Способы мышления. Часть 6

Предупреждение: материал на «вынос мозга».

Текст полностью состоит из цитат, вырванных из контекста.
Все цитаты приведены без ссылок, для анонимизации авторов при прочтении. Источник цитат можно найти в интернете.


Как таковой мир понятен здравому рассудку даже в своем внутреннем смысле и говорит с ним на совершенно понятном языке. Только ум, искаженный мудрствованием, может спорить о его реальности, и это всегда вызывается неправильным применением закона основания: последний хотя и связывает друг с другом все представления, какого бы класса они ни были, но никогда не связывает их с субъектом или с чем-нибудь таким, что не было бы ни субъектом, ни объектом, а было бы только основанием объекта; самая мысль о такой связи - нелепость, ибо только объекты могут быть основанием, и притом всегда только объектов.



 Иной раз предзнаменованием резкого и судьбоносного роста, перехода в новые условия существования бывало то, что на свет появлялась самая крайняя форма пессимизма - подлинный нигилизм.

 Люди полагают, полагаясь на пресловутую логику и на «рацио», что все непозитивное негативно, служит тем самым принижению разума и потому заслуживает позорного клейма. Люди так переполнены «логикой», что тотчас перечисляют на счет предосудительной противоположности все, что идет против привычной сонливости мнения. Все, что не остается стоять на стороне общеизвестного и излюбленного позитива, люди сбрасывают в заранее заготовленный ров пустой негативности, которая все отрицает, а потому впадает в Ничто и приходит к полному нигилизму. На этом логическом пути люди топят все в нигилизме, который сами себе изобрели с помощью логики.

 Нигилизм есть до конца додуманная логика всех наших великих ценностей и идеалов, - потому что надо сначала изведать нигилизм, чтобы докопаться, в чем же была ценность сих «ценностей»... Нам еще пригодятся новые ценности.

 Характеристика чего-то как «ценности» лишает так оцененное его достоинства. Это значит: из-за оценки чего-либо как ценности оцениваемое начинает существовать только как предмет человеческой оценки. Но то, чем нечто является в своем бытии, не исчерпывается предметностью, тем более тогда, когда предметность имеет характер ценности. Всякое оценивание, даже когда оценка позитивна, есть субъективация. Она оставляет сущему не быть, а - на правах объекта оценки - всего лишь считаться.

 Быть может, он и сам должен быть критиком и скептиком, и догматиком, и историком, и, сверх того, поэтом и собирателем, и путешественником, и отгадчиком загадок, и моралистом, и прорицателем, и «свободомыслящим», и почти всем, чтобы пройти весь круг человеческих ценностей и разного рода чувств ценности, чтобы иметь возможность смотреть различными глазами и с различной совестью с высоты во всякую даль, из глубины во всякую высь, из угла во всякий простор. Но всё это только предусловия его задачи; сама же задача требует кое-чего другого - она требует, чтобы он создавал ценности... следует... прочно установить и втиснуть в формулы огромный наличный состав оценок - т. е. былого установления ценностей, создания ценностей, оценок, господствующих нынче и с некоторого времени называемых «истинами», - все равно, будет ли это в области логической, или политической (моральной), или художественной. Этим исследователям надлежит сделать ясным, доступным обсуждению, удобопонятным, сподручным все случившееся и оцененное, надлежит сократить все длинное, даже само «время», и одолеть все прошедшее: это колоссальная и в высшей степени удивительная задача, служение которой может удовлетворить всякую утонченную гордость, всякую упорную волю.

 Воля к логической истине может осуществиться только тогда, когда будет предпринята принципиальная фальсификация всего происходящего. Отсюда следует господство инстинкта, способного на то и другое: сначала на фальсификацию, а потом на проведение в жизнь определенной точки зрения.

 Основная мысль: новые ценности сначала должны быть созданы - этого нам не избежать!

 Так чем же объективно измеряется ценность? Единственно количеством более или менее усиленной и организованной власти.

 Было бы ошибкой считать, что именно высокородные и парящие в стороне умы обладают особенной способностью устанавливать многочисленные мелкие общие факты, собирать их и втискивать в выводы: как исключения, они скорее занимают прямо-таки неблагоприятное положение по отношению к «правилам». В конце концов они должны делать нечто большее, чем только познавать, - они должны быть чем-то новым, означать что-то новое, представлять новые ценности!

 Люди знатной породы чувствуют себя мерилом ценностей, они не нуждаются в одобрении, они говорят: «что вредно для меня, то вредно само по себе», они сознают себя тем, что вообще только и даёт достоинство вещам, они созидают ценности.

 Только с большим усилием, в особенности с помощью истории, может знатный человек сделать доступным своему представлению тот факт, что с незапамятных времен во всех сколько-нибудь зависимых слоях народа заурядный человек был только тем, чем его считали: вовсе не привыкший сам устанавливать цену, он и себе не придавал никакой другой цены, кроме назначенной ему его господами (создавать ценности - это истинное право господ).

 Рискуя оскорбить слух невинных, я говорю: эгоизм есть существенное свойство знатной души; я подразумеваю под ним непоколебимую веру в то, что существу, «подобному нам», естественно должны подчиняться и приносить себя в жертву другие существа. Знатная душа принимает этот факт собственного эгоизма без всякого вопросительного знака, не чувствуя в нём никакой жестокости, никакого насилия и произвола, напротив, усматривая в нём нечто, быть может коренящееся в изначальном законе вещей, - если бы она стала подыскивать ему имя, то сказала бы, что «это сама справедливость».

 Но надо остерегаться великого недоразумения, будто бы ввиду того, что созерцание совершается при посредстве познания причинности, между объектом и субъектом есть отношение причины и действия; наоборот, такое отношение существует всегда только между непосредственным и опосредованным объектом, т.е. всегда только между объектами. Именно на этом неверном предположении основывается нелепый спор о реальности внешнего мира, спор, в котором выступают друг против друга догматизм и скептицизм, причем первый выступает то как реализм, то как идеализм. Реализм полагает предмет как причину и переносит ее действие на субъект. Фихтевский идеализм считает объект действием субъекта. Но так как - и это надо повторять неустанно - между субъектом и объектом вовсе нет отношения по закону основания, то ни то, ни другое утверждение никогда не могло быть доказано, и скептицизм успешно нападал на них обоих.

 Скептицизм ... утверждает, что в представлении мы всегда имеем только действие, а не причину, т.е. что мы никогда не познаем бытия, а всегда - только действие объектов; но последнее, быть может, совсем и не похоже на первое, да и вообще понимается совершенно неверно, ибо закон причинности должен выводиться лишь из опыта, реальность же последнего опять-таки должна покоиться на нем. ... В этом смысле мир, созерцаемый в пространстве и времени, проявляющий себя как чистая причинность, совершенно реален; и он есть безусловно то, за что он себя выдает, а выдает он себя всецело и без остатка за представление, связанное по закону причинности.

 Скепсис в отношении морали - вот главное. Закат морального миротолкования, которое более ничем не санкционировано, после того как попробовало сбежать в потустороннее: заканчивает нигилизмом - «все лишено смысла» (недоказуемость миротолкования, в которое были вложены неимоверные силы, - пробуждает сомнение: а что, если лживо любое миротолкование -).

 Вот что гласят мои требования к вам – пусть даже они с трудом дойдут до ваших ушей: что сами моральные акты высокопочитания вы должны подвергнуть критике. Что вы должны прекратить эмоциональное моральное побуждение, жаждущее подчиняться, а не критиковать, вопросом «почему я обязан подчиняться?». Что это стремление вопрошать «почему?», критиковать мораль вы должны считать как раз вашей нынешней формою самой моральности: самым разборчивым видом порядочности, которая сделает честь вам и вашей эпохе.

 Короче говоря: во всем развитии духа речь идет, может быть, о теле: это чувственная история того, как образуется более высокое тело. Органическое поднимается на более высокую ступень. Наша жажда познания природы, средство с помощью которого тело хочет себя усовершенствовать. Или более того: производятся сотни тысяч экспериментов, чтобы изменить питание, условия жизни, образ жизни тела, а сознание и все ценностные оценки в нем, все виды удовольствия и неудовольствия – все это признаки этих изменений и экспериментов. В конце концов речь идет вовсе не о человеке: он должен быть преодолен.

 Спуск от высшей точки становления (от высочайшего одухотворения власти на основе самого откровенного рабства) надобно изобразить как следствие этой верховной силы, каковая, обратившись против самой себя, когда ей уже нечего организовывать, применяет свою силу для дезорганизации,..
а) все более масштабное поражение обществ и их закабаление немногочисленными, но более сильными людьми;
b) все более масштабное поражение привилегированных и сильнейших и, следовательно, пришествие демократии, а в конце концов и анархия элементов.

 Война и опасность служат предпосылкой того, что тот или иной ранг сохранит условия своего существования.

 Общество, окончательно и инстинктивно отвергшее войну и завоевание, клонится к своему закату: оно дозрело до демократии и господства Лавочников... А гарантии мира, как правило, - это, безусловно, всего-навсего обезболивающий наркотик.

Ч тобы пробиться из этого хаоса к такому устроению - требуется принуждение, человек должен быть поставлен перед выбором - погибнуть либо утвердиться. Господствующая раса может вырасти только из ужасного и жестокого начала. Проблема: где они, варвары XX века? Очевидно, что они проявятся и сплотятся лишь после чудовищных социалистических кризисов, - то будут элементы, которые окажутся способны на величайшую твердость в отношении самих себя и смогут гарантировать самую долгосрочную волю...

Прежде чем «думать», нужно сперва «выдумать»; приведением тождественным случаям, к видимости Подобия - первичнее познания тождественного.