Шпиономания в СССР: беспечные взрослые и бдительные дети

Майор Пронин, Павлик Морозов, Никита Карацупа и Тимур Гараев

Легендарный Никита Карацупа и его пес Индус задержали сотни нарушителей государственной границы.  Фото с сайта www.history.gpk.gov.by

Первые рассказы о бравом контрразведчике майоре Пронине появились в 1939 году. Безусловно, это было прямое порождение и явный симптом шпиономании, охватившей тогда Советский Союз.
Впрочем, был и другой резон. Арсений Замостьянов пишет: «После провала пропагандистской кампании «ежовых руковиц», когда железный нарком оказался врагом народа, а во главе НКВД встал Берия, нужно было утеплить образ чекиста в прессе и литературе. Овалов стал одним из пионеров жанра».

ТРУДНЫЕ РОДЫ, УНИКАЛЬНАЯ СУДЬБА
Лев Овалов тогда редактировал журнал «Вокруг света». Сначала он пытался заказать у знакомых писателей что-нибудь «про шпионов» а-ля Шерлок Холмс. Но никто не рискнул: все, что касалось НКВД, внушало ужас.
Тогда Овалов сам сочинил рассказ «Синие мечи», первый в пронинском цикле. В предисловии говорилось, что в этом рассказе автор и журнал берут на вооружение заморскую форму шпионского детектива, чтобы она служила нашему потребителю, как служат на наших заводах и фабриках импортные станки.
В том же 1939-м в нескольких советских театрах была поставлена пьеса Льва Шейнина и братьев Тур «Очная ставка» – про шпионов и чекистов. А в 1941-м первый замнаркома НКВД, будущий министр МГБ Всеволод Меркулов пишет пьесу «Инженер Сергеев» (под псевдонимом Всеволод Рокк), где бравые чекисты действуют на оккупированной территории. Правда, Сталин, узнав об этом, велел Меркулову шпионов ловить, а не сочинять для театра. Что же касается псевдонима Рокк – не исключено, что это была полемика с «Роковыми яйцами» Булгакова (там инициатива чекиста Рокка навлекает на Москву нашествие гигантских гадов).
Жанр тем не мнее рождался трудно. В журнале «Красная новь» Овалову отказали в публикации «Рассказов о майоре Пронине». Тогда он принес рукопись в «Знамя», к Всеволоду Вишневскому. Рецензенты из НКВД публикацию не одобрили. Но Вишневский обратился к наркому Молотову. Тот ознакомился с рукописью и наложил резолюцию: «Срочно в печать».
Первый цикл пронианы прожил два года – это шесть рассказов и повесть «Синие мечи», вышедшая в апреле 1941-го. Вскоре грянула война, Овалова арестовали, и про бравого майора все забыли. Второе рождение его случилось в середине 1950-х: автор был реабилитирован, и книги о Пронине стали выходить массовыми тиражами. Тогда этот герой и приобрел всенародную популярность и стал героем анекдотов.
Сами по себе они примитивны и малоинтересны. Уникальность их вот в чем: волны анекдотов (от Чапаева до Винни-Пуха, от Штирлица до Буратино, от Чукчи до Чебурашки) всегда вызывались кинолентами или мультфильмами. Но книги классической пронианы никогда не экранизировались – герой их шагнул в фольклор непосредственно из книжек.


БОЛЬШАЯ СЕМЬЯ
Шпиономанию конца 1930-х удобно рассмотреть на примере детской литературы. Хотя бы потому, что самым ярким ее плодом стала повесть Аркадия Гайдара «Судьба барабанщика» (1938, опубликована в 1939-м).
Еще раньше случился апофеоз Павлика Морозова. Всенародное прославление Павлика – вершина детского движения дозорников, добровольных помощников «органов», охватившего СССР в середине 1930-х. Пионеры, разоблачавшие своих родителей или соседей, прославлялись в газетах и получали путевки в знаменитый «Артек».
Рассказывают, что в артековский отряд дозорников назначили комсомолку-вожатую. На прощальном костре она прочла рассказ собственного сочинения. Речь в нем шла о пионере, разоблачившем своих родителей. Пионеры-дозорники усмотрели в рассказе вожатой нечто политически сомнительное и подали коллективный донос. Вожатая была осуждена за антисоветскую агитацию и 20 лет провела в лагерях и ссылке.
Между прочим, в гитлеровской Германии в 1934 году доносы были официально запрещены. Считалось, что они разрушают «единство немецкого народа». В СССР доносы, напротив, поощрялись. Это лишь один пример кардинальных противоречий между советским и нацистским строем, которые часто записывают в одну рубрику тоталитаризма.
Дозорники в самом радикальном выражении – это хунвейбины. Те самые китайские комсомольцы, что в ходе «культурной революции» убивали учителей и профессоров, громили музеи и университеты, жгли книги и разрушали памятники («Разобьем собачьи головы противников председателя Мао!»).
С другой стороны, у Михаила Гаспарова есть такая достопамятная запись: «Павлик Морозов. Не забывайте, что в Древнем Риме ему тоже поставили бы памятник. И что Христос тоже велел не иметь ни матери, ни братьев».
Впрочем, Лев Троцкий в середине 1930-х раскритиковал советскую антропологию за недостаточный радикализм. Революция, писал Троцкий, сделала попытку разрушить семейный очаг как «архаическое, затхлое и косное явление». Поначалу «школа и комсомол широко пользовались детьми» для разоблачения и перевоспи
тания «пьянствующего отца или религиозной матери». Этот метод преследовал и стратегическую цель: «потрясение родительского авторитета в самых его основах». Позднее началась ползучая реакция. Прежние заповеди восстановлены в правах, «тупые предрассудки малокультурного мещанства» возрождаются под вывеской новой морали.
Но дело было не только в предрассудках. В это время в сталинской культуре возобладала модель «большой семьи». В связи с этим была реабилитирована и семья малая. В 1920-е советские вожди, начиная со Сталина и Кирова, отдавали своих детей на воспитание в детские дома. В 1930-е те же вожди, начиная со Сталина и Ворошилова, воспитывали в своих семьях детей погибших боевых товарищей.
Майор Пронин и его помощник Виктор Железнов (наполовину сирота, которого Пронин воспитывает с подросткового возраста) тоже ведь образуют подобие семьи. Хотя живут под одной крышей только в служебных командировках.

БОРЬБА С ВРЕДИТЕЛЯМИ
Фигуру Павлика Морозова трактовали в духе извечного противостояния отцов и детей.
Или, по следам Фрейда, пытались различить в ней эдипов комплекс.
Еще популярней такая мифологема. Сталина именовали отцом народов и изображали с маленькой девочкой на руках. Поэтому пионеров призывали отречься от собственных родителей и присягнуть на верность верховному отцу.
Но мотив бунта против отца в житии Павлика звучит сильней, чем мотив сыноубийства. В традиционном сознании отец – хозяин жизни и смерти своих детей. Поэтому Тарас Бульба, убивающий своего сына Андрия, – трагический герой, а не преступник.
Пример дозорников – бунтарей против отцовского начала – вскоре сделался не ко двору. Пионеров перенацелили на новую мишень. В том же 1939-м Евгений Долматовский сочинил стихотворение «Пуговка» о шпионе, изобличенном бдительными ребятами:
«А пуговицы нету/ У заднего кармана,/ И сшиты не по-русски/ Широкие штаны./ А в глубине кармана –/ Патроны для нагана/ И карта укреплений/ Советской стороны».
Песню «Коричневая пуговка» пели на мелодию братьев Покрасс из кинофильма «Девушка с характером». Ее знали наизусть несколько поколений советских пионеров. Известны даже фольклорные ее варианты.

ГЕРОИ И АВТОРЫ
Легендарный Никита Карацупа начал службу в Приморье на маньчжурской границе в 1933-м, а год спустя был уже известен в пограничных войсках. В 1936-м, когда спецкор «Комсомольской правды» Евгений Рябчиков написал о нем очерк, Карацупа был уже кавалером ордена Красного знамени. За ним и его собакой Индусом числились 140 задержанных нарушителей границы. Позднее это число достигло каких-то фантастических величин.
После очерка Рябчикова имя «карацупа» стало нарицательным. Так именовали служебных овчарок и парковые статуи пограничников с собаками. В Москве открылась станция метро «Площадь Революции» с четырьмя бронзовыми карацупами.
И пограничник Карацупа, и журналист Рябчиков были когда-то беспризорными. Никита Карацупа осиротел семи лет от роду, попал в детдом, сбежал, бродяжничал. Выбился в люди: перед призывом в погранвойска работал завмагом. Похоже, он и впрямь был талантливым дрессировщиком и неутомимым следопытом. Но деяния его раздули до баснословных размеров с определенной целью.
Во-первых, они помогали отмыть репутацию все тех же «органов»: чекисты у нас не только душегубствуют, они и на кордонах бдят, рубежи охраняют. Во-вторых, пограничные саги звучали в унисон со шпиономанией. Хотя ловили в Приморье по большей части мелких контрабандистов (извне) и беглецов от коллективизации (изнутри).
Евгений Рябчиков был сыном чекиста из Нижнего Новгорода. В детстве сбежал из дому и примкнул к беспризорным. Вернулся домой, окончил школу и пединститут, возглавил газету ГПУ «Динамовец начеку». Перебрался в Москву, печатался в «Правде». Проник к Горькому, беседовал с Циолковским, летал с Чкаловым. Перо у Рябчикова было посредственное, но репортер он был цепкий и чуткий. В 1937-м ему дали пять лет с последующей ссылкой. Но и в Норильске он редактировал газету «Заполярный динамовец».
Эта история помогает понять, почему писатель Овалов и после отсидки (восемь лет лагерей и семь лет ссылки) сохранил верность «органам» и продолжал сочинять книги, прославляющие чекистов.

СИМВОЛЫ И АРХЕТИПЫ
Повесть Овалова «Голубой ангел» выводит целую вереницу символических героев и задает архетипы советского шпионского романа, замечает Владимир Березин. Бегло перечислим этих героев. Это инженеры-ротозеи, создающие новейшее оружие. Их жены, любящие красивую жизнь. Шпионы, которые охотятся за советскими секретами. И их советские пособники «из бывших». Между прочим, в «Голубом ангеле» майор Пронин наконец побеждает своего извечного врага – британского майора Роджерса. Так Холмс все-таки одолевает профессора Мориарти.
Канон шпионского романа создался быстро. В повести «Тимур и его команда» (1940) Гайдар уже позволяет себе над ним иронизировать. В повести нет ни шпионов, ни вредителей. Отрицательные герои – обычные подмосковные гопники, тогда их называли хулиганами.
Тем не менее повесть выражает главный конфликт эпохи. В начале 1930-х агрессия сталинского режима хотя бы формально была направлена вовне: лозунг мировой революции еще трепыхался. С 1936 года режим занялся самоистреблением, а внешние угрозы отступили на третий план. Вот и у Гайдара в конфликт вступают две стороны, которые мало чем друг от друга отличаются.
Это пленительная повесть, действие которой происходит жарким летом в дачном поселке под глухие раскаты войны, идущей где-то на окраинах страны. Фабула напоминает оперетту: две пары влюбленных, цепь недоразумений, много комических персонажей третьего плана. Развитие любовной интриги протекает на фоне вражды молодежных группировок – как в «Ромео и Джульетте» или «Вестсайдской истории».
Тринадцатилетний Тимур Гараев живет на даче под рассеянным присмотром дяди-инженера, человека молодого и легкомысленного. Подростка, по законам жанра, неизбежно должна увлечь улица. Но Тимур благодаря высокой сознательности и лидерским качествам сам организует сопротивление уличной стихии.
При этом Тимур – без малого беспризорный (как и Сережа из «Судьбы барабанщика»). Мать его далеко, об отце мы ничего не знаем, дядя не может обеспечить надлежащего присмотра. Тема сиротства подчеркнута занятием тимуровцев: они рисуют звезды на заборах погибших красноармейцев и берут под опеку их семьи.
Сходство подростков из враждебных лагерей подчеркивают забавные удвоенные имена: Коля Колокольчиков, Сима Симаков, Петя Пятаков. Структурно они тождественны, хотя первые двое – члены команды Тимура, а третий – злейший его враг по кличке Фигура. Ультиматум, написанный тимуровцами в подражание письму турецкому султану, показывает, что им не чужд дух запорожской вольницы. Квакинцы же способны на патриотические порывы и могут накостылять своему соратнику за особенно гнусную выходку.
Инфантильный дядя Георгий при серьезном Тимуре, несомненно, персонаж комический – как Санчо при Дон Кихоте. Впрочем, дядя учит Тимура не доверять первым встречным. Но позднее, играя в любительской опере подозрительного старика, которому всюду мерещатся враги, дядя сам же пародирует и дискредитирует свою бдительность.
В общем, беспечные инженеры и бдительные дети – едва ли не главные герои той эпохи. 



Ссылка