Воспоминания о коммунистах. Всесильный гебист

            В воспоминаниях о советских временах столько упоминаний о всесилии и вездесущии КГБ — не сосчитать. Нас всех прослушивали. На нас стучали. За нами следили. На нас были накоплены толстенные дела...

            Но была ведь в том мраке и какая-то беспечная легкомысленность тоже. Которую я, лично, впервые почувствовал, когда мне на занятии в ИнЯзе довелось распечатать текст с фонограммы. Пятнадцатиминутный разговор я переносил на бумагу минут сорок. И  мелькнула в голове мысль: это сколько же людей должны сидеть и так вот печатать без передыху, чтобы просто зафиксировать и положить на стол начальникам стенограммы-доносы на все миллионы кухонных вольнодумцев, трендящих без умолку часами?

            Потом легкомысленные сомнения во всесилии грозных стражей революции у меня в голове только множились.

 

            Мои родители поженились в 1951 году. Тогда же папу начали оформлять в длительную загранкомандировку в Финляндию. Такое оформление я и сам в 1970-х прошёл трижды, но папа говорил, что выездные анкеты, которые у нас умещались на четырёх страничках развёрнутого широкого листа, у них в 1950-х составляли целую прошитую многостраничную брошюру, да и оформляющее ведомство ещё подчинялось грозному товарищу В.С.Абакумову. Не забалуешь.

            А моим будущим родителям как раз «забаловать» и требовалось.

            Мама моя родилась и выросла в Пятигорске, на Кавминводах, откуда, окончив школу, приехала в 1947 году в Москву учиться. А город Пятигорск во время войны несколько месяцев был оккупирован немцами. Из-за чего моя мама и попадала в практически невыездную тогда категорию граждан, «проживавших на оккупированных территориях». И, значит, чтобы их с папой отпустили в Финляндию, нужно было маме этот факт как-то от ведомства тов. Абакумова скрыть.

            Наивность затеи, которую придумала в Пятигорске бесчисленная мамина армянская родня, поражает воображение. Они велели маме ничего даже папе не говорить и написать в анкете в перечне мест её жительства, что в период оккупации Пятигорска она проживала «у двоюродной тёти Багдасаровой М.А. в г. Баку», а в графе про оккупированные территории написать — «Не проживала». Что мама и сделала. Потом, гораздо позднее мне призналась: «Боялась — жутко!!!» — и ещё такие большие испуганные глаза при этом состроила. 

            Поясню. У армян мамина девичья фамилия — Багдасарова — как у русских Петрова или Сидорова. В Баку армян во время войны ещё было — чуть ли не больше, чем азербайджанцев. Соответственно и Багдасаровых там должно было быть — десятки тысяч. А инициалы М.А. для армянки — самые банальные и ходовые, как русская МарьИванна.

            И вот это поистине детское «баловство» моих родичей сработало безупречно, и всесильный «Комитет» его так никогда и не обнаружил, хотя мама потом ещё три раза оформлялась с папой в его длительные загранкомандировки.

*****

 

            Когда после первого курса, летом 1973 года у нас была стажировка гидами Интуриста, мы познакомились в том числе и со знаменитым на весь мир правилом: в конце каждого рабочего дня (после проведения по маршруту индивидуального туриста или группы туристов), нужно было зайти в Подъезд № 6 гостиницы «Метрополь», подняться на 5-ый этаж, там получить, предъявив паспорт, собственную именную прошитую тетрадь строгого учёта, записать в неё ответы на все вопросы стандартной анкеты про каждого иностранного туриста, с которым ты имел дело, и потом сдать тетрадь обратно на хранение, получив взамен паспорт и право идти обратно на свободу.

            Сейчас уже не помню, сколько точно в той анкете было вопросов — штук 30. В основном обычные анкетные данные, а остальное про «партийную принадлежность», «мнения о политической обстановке в мире и в СССР» и прочее подобное.

            При этом стандартная обзорная автобусная экскурсия по Москве — это 25-30 человек туристов и четыре часа твоего беспрерывного монолога в микрофон о достопримечательностях столицы нашей Родины. Встречал ты этих очередных «25-30» и провожал их у распахнутой двери автобуса и больше никогда в жизни в глаза их не видел. Когда и как было деликатно побеседовать с каждым, выспросить ответы на все 30 вопросов? Как те ответы запомнить (не записывать же их тут же в журналистский блокнотик)?  Это никого не интересовало.

            А в тетради строгого учёта нужно было указать вначале точные реквизиты путёвки, так что 30 душ (иностранных), с которыми общался — было не скрыть. В результате я и приучился в таких случаях писать от балды всё, что лезло в голову, начиная от самых невероятных имён и фамилий, которые иногда даже интересно было выдумывать посмешнее. В результате к концу стажировки моя, лично, тетрадь была полна такого фуфла, что мало не покажется. И, как выражалась моя мама, я какое-то время даже «Боялся — жутко!» разоблачения. Но потом успешно оформился и съездил на стажировку в Сорбонну. Потом — и вовсе поступил на Курсы переводчиков ООН (вот уж где проверяли-то...). И забыл. И вот только теперь вспомнил, чтобы рассказать.

            А фамилия начальника того отдела на пятом этаже Подъезда № 6 в моё время была (и я не шучу и не выдумываю) — Честнейший. Не то майор, не то полковник, уже не помню.

*****

 

            Когда мы жили в Париже в 1960-х, я учился в мужском классическом лицее. И любимым предметом у нас с друзьями была — латынь. Которой мы довольно быстро овладели настолько, что даже сносно могли писать на ней тексты собственного сочинения.

            Когда мы уезжали домой, я, никого не спросив, дал друзьям московский адрес. Через полгода из Парижа пришло письмо, и дома разразился грандиозный скандал: папа нервничал настолько, что не мог сдержаться, хотя и понимал, что я ни в чём не виноват. Ведь мне же никто не разъяснял, что переписка с иностранцами запрещена. Но зато папе-то — и семье — грозила его считай что безработица.

            Как-то обошлось. Как — папа не рассказал, не успел...

            10 лет спустя. У меня уже на руках диппаспорт, немного наличных долларов и билеты на авиарейс Москва – Нью-Йорк. Вылетаем через три дня.

            Вдруг звонок. Наш куратор-референт в МИДе срочно вызывает к себе на Смоленку. Что? Зачем? Приезжай!

            Приезжаю. Куратор мне нервно: Ничего не знаю, иди на 15-ый этаж, тебя ждут! («на 15-ом» находились «защищённые» кабинеты для встреч с кураторами из КГБ.) Прихожу. Всей мебели — стол и два стула. Окна нет, не положено. Сажусь напротив всесильного гебиста. Начинаем разговор, почему-то про мои контакты с иностранцами (уж их-то все давным-давно проверели-перепроверили). Через пять минут по-прежнему не понимаю, чего он от меня хочет. Не выдерживаю, спрашиваю сам:

— А в чём дело-то?

            И тогда он кладёт передо мной посреди пустого стола лист бумаги и спрашивает:

— Скажите, а вот это что такое?

            Смотрю. Вспоминаю.

— Это копия письма от моих лицейских друзей из Парижа.

            Заминка. Он же, неуверенно:

            — Да... вроде так и зафиксировано... 

            Ещё пауза. Опять он, но теперь недоверчиво:

— А на каком же тогда языке написано?

            Я, в большом недоумении:

— На латыни...

            Он сразу не понял. Объяснил ему. Посмеялись.