Солнце по курсу (окончание)

Цитата...
Но событие это сразу всё просветило и прояснило: прямо по курсу самолёта из-за горизонта поднималось Солнце! Догнать я его не мог никоим образом, значит, я лечу ему навстречу, значит, я лечу на восток и лечу уже часа три, не меньше! Когда, как и почему так случилось, разберёмся потом, на земле. Сейчас главное найти эту землю, нашу землю. И я с максимальным креном развернул самолёт влево, на север. Где-то там и только там лежит моя Родина. Далеко ли, близко, неизвестно, но мы обязаны были дотянуть до неё. Другого пути нет. А топлива оставалось всё меньше. И чем меньше его оставалось, тем быстрее оно убывало. Включив первый канал, надеясь лишь на чудо, я послал свой глас вопиющего в пустом эфире:
– …Кто меня слышит, кто меня слышит?
И чудо совершилось. Меня услышали и ответили на чистом русском языке:
–…Слышу вас хорошо. Что случилось?
– Отказала курсовая система. Где лечу – не знаю. Держу курс на север. Топлива мало. Помогите выйти к вам или ближайший аэродром.
– …Выходите на меня, ближе никого нет, посадку с хода обеспечу.
Мы с оператором с быстротой молнии листали все имеющиеся у нас на борту справочники и блокноты, но аэродрома с его позывным не нашли.
– Я не знаю, кто вы. Дайте частоту дальнего привода.
Несколько томительных секунд собеседник хранил молчание, потом выдал:
– Я – Мары, частота дальнего…
Я не помню, какими словами смог уговорить штурмана настроить радиокомпас на нужную частоту, но АРК заработал. А дальше всё было просто. Поставил стрелку на ноль и перешёл на снижение. С земли подсказывали дальность, а скоро я и сам увидел аэродром. Полоса узкая, короткая, но хватить должно. На стоянке стоят самолёты. По размеру небольшие, но зачехлены наглухо, как мусульманки в паранджу: ни глаз, ни ног не видать, и что под ней тоже. Короче, принадлежность самолётов определить не смог.
Прошёл над полосой, установил курсозадатчик и выполнил визуальный заход на посадку по коробочке. Топлива на второй круг уже нет, разве что высоту набрать, да прыгнуть. Расчёт сделал минимальный, приземлился сразу за «зеброй»*****. Полосу освободил, по рулёжке рулю, а сам всё гадаю, свои или нет? На зачехлённых самолётах опознавательных знаков не видно, машин нет, чтоб по номерам определиться, ни надписей, ни указателей, ни лозунгов. И вдруг вижу, у одного из самолётов часовой стоит. На меня во все глаза смотрит, аж рот раскрыл. Форма одежды непонятная, но внешний вид… На плече висит автомат АКМ, дулом вниз, на груди пуговицы до пупа расстегнуты, ремень на поясе ниже…, до самых бёдер спущен. Наши! Дома я, у себя, в России. И так хорошо стало: экипаж жив, самолёт цел, полоса исправна. А лётчику для счастья большего-то не надо.
На стоянке из самолёта вышли, тут к нам машина подъехала. Из неё офицер вышел, и солдатик с автоматом выскочил, в стороне встал, ствол на нас направил. Офицер подошёл, представился, я тоже. Осмотрели друг друга, убедились, что все свои. Солдатика оставили самолёт охранять, а сами с капитаном – а это он на КДП дежурил, нас услышал и посадил – к нему на КДП поехали, домой звонить.
А потом началось. Прилетел самолёт с комиссией. Местный гарнизон за всю свою бытность столько генеральских звёзд не видел, сколько из него по трапу спустилось. А ещё свита из полковников и прочих.
Нас по разным углам растащили, чтоб и видно не было, бумагу дали:
– Пишите объяснительные, как всё было.
Потом возле каждого человек по пять-семь уселись, каждый вопросы задаёт, все ответы записывают. И на бумаге схемы рисовали, и в своей документации каждую закорючку объясняли, и в кабине самолёта всё, что можно показывали. Наконец, старший генерал все бумаги собрал, бегло просмотрел и дал команду к нам домой лететь.
Ну, думаю, хоть передохну, пока летим, сосну в уголке. Да, не тут-то было. Нас опять по разным углам салона растащили, опять вопросы и ответы, объяснительные и схемы, и что на карте, и что на плане. И всё под запись, чуть не подпись под каждым словом. Тут к тем, что со мной беседовали, подходят ещё три офицера. Двое, не говоря ни слова, хватают за руки и за спину выкручивают, а третий по комбезу шарит, карманы выворачивает.
– В чём дело, – говорю, – я что, преступник, или сопротивление оказываю? Что за обращение с офицером?
А они мне:
– Пистолет где?
А это Славик им рассказал, как перед вылетом мы, как положено, получили личное оружие, пистолеты ПМ, зарядили и в карманы комбинезона положили. У тех глаза на лоб повылазили. Как, на борту самолёта с кучей генералов, двумя кучами полковников и прочими бугорками, находятся трое до зубов вооружённых, этих самых, ну, нас, короче, провинившийся экипаж?
– А вдруг вы, – говорят, – захотите самолёт захватить и за границу улететь (а то мы там ночью только не были), или застрелитесь, а нам потом отвечай? Нет, уж, сдайте оружие!
Оружие мы сдали и как-то сразу все успокоились, заулыбались, и трогать нас перестали…
Чем история закончилась? Не знаю, как в верхах и других частях, а у нас довольно-таки хорошо. Все разборы и занятия мы внимательно прослушали, случай досконально изучили, тренажи на тренажёре и в кабине самолёта провели, зачёты успешно сдали. За границу больше без команды не летали.
С лётной работы никого не сняли. Только Михаила от должности замполита освободили, чему он, честно говоря, только рад был троекратно: летать разрешили, майора не лишили, от замполитского ярма избавили. Он ещё летал несколько лет, потом ушёл на пенсию, уехал к себе на родину. А через несколько лет узнали мы, что умер. Пришёл с работы домой на обед, прилёг отдохнуть и умер. Сердце остановилось. Не прошёл для него даром этот полёт, не прошёл.
Штурману корабля, Стасу, объявили взыскание по служебной и партийной линии и перевели его в другой полк на другой тип самолёта, где в экипаже два штурмана летает. У него, кстати, в личном деле характеристику нашли, где прямо было указано, что нельзя ему летать на самолётах с одним штурманом. Как этого кадровики не заметили при таком строгом отборе на наш тип, не знаю. Дальнейшая судьба его мне не известна.
Остальное всё мелочи. Доходило даже до курьёза. Например, заместителю командира полка, назначенному в Моздоке руководить полётами в помощь командиру дивизии, объявили выговор «За отстранение командира дивизии от руководства полётами». Он даже не расстроился: «Такой формулировки во всей Армии не сыщите».
Славик, оператор, ничего не получил. Летал, кажется, до расформирования полка после развала страны. Живёт, по моим данным, всё там же, в Барановичах.
Николай, ведомый, тоже ничего не получил. Сначала, ему в вину ставили, что не доложил о замеченном самолёте, идущем с другим курсом. Но потом поняли, что если это дальше раскручивать, то встанет вопрос о том, а куда смотрела группа руководства во главе с генералом? Ограничились наказанием заместителя командира полка. Николай, кстати, мой однокашник по лётному училищу, прослужил, до расформирования полка, уволился. Живёт в средней полосе России на берегу большой реки.
Как и был ли наказан командир полка – не знаю. Да мне и знать не положено. Он ещё долго руководил полком, потом получил, вроде бы повышение и был переведён в какой-то руководящий штаб. Я к тому времени уже служил в другом гарнизоне в другой должности и точнее сказать не могу. Знаю только, что после увольнения прожил он несколько лет и умер. Наверное, тоже всё даром не прошло.
Я, невольный участник тех событий, неспешно и обстоятельно, набирая лётный опыт и мастерство, успешно закончил сначала Академию имени Ю.А.Гагарина в Монино, а спустя четыре года военную службу в гарнизоне Мачулищи, в должности командира эскадрильи, подполковником. В настоящее время живу и здравствую в городе Москве. В свободное от отдыха время пишу то стихи, то мемуаринки, но всегда правду. Да, чуть не забыл, проводя объективный контроль своего полёта в ту злополучную ночь, грозной фразы «…меньше надо…» я на плёнке своего бортового магнитофона не нашёл. То ли в этом месте плёнка сама размагнитилась, – вот вам опять совпадение, – то ли какие-то помехи, опять же по какому-то случайному совпадению её забили, не знаю, врать не буду и придумывать тоже, но её нет. У других не знаю, не слушал, а у меня нет.
Вот такая была история с вот такими совпадениями. Вы смогли бы такое придумать? Вот то-то. И я не придумал. Это было.

Москва, январь 2014 года