творили каждый по отдельности – и все под жестким надзором и прессингом, исключающим собственно философское общение – Флоренский, Лосев, Л.Гумилев, А.Зиновьев, В.Турчинов. А вот на Западе, вне пределов самоизоляции русского «творческого меньшинства» русские философы были отчасти востребованы, хотя больше как диссиденты и критики. Впрочем востребованы эти философы и в России - посмертно, без права на философскую переписку. 

В масштабах всемирной истории философский период начался чуть раньше, после Второй мировой войны – как осмысление новой физики, генетики, кибернетики. Но зато теперь, в 21-й стадии всемирной истории философский период высвобождаемого «творческого меньшинства» русской цивилизации может войти в резонанс с всемирным трендом, изрядно поиссякшим пока русская София отдыхала во время долгой русской зимы и весенней распутицы.