Наталия Орлова: «Побоятся повысить налоги сразу – будут отрубать хвост по частям»

Внятный расклад, с рыночной точки зрения, а то все эти правительственно цбешное жевание уже опостылело.

Главный экономист Альфа-Банка о том, почему в стране через три года будет 300 банков, чего ждать от рубля и что будет после выборов-2018

«Мы не определились, куда в следующие 10 лет будет двигаться страна», — такова, по мнению главного экономиста Альфа-Банка Наталии Орловой, главная причина нынешней стагнации. В интервью «БИЗНЕС Online» она рассказала, как правительство ждет конкретики от мировой экономики, а бизнес — от правительства, и почему все это ведет лишь к новой волне девальвации, падения доходов и повышения налогов.

— На фоне укрепления рубля минфин начал скупать валюту. Как это отразится на курсе?
— Эта новость очень взволновала рынок. К тому же наложились два фактора. Во-первых, рост цен на нефть, который привел к укреплению рубля. А во-вторых, в декабре сформировались оптимистичные ожидания по России, связанные с тем, что, возможно, США снимут санкции; на этом фоне наметился приток капитала в Россию. Эти два фактора играли на укрепление рубля, что, как мы видим, обеспокоило правительство. Поскольку мы находимся в ситуации плавающего курса, то Центробанк не должен комментировать движение валюты, они сохраняют достаточно нейтральную позицию по отношению к динамике рынка. Но правительству никто не запрещает проводить словесные интервенции.


Мне кажется, что заявление минфина очень знаковое. Несмотря на то, что мы в ситуации плавающего курса, даже на уровне правительства не произошел отказ от какого-то ориентира в виде валютного курса. Когда происходит девальвация, она приносит дополнительные доходы бюджету и положительную переоценку резервного фонда и ФНБ. А когда идет укрепление, это для бюджета негативно: сбережения правительства у нас хранятся в валюте, сокращаются и рублевые доходы от нефтяного сектора. В итоге это транслируется в асимметричное отношение к курсу: когда рубль «плавает» в сторону ослабления, тогда все поддерживают стратегию плавающего курса, а когда происходит укрепление, возникает желание вмешаться. Формально минфин имеет право сберегать дополнительные доходы, это даже хорошо. Другой вопрос: почему он сберегает их в валюте, а не рублях? С точки зрения поддержания доверия к национальной валюте не очень понятно, почему национальные игроки и экономические агенты должны верить в рубль, когда минфин предпочитает покупать доллары или евро.

Так или иначе, с февраля минфин переходит к покупке валюты. Так что мы будем жить с таким асимметричным подходом.

— Из расчетов «Коммерсанта» следует, что минфин планирует цену рубля на 10 процентов ниже, чем сейчас — в районе 64,9 рубля за доллар. По вашему мнению, каков справедливый курс?

— Я думаю, что у минфина есть параметры, заложенные в расчеты бюджета. Но из этого не следует, что минфин собирается ослаблять рубль на 10 процентов. Его действия нацелены на то, чтобы не допустить укрепления рубля: даже если рубль не ослабнет, это уже будет подспорьем для бюджета. Поэтому я не думаю, что мы возвращаемся в период, когда существует таргетируемый уровень курса. С точки зрения позиции минфина, скорее, есть уровень, который не очень приемлем — крепче 60 рублей за доллар.

С точки зрения экономики, надо понимать, что в диапазоне от 60 до 75 мы находились последние два года. Движение курса на этих уровнях не является шоком для экономики, этот курс уже заложен во внутренние цены, и никакой значительной инфляционной проблемы нынешнее движение не создает. Нельзя говорить и о целенаправленной девальвации, потому что минфин сейчас покупает валюту в противовес притоку капитала. Когда приток капитала исчерпает себя, минфин вполне может пересмотреть свои решения об интервенциях, у него нет обязательства делать это постоянно.

На самом деле мы не знаем, решили ли они сберегать дополнительные доходы несколько месяцев, а потом потратить (потому что сейчас нет уверенности, куда пойдут цены на нефть), или же решение о наращивании резервного фонда — начало долгосрочной траектории. Этот вопрос остается открытым. Я совершенно не согласна с теми аналитиками, которые говорят, что это новое бюджетное правило. Бюджетное правило подразумевает ориентир, которому следуют в течение длительного времени. В данном случае это производит впечатление тактического решения: дополнительные доходы пришли — давайте купим валюту.

— А какой же курс в настоящее время справедлив?

— При текущей цене на нефть в 50 - 60 долларов за баррель справедливый курс — 60 - 65 рублей к доллару. Уровень 58 - 59 рублей к доллару — это некоторое отклонение. Я считаю справедливый курс исходя из цены на нефть, а еще корректирую это на динамику промышленного производства. Это выводит курс ближе к 60 рублям за доллар. А поскольку цены на нефть более волатильные, а платежный баланс тоже влияет, то я бы смотрела на диапазон 60 - 65 рублей за доллар, а не 50 - 55 рублей к доллару. Так что нельзя говорить о том, что минфин манипулирует курсом в каких-то своих интересах, он его возвращает к фундаментально обоснованным значениям, от которых тот отклонился из-за избыточного притока капитала.

— Так ли нужно российской экономике ослабление рубля, стоит ли только с помощью этого пытаться покрыть дефицит бюджета?

— Сильные конкурентные экономики могут находиться в плавающем курсе, они его не боятся. Мы, к сожалению, находимся в другой ситуации. Структурные реформы у нас только обсуждаются. По сути, у нас основной лейтмотив экономической политики с начала 2000-х был нацелен на формирование финансовой макростабильности, что тоже, безусловно, было важно, но в основном это касалось управления финансовыми потоками.

Структурные изменения, которые тоже были частью реформы Германа Грефа начала 2000-х, к сожалению, в значительной степени остались нереализованными. Тема структурных реформ быстро затерялась в потребительском буме. А сейчас во весь рост обозначилась проблема, как перезапустить рост. В ситуации, когда в экономике нет точек роста, укрепление рубля, конечно, является дополнительным негативным фактором. Это, правда, не означает, что девальвация решает проблему. В конечном счете производители осознают, что структурных изменений не происходит, среда их бизнес-операций не меняется, просто год от года ослабляется рубль: тогда компании перестают инвестировать, начинают покупать валюту и зарабатывать на валютной переоценке. Здесь вопрос концепции, в которой мы это делаем. Изменение курса само по себе не работает, оно должно быть в составе какого-то пакета экономических мер. Если на фоне плавающего курса провести реформы (у нас это было после 1998 года), это дает определенную поддержку экономике. Но если ничего структурно не менять, а просто делать ставку на ослабление, то это совершенно тупиковый вариант.

— Есть ли сегодня основания для дальнейшего роста котировок или, наоборот, предпосылки для падения цены на нефть? И где в таком случае дно?

— По цене на нефть отдельный разговор. Сейчас на рынке, скорее, мнение, что цены могут пойти вниз, потому что есть беспокойство по поводу Китая, вообще внешней конъюнктуры. Нет впечатления, что рынки заточены на продолжение роста цен на нефть. Они могут остаться на текущем уровне, в таком случае бюджет дополнительно заработает 1,8 триллиона рублей за весь 2017 год — это тоже хороший приток.

— Каков ваш прогноз по нефти?

— Скорее, мы будем в интервале 45 - 55 долларов за баррель. Думаю, что дальнейшего потенциала роста цен нет. Я вообще сторонница того, что мы находимся на траектории долгосрочного снижения цен на нефть, потому что есть теория длительных 20-летних циклов. И если в 1990 - 2000-е цены шли вверх, то сейчас они долгосрочно идут вниз. Это, конечно, объясняется как технологическими изменениями, так и замедлением роста спроса. Даже если будут какие-то периоды восстановления цен, то я бы воспринимала их как краткосрочные.

— А как насчет заморозки добычи?

— Заморозка добычи — это вопрос предложения. А еще есть вопрос спроса, где важны такие игроки, как США и Китай. По Китаю есть проблема, могут ли они расти дальше. США вообще говорят, что хотят отгородиться от мирового рынка нефти, сами себя обеспечивать. Так что сторона спроса выглядит достаточно уязвимо. По решению ОПЕК о заморозке добычи тоже есть проблемы, потому что многие страны перед этим соглашением завысили объемы добычи, и сейчас мир возвращается на уровни до этих договоренностей. Я думаю, что решение ОПЕК призвано обозначить пороговое значение для рынка, ниже которого производители не хотели бы видеть цены на нефть, но возможности двигать цены выше ограничен

— Антон Силуанов заявил, что решено не тратить дополнительные нефтяные деньги, а на эту сумму уменьшать использование резервного фонда и ФНБ. Фактически будет создан некий временный «буферный фонд». Насколько дальновидна такая стратегия: может, стоит потратить деньги на проекты развития, как призывают некоторые эксперты? Или лучше копить подушку безопасности, как это делал Алексей Кудрин, а теперь и его последователь Силуанов?

— Понятно, что просто сидеть на деньгах и ничего не делать, когда экономика не растет, — не очень хороший выбор. С другой стороны, нет стратегии. Мы не определились, куда в следующие 10 лет страна будет двигаться — будет ли она экспортером, займется ли импортозамещением, будет ли создавать инфраструктуру, чтобы стать транспортным хабом между Китаем и Европой, или же мы хотим занять нишу на мировом сельскохозяйственном рынке. Тогда лучше действительно подождать. У нас, в принципе, возможностей много, но мы не знаем, в каком направлении двигаться. Поэтому решение сохранять ресурсы принимается из той логики, что у нас нет концепции структурной трансформации. Мы не знаем, станет ли программа, которую готовит ЦСР (центр стратегических разработок, возглавляемый Алексеем Кудриным, — прим. ред.), основой стратегии, или это будет начало какой-то дискуссии. Непонятна даже общая концепция будущей трансформации — может, мы только через три года определимся. Наши желания важны, но в меняющемся мире это дополнительная сложность. Поэтому в такой ситуации минфин прагматично говорит: «Если нам пришли дополнительные деньги, давайте будем их пока сберегать до того момента, когда мы решим, чего хотим».

— А когда мы должны решить, чего хотим, и кто это должен сделать?

— Это должно сделать правительство. Но для этого надо готовить сценарии трансформации, посмотреть, сколько мы можем потратить, как можем вписаться в мировую экономику или, наоборот, обслуживать свои рынки. Нужно идентифицировать, что нам сейчас мешает расти — на эту тему тоже есть споры. Мы вообще даже не определились по поводу источника наших проблем. Надо диагноз поставить, а дальше вы определяетесь, как лечите болезнь. А мы еще пока на уровне экономических дискуссий, не договорились по диагнозу. Одни говорят, что денег не хватает, а другие говорят, что денег достаточно, но есть структурные ограничения

— Но мы же можем обсуждать это и три года, и пять лет. В таком случае мы будем находиться на этом же дне, тот же экс-министр экономики Алексей Улюкаев прогнозировал нам 20 лет стагнации. Значит ли это, что мы будем 20 лет обсуждать, как наша экономика должна расти?

— Это всегда вопрос выбора. Решения не принимаются не потому, что их не хотят принимать. Например, будем ориентироваться на Китай, но тогда становимся заложником этого сценария. Если что-то пойдет не так, то эти деньги могут оказаться потраченными впустую. И это нормальные последствия выбора: когда человек выбирает, он от чего-то отказывается, у него есть альтернативные издержки. Здесь то же самое. Но со временем сохранение статуса-кво становится дорогим, в какой-то момент лучше двигаться уже куда-нибудь, чем оставаться на месте.

Я думаю, что издержки статуса-кво в значительной степени социальные. Если посмотреть на рейтинги руководства страны, результаты парламентских выборов (когда «Единая Россия» получила большинство), то, судя по всему, население сейчас себя комфортно ощущает. Есть впечатление, что население пока одобряет этот статус-кво. Возможно, люди еще после 90-х не пришли в себя, возможно, просто не очень хочется менять образ жизни. Можно сказать, что выжидательный подход находит поддержку в масштабах страны. Но население и не обязано следить за мировыми трендами, за скоростью технологической революции. Это задача государства — вовремя увидеть вызовы и начать готовить экономику к тому, чтобы она оставалась конкурентной в конкурентном мире. Иначе, как в 2014 году, происходит девальвация валюты, и платит за это население — потерей своей покупательной способности и реальной стоимости сбережений.

— Тогда сколько есть времени до критической точки, к которой нам обязательно надо определиться, куда идти?

— Тут вопрос амбиций, чего мы хотим.

— Амбиции-то у нас как раз большие...

— Амбиции становиться интегрированной в мировую экономику страной или геополитические амбиции — это разные плоскости. Мы же про экономику говорим. В этом смысле есть большой риск, потому что мир сейчас переживает технологический прорыв, революцию. Здесь тоже есть плюсы и минусы. Можно сказать, что мы не успели, другие страны ушли далеко вперед. С другой стороны, можно сказать, что мы накопили ресурсы, давайте у них эти технологии купим, а они пусть пока изобретают, разработают.
У нас должны быть приоритетные аспекты в экономике. Сейчас у нас есть запас прочности в части человеческого капитала. Оставаясь в точке статуса-кво, мы не должны терять те преимущества, которые у нас уже есть (в этом смысле затраты на образование и здравоохранение — отдельная большая тема). В принципе, можно так и оставаться, как сейчас, выбрать это как стратегию, сказать, что мы ждем, пока другие поэкспериментируют, потратят свои ресурсы, изобретут новые технологии, а мы потом их купим. Но надо быть уверенными, что мы эти технологии потом сможем интегрировать в свою экономику.
Также есть вопросы к бизнес-климату. Может, мы бы и хотели потратить сбережения, но у нас нет возможности эффективно потратить эти деньги. Когда мы начинаем тратить, это превращается в бюрократический рутинный процесс, от которого все эффективные производства в какой-то момент отмежевываются, а выживают только квазигосударственные организации, которые с точки зрения реализации каких-то новаций не очень эффективны по определению.

— Продолжим про бюджет. Он сверстан с дефицитом в 3 процента ВВП, который постепенно должен уменьшаться на 1 процент ежегодно. Так ли страшен бюджетный дефицит — многие развитые страны прекрасно живут и с ним? Зачем вообще нужен бездефицитный бюджет, за которым гонится минфин?

— С одной стороны, я совершенно согласна, что можно и с дефицитом жить. Но с дефицитом живут страны, у которых есть какая-то стратегия. Иными словами, когда вы поддерживаете дефицит бюджета, вы заимствуете для чего-то. Вы не можете просто увеличивать объем долга, чтобы платить пенсии. Это не очень эффективно, потому что в скором времени рынок будет просить очень высокие ставки. Трансформация финансовых ресурсов через бюджет должна таким образом делаться, чтобы обеспечивать экономический рост. Поэтому, к сожалению, после вашего вопроса снова возвращаемся к теме стратегии роста. Пока ее нет, тоже достаточно целесообразно поддерживать недефицитный бюджет, потому что мы не знаем, для чего нам дефицитный бюджет, мы не определились с концепцией того, что мы хотим финансировать. В принципе, бюджет же может снизить налоги, уйти в дефицит, тем самым дать преференции каким-то производителям, но нужно определиться каким. Пока нет ответа на этот вопрос. Я вижу, что у нас концепция бюджетного управления очень консервативная. Причем это не какой-то новый тренд, он идет с начала 2000-х годов, когда Россия была под жестким давлением кредиторов. Наверное, такой важный урок тех лет заключается в том, что руководство страны не хочет видеть увеличение долговой нагрузки. В противном случае можно потерять независимость, возможность маневра

— Наверное, мой следующий вопрос подтверждает вашу мысль об отсутствии стратегии. Если посмотреть бюджет на ближайшую трехлетку, то его доходы почти не растут. Значит ли это, что правительство по-прежнему не видит драйверов роста экономики, а ВВП при этом будет находиться около нуля? Если так, получается, власти откровенно расписываются в собственном бессилии.

— Если смотреть раскладку ближайшей трехлетки, то в марте 2018 года у нас выборы. До них у нас, как правило, ничего не происходит: к выборам готовят программу, обсуждают что-то, но тяжелых решений не принимают. После выборов, согласно Конституции, меняется правительство. Уже к августу – сентябрю 2018 года нужен новый бюджет. Если экономические дискуссии до марта 2018-го вообще не проводить, значит, новое правительство в реальности только в 2019 году сформирует какую-то повестку. Значит, в 2020 году все это будет заложено в бюджет. Вот вам трехлетка и исчезла.

Учитывая, что политический сценарий на 2018 год у нас достаточно понятен, действительно, можно было бы сейчас обсуждать какие-то планы трансформации. Но проблема заключается в том, что в значительной степени та бюджетная консолидация, о которой идет речь, будет происходить за счет повышения налогов. Конечно, эта тема не совсем предвыборная. Если ее сейчас обсуждать и выносить на публику, то придется пожертвовать частью политического рейтинга к выборам.

— То есть вы считаете, что та налоговая реформа, о которой начали говорить, ведет к обязательному повышению налогов? Но Антон Силуанов говорил, что налоги перераспределят, но не повысят.

— Представьте: у вас экономика не растет, пока ничего структурно не меняется. Допустим, курс как-то плавает в нужную сторону, но предпосылок для сильной девальвации уже нет. За счет курса мы не выиграем с точки зрения бюджета, инфляция у нас будет низкая — 4 - 5 процентов, значит, инфляционный налог тоже не поддерживает бюджетные доходы. За счет чего вы будете собирать дополнительные деньги в бюджет? Его доходы будут расти темпом 5 - 6 процентов. При этом есть расходные полномочия: стареет население, нужно индексировать пенсии, пусть и на 5 процентов, но у нас 40 миллионов человек — пенсионеры. И надо нести оборонные расходы, которые увязаны с геополитической ситуацией. Социальные расходы у нас составляют 60 процентов консолидированного бюджета, еще плюс оборонка 10 процентов — это 70 процентов неснижаемых расходов. Я думаю, что расходы на образование и здравоохранение дальше также сокращать очень сложно. Поэтому тут нет других вариантов, кроме повышения налогов.

Если побоятся повысить налоги сразу, будут потом, что называется, отрубать хвост по частям. Сейчас уже упреждающе обсуждают повышение пенсионного возраста, введение прогрессивной ставки или повышение фиксированной ставки подоходного налога — все эти меры совершенно непопулярны. Почему так? Потому что у нас доля зарплат в экономике продолжает расти, а доля прибыли — сокращаться. Мы уже немного поговорили о проблемах, почему нет роста. Его нет, потому что нет инвестиций. А инвестиции идут, когда компании имеют собственные средства, чтобы их финансировать. Концепция налоговой реформы означает, что вы должны повышать налогообложение населения и как-то поддерживать компании. Повышать же налогообложение компаний сейчас нет возможности. Из этого вырисовывается такая концепция — впереди только непопулярные меры.

— Кстати, про инвестиции. Глава Центробанка Эльвира Набиуллина как-то говорила: «Кредиты не являются основным источником инвестиций. Для предприятий их главный источник — это собственная прибыль и амортизация». Вы согласны?

— Да, по факту так во всех странах происходит. Кредиты — очень непредсказуемая составляющая для предприятий: могут измениться стоимость, сроки. Поэтому предприятия действительно финансируют инвестиции из собственных средств, которые бессрочны, а кредиты берут на поддержание оборотного капитала. За последние 20 лет так во всех странах — наблюдалось снижение доли заемных средств в финансировании инвестиций.

— Задам последний вопрос про бюджет, но уже региональный. Как, на ваш взгляд, будет складываться ситуация с бюджетами регионов? Она катастрофична или проблема надумана?

— Долговая проблема регионов не тянет на проблему макроуровня. Мы говорим о долговом бремени порядка 2 - 2,5 триллионов рублей. Эта сумма на фоне федерального внутреннего долга в 6 триллионов рублей очень небольшая. Я думаю, что проблема в том, что сжатие экономики происходит очень неравномерно. Мы видим, что население у нас перемещается в центральную часть, а экономическая активность вокруг крупных городов растет.

Проблема в том, что у регионов, которые сейчас залезли в долги, перспективы выхода из долговой ловушки не очень просматриваются. Во многих регионах просто нет базы для быстрого экономического роста, за исключением, безусловно, специализированных регионов а-ля Сочи, которые смогли выиграть за счет каких-то инвестиций, федеральных в том числе. Поэтому структурно, конечно, это проблема. Тем более если структурно экономический рост становится все более концентрированным, то, конечно, это тоже неэффективно. У нас большая территория, которая чревата дополнительными издержками.

— Чтобы поддержать регионы, попавшие в трудную ситуацию, минфин решил забрать у субъектов РФ дополнительный 1 процент налога на прибыль, чем вызвал волну возмущения — в частности, президент Татарстана Рустам Минниханов критиковал это решение. Стоило ли его принимать?

— У нас происходит дополнительная концентрация полномочий на уровне федерального бюджета. Забрали налог на прибыль, чтобы его перераспределять, — это значит, что федеральный бюджет будет больше ресурсов получать, чтобы решать, кому их отдать. Это лишает регионы финансовой автономии: как следствие, руководству региона становится, грубо говоря, все равно — они становятся просто исполнителями. Я считаю, что это не очень эффективный способ управления, потому что на месте проблемы всегда лучше видны, из федерального центра не всегда это можно понять. Хотя для этого нужна четкая система мотивации, чтобы на местах средства использовались эффективно.

У нас регионам делегируются расходные полномочия, а доходные, получается, минфин сейчас замыкает на себя. С точки зрения минфина интерес понятен, они хотят максимально контролировать финансовые потоки. Но с точки зрения развития финансовой системы и финансовой ситуации в стране это, конечно, не самое эффективное решение. Было бы все-таки хорошо идти по пути делегирования полномочий на региональный уровень.

— В одном из интервью год назад вы говорили: «В реальности проблема заключается в том, что экономика оказалась в ловушке структурных ограничений, именно эта проблема для России ключевая, а не то, как удержать сбалансированным бюджет». Прошел год. Вы видите хоть какие-то подвижки или мы снова сосредотачиваемся исключительно на инфляции и сбалансированности бюджета?

— Проблемы структурного ограничения роста у нас проявились с 2007 года. Я имею в виду в первую очередь два параметра. Первый: у нас нет роста инвестиционных мощностей. Представьте, у вас произошел шок спроса, курс рубля упал, население обеднело и больше не может покупать импортные товары, оно готово потреблять больше товаров российского производства. А производители не могут больше произвести, потому что они не инвестировали раньше, а теперь у них нет мощностей. Поэтому они, видя перераспределение спроса в свою пользу, просто повышают цены. Быстро же инвестировать не получится, цикл занимает несколько лет.
Второе ограничение — демографическое, которое обозначилось с 2012 года. У нас население стареет, трудовых ресурсов в экономике не хватает. Это для политической ситуации хорошо, потому что нет безработицы, а для экономики плохо. Когда не хватает трудовых ресурсов, производители вынуждены снижать прибыль, увеличивая фонд оплаты труда.
Так что отсчет пошел с 2007 года, не сразу осознали, что это структурное ограничение, потому что случился мировой кризис, падение цен на нефть. Об этом мало говорят, потому что сколько ни говори, а решений все равно нет — бессмысленно говорить о том, что в повестке не отражено. Поэтому задача сейчас подготовить ответ в первую очередь на инвестиционное ограничение, потому что демографическое мы не можем поменять быстро. В принципе, с 2021 - 2022 года оно будет не такое жесткое. А инвестиционное ограничение — это то, на что напрямую влияют монетарная и бюджетная политика. Но есть вопрос, как заставить частный капитал инвестировать в Россию. Нужно создать какие-то перспективы, а для этого, как мы уже обсудили, нужно выбрать, в каком направлении мы идем.

— Возвращаясь к стратегии ЦСР. На Гайдаровском форуме Алексей Кудрин озвучил тезисы программы, которую он готовит. Нам показалось, что они были достаточно разрозненные. К тому же могло возникнуть впечатление, что Кудрину с его «бухгалтерским» подходом («затянуть пояса и экономить») вообще не слишком удается программа развития. Как вы оцениваете эти наброски?

— Тут есть несколько аспектов. Все говорят, что надо затягивать пояса, про бюджет с удовольствием рассуждают, про монетарную политику, потому что это очень прозрачные аспекты. Когда мы говорим про монетарную политику, есть ЦБ, его цели — там все понятно. Бюджет смотрим — тоже все понятно. А экономика не растет все-таки, потому что конкурентная среда сложная. Мы видим, что у нас за последние годы, например, доля госбанков по разным причинам увеличилась: и консолидация происходит в секторе, и эффект масштаба работает. Но факт остается фактом. Если вы возьмете длинный горизонт с начала 2000-х, то доля госбанков в банковском секторе все время растет.
А если возьмете экономику, то тут все сложнее. Я постоянно ищу цифры по присутствию госпредприятий, доле государства в экономике. Очень трудно это измерить. Есть разные метрики. В Топ-10 самых капитализированных компаний у нас 80 процентов приходится на госкомпании. Мы по этому показателю третья в мире страна после Китая и ОАЭ с максимальным присутствием госкомпаний. Но это взгляд через призму рынка. Очень сложно собрать картину, насколько у нас проблемное присутствие госкомпаний в производстве и занятости, насколько велико квазигосударственное присутствие. Например, есть госкомпания, а ее обслуживают какие-то компании, которые аффилированы с руководством. Они вроде частные, а по факту это не совсем рыночный бизнес. Раз сложно это посчитать, сложно и аргументировать цифрами свою позицию. Поэтому все предпочитают концентрироваться на темах инфляции, ставок — того, где можно что-то цифрами проиллюстрировать.
Так что концепция «затянуть пояса» тоже прозрачная: показали, что бюджету нужна высокая цена на нефть, и это правда. Мы с вами обсуждали, что затягивание пояса — это хороший период, чтобы переждать какое-то время до того, как экономика начнет расти. Но чтобы она начала расти, нужно все-таки ей создать структурные условия. А поскольку структурное поле не оцифровано, сложно что-то предлагать. Один придет и скажет, что у нас проблемы с конкуренцией, а другой покажет цифры и скажет, что все нормально.
— А вы бы с чего предложили начать?

— Я считаю, что у нас проблема отсутствия конкуренции, которая происходит в неких стратах. У нас есть отдельно частные игроки, которые друг с другом конкурируют, но, по сути, в небольшом сегменте экономики. А есть большой сегмент экономики, который работает по другим правилам. Он обслуживается исходя из госприоритетов, связей с госкомпаниями или с лицами, работающими в госкомпаниях. Вот прослойка квазигосударственных компаний, как-то аффилированных с государством — они по статусу частные, а по поведению, скорее, государственные.
Это и создает проблему. Почему частные компании не инвестируют? Они смотрят на свою нишу и видят, что там конкурентов много, но ниша не растет, потому что постоянно отъедается государственными игроками. Тогда они говорят, что не будут инвестировать, потому что рынок сжимается. А у государственных игроков такое понятие, как «эффективность», не очень развито. В принципе, их становится больше и они стараются у частников тоже забрать их рынок. А экономика становится все менее и менее эффективной.
Я так себе этот процесс представляю, но, к сожалению, «оцифровать» его трудно. Я говорю про государственные, частные и все остальное. И вот сколько это «все остальное» составляет, как раз и непонятно.
— То есть с этого и надо начинать? Приватизация — это выход?

— Не обязательно приватизация. Вы можете поставить жесткие условия госкомпаниям. Например, если они кредитуются в рамках каких-то спецпрограмм, пусть эти средства им предоставляются по повышенной ставке. У нас же ситуация, что госкомпании имеют доступ к более дешевым деньгам, для них все время какие-то преференции. Это все можно взять и развернуть. Но для того, чтобы это сделать, надо иметь жесткое намерение: если компания нерентабельна, она должна обанкротиться. А если мы не хотим закрывать нерентабельные компании и хотим их поддерживать, тогда только один выход — повышение налога, ослабление курса и затягивание поясов. Никакой альтернативы нет.
— Мы с вами уже затронули тему инвестиций. Новый министр экономического развития Максим Орешкин постоянно говорит, что его цель — достигнуть экономической определенности, чтобы инвестиции сюда потекли. Определенность, конечно, бывает разная, но все же как ее достичь?

— Все по-разному пытаются это назвать — то экономическая определенность, то снижение рисков, то структурная трансформация. Но компании, которые тут работают (я не говорю про портфельные инвестиции), должны иметь возможность прогнозировать развитие экономики на горизонте 5 - 10 лет. Они должны понимать, куда правительство собирается разворачивать экономику, как оно видит ее через 10 лет, что это будет за экономика. Что мы будем делать? Должна быть понятна стратегия страны. Дальше, компании должны понимать, как их конкретные ниши, потребительский сегмент или нефтяной будут развиваться, какие будут налоги, кто будет потребителем. Из всего этого складывается решение инвестировать или нет. А сейчас даже про диверсификацию не говорят, а 10 лет назад это была мегатема. Ничего не сделали — а темы уже нет.
— Говорят теперь, что мы будем экспортерами зерна.

— Да, но экспортер зерна — это как с валютным курсом: выросло — экспортируем, не выросло — не экспортируем. Это не стратегия, а тактика. А дальше смотрите на курс, с ним тоже не ясно. Экономика не растет, стратегии нет. Конечно, тогда вы начинаете думать, что через три-четыре года опять девальвацию нужно проводить. Иначе как поддерживать экономику, у которой нет концепции роста? А если девальвация, то сразу инфляция. Тогда начинаете думать, сколько у вас трудовые ресурсы будут стоить. В итоге вы понимаете, что если посчитать эффективность проекта, то высокой рентабельности не получается. Тогда с инвестициями лучше подождать. А ожидание на уровне правительства распространяется на всю экономику. Если правительство сидит, накапливает ресурсы и ждет конкретики от мировой экономики, то компании тоже ждут конкретики от правительства. Все находятся в статусе ожидания.
— У меня в ходе нашей беседы сложилось чувство, что вокруг одни знаки вопроса: и здесь, и там неизвестно, что будет.

— Известность только одна: есть сейчас экономическая программа? Нет. Наша экономика как поезд, который едет по рельсам, своим ходом.

далее см. по ссылке там интереснее и больше.