Современные российские ВС
38,126,131
98,995
|
osankin ( Слушатель ) |
| 20 июл 2010 01:01:45 |
Тред №239071
новая дискуссия Дискуссия 108
А это произошло за полгода до Даманского.
http://www.annews.ru…?ID=213968
Анатолий Строев: Угар в Коктебеле и наши танки в Праге
Вернуться в канун Дня защитника Отечества в тревожный август 1968 года меня заставила недавно изданная книга Василия Аксенова «Таинственная страсть» - так называемый «роман о шестидесятниках». Вроде как о моем поколении. И вроде как о моем времени. Но знаковое событие того года - ввод войск Варшавского договора в Чехословакию мы встретили с героями Аксенова по-разному: они – попойками и любовным угаром в Коктебеле, мы – за рычагами танков и зенитных самоходок…
«Что это? – подумал я, с трудом оторвав голову от скатки. – Неужели война?»
По палатке метался свет фонарика, слышался пронзительный голос капитана Сорокина: «Подъем, замудонцы! Там уже пол Вьетнама захватили!» Я и сейчас понять не могу, почему он кричал про Вьетнам? Может, потому что ничего другого ему посреди ночи августа 1968-го не придумалось, когда и его самого сдернули с постели по тревоге? Но в четыре часа ночи, после суток изнуряющего наряда на кухне, куда мы, три кореша, напросились сами, да еще в истопники, думать о чем-либо было просто невозможно – и я опять бессильно провалился в сон.
Когда я снова еле-еле разлепил глаза, надо мной циркулем склонился старшина батареи. Он тряс меня за плечо изо всех сил: «Проснись! Да проснись же!» При свете фонарика старшины я кое-как разглядел, что в палатке уже никого нет. «А где все?» - спросил я старшину ошарашено. «Да ты что? Тревога же! - поразился он. – Все давно уже в парке. Беги, давай!».
В несколько секунд я натянул свое новенькое хэбэ, которое еще вчера, после наряда, приготовил специально по случаю предстоящего воскресенья и воскресного футбола между командами частей Пушкинского полигона. За новенькое хэбэ было обиднее всего: за порогом палатки хлестал дождь, лесная дорога от воды расползлась, неслись потоки… А перед самым парком, где на расчищенном от деревьев склоне рядами стояли наши зенитные самоходки - наши «ласточки», «чайки» и «лайбочки», в зависимости от того, как именовал свою установку каждый механик-водитель, безобидный еще вчера ручеек превратился в бурный поток. В него я и влетел на полном ходу в своем новеньком обмундировании, зачерпнув грязной воды по полному сапогу.
Но чертыхаться было некогда: в серых предрассветных сумерках по склону парка метался промокший до нитки наш командир батареи капитан Сорокин и во все горло орал на водителя 213-ой установки Валерку Солдатенко: «Лезь! Я приказываю: лезь! А не то пристрелю!» И выхватил из кобуры пистолет. «Сам лезь!» - проявляя неслыханное неуважение к капитану, не менее истошно орал ему Солдатенко.
«Все, точно война!» - решил я.
Слава богу, моя установка была в полном порядке, ребята уже стянули чехол с нее и скручивали его по-походному. «Заводи!» - только и крикнул мне Шурик Липнерович, командир нашего боевого экипажа ЗСУ-23-4 под номером 212. В слабых сумерках августа я видел в триплекс, как капитан Сорокин тряс пистолетом в поднятой руке, и как, опустив руки с ключами, стоял возле любимой «лайбочки» - с открученными накануне нижними люками и текущими из-под нее потоками грязи - младший сержант Солдатенко. Но тут капитан лихо, по-кавалерийски, вскочил на свой командирский бронетранспортер и махнул нам рукой: «Вперед!»
Обдав грязью и дымом дизелей несчастного Валерку, мы рванули следом за командиром. Куда? Да кто же его знал, куда!
Но на самой вершине горного плато мы резко нажали на тормоза и услышали в наушниках команду Сорокина: «Включить высокое! Поднять антенны! Начать поиск!» Мать твою: сомнений уже не было – началось! То, чего ждешь с первого дня службы: не учебной, а настоящей, боевой тревоги. А когда через несколько минут наш командир Шурик испуганным голосом доложил Сорокину: «Вижу цель, сопровождаю!» - тут я окончательно проснулся и понял: писец, война! «Взять цель на автомат!» - приказал железным голосом комбат. Я поежился в своей кабине, словно от мороза, хотя становилось жарко. «Докладывать данные цели!» - словно во время тренировки продолжал приказывать Сорокин. «Дальность, - доложил Шурик срывающимся от волнения голосом, - два километра, цель движется рывками». «Ясно, - сказал я сам себе, - вертолет. Значит, идет на нас. И скоро прозвучит команда «Огонь!»
Светало быстро: август все-таки. Да и за всей этой суетой время летело удивительно незаметно.
Цель Шурик потерял: она вдруг исчезла с экрана локатора (как потом стало ясно, это был мотоцикл на дороге соседней с нами горы), о чем он и доложил испуганно комбату. Но тот вдруг в ответ, вместо того, чтобы наорать на нас, как-то устало, а может и разочаровано, приказал антенны опустить, высокое напряжение выключить и приготовиться к маршу.
Капитана Сорокина на Дальний Восток перебросили из Западной группы войск, кажется, из Германии. Новые, с иголочки, зенитные самоходки - «Шилки» он осваивал вместе с личным составом где-то на полигоне в районе Азовского моря. Поэтому вся жизнь среди уссурийской тайги, в диковатых местах по сравнению с обжитой Европой, ему была не особенно по нраву. А тут еще нас, сразу четверых механиков-водителей, прислали в батарею после танковой учебки, где мы осваивали исключительно средние танки – от легендарного Т-34 до современного тогда Т-62. Водить такую «хрупкую», по сравнению с танками, технику, как ЗСУ-23-4 (где 23 – калибр снарядов, а четыре – количество пушек), нас, разумеется, никто не учил. Осваивали, что называется, на ходу. Слегка пижонистый Сорокин (одни его коричневые лайковые перчатки чего стоили!) всеми правдами и неправдами пытался вышибить из нас дух «мазутчиков», как звал он танкистов. Но это ему плохо удавалось. Мы продолжали водить свои «хрупкие машины» (все-таки электроника была в башне, новейшая!) так, как водили на полигонах Т-34: лихо, со всевозможными приемами преодоления препятствий, отчего, по выражению нашего комбата, у него на командирском месте ноги «взлетали выше головы».
Дождь временами прекращался, тучи на мгновение светлели: занимался воскресный день 21 августа 1968 года.
Для кого-то знаменательный, для кого-то знаковый. А для нас, служивших тогда на Дальнем Востоке, на самой границе с Китаем, этот летний теплый день начинался именно так – с тревоги, с непонимания, что случилось на самом деле в мире? Но со смутного осознания: что-то все-таки случилось!
Накануне, у печи столовой Пушкинского полигона, он, этот воскресный день, мне виделся ясным и солнечным, без единой тучки на каком-либо небосклоне.
Печь была своеобразная: этакая черная пещера под полигонной столовой, куда мы по команде повара то совали дрова, то в экстренном порядке выгребали их наружу. А сначала дрова надо было найти в лесу, натаскать к столовой. Таскать маленькие бревнышки народ не захотел, в итоге приволокли несколько толстых деревьев и потом надрывались, пытаясь расчленить их на части.
Пойти в истопники предложил Юрка Наумов – водитель с установки командира взвода лейтенанта Драпезы по кличке Шкипер.
Клички в армии лепятся по каким-то невообразимым правилам. Меня все звали Кацо. Что я имел общего с Грузией? Да просто однажды на вопрос Юрки Наумова, кто я по национальности, ответил шутливо словами Маяковского: «Я не из кацапов-раззинь: по деду я сечевик, а по рожденью - грузин». И все – Кацо! Юрка был Золотце – его так звал-величал лейтенант Драпеза. Особенно, когда злился на него: «Ну ты золотце! Ну ты, Наумов, и золотце!»
Мишку Харлана – заряжающего, а потом второго оператора нашей установки, звали Графом. Графского в нем было ровно столько же, сколько во мне грузинского. Но Графом его звали тоже не просто так. Ему, как заряжающему, то есть последнему номеру в нашем экипаже, при обслуживании установки доставалась самая тяжелая, а главное - грязная работа: выколачивать траки. Земля в них прессовалась до твердости камня и очистить по другому, кроме как бить по тракам молотом, было невозможно. Граф, чистюля и даже в чем-то белоручка, ибо службу начинал в спортроте, где самым грязным снарядом для него была штанга, каждый раз перед битьем траков курил долго, обиженно сопел, смотрел мимо установки своими голубыми глазами куда-то вдаль. Не надо было напрягаться, чтобы понять: Мишкина душа страдает. У всех была работа как работа – у кого в башне, по обслуживанию комплекса, у кого, как у водителя, в кабине, и только у него грязь. Вот почему ему была присвоена столь величественная кликуха – Граф.
Втроем: Граф, Золотце и я – мы и отстояли жуткую смену перед пылающим чревом столовской печи, став и сами чернее чертей. Пришлось после наряда отправиться на горную речку, чтобы хоть немного смыть с себя копоть от печи, а грязное обмундирование убрать подальше в вещмешок – до капитальной постирушки. И было извлечено новенькое хэбэ – в предвкушении заслуженного воскресного отдыха.
Но не тут-то было. Когда мы вернулись на полигон за своими вещами, палаточный городок под развесистыми приморскими дубами исчез, словно его и не было никогда. И везде метались люди, собирая остатки имущества. Нам оставалось только скрутить свои вещмешки, и снова двинуться в парк, к установкам. Солдатенко, весь в грязи, все-таки завернул брошенные накануне люка. И батарея к маршу была готова. Не хватало только одного человека – Шкипера! Ни по тревоге, ни сейчас он не явился. К Сорокину лучше было не приближаться: он был мрачен, шипел, как раскаленный утюг. В последний раз взглянул на часы, видимо, все еще надеясь, что Шкипер появится, потом занял свое командирское место в переднем люке бронетранспортера, выкинул, словно Чапаев, руку вперед: «За мной!»
И начался трудный марш по раскисшей, разбитой тысячами машин, орудий, тягачей и установок грунтовой дороге.
Войска с полигона растянулись на несколько километров, не особенно-то уступая друг другу дорогу. Грязь захлестывала триплекс, на какое-то мгновение терялась видимость – и тут важно было не врезаться в стоящую или идущую впереди технику. Приходилось все время мотать установку то влево, то вправо, затягивая рычаги почти до упора, чтобы с ходу не ухнуть в какую-нибудь, размером с болото, ямину. Ребят в башне укачало. Они свешивались из люков, чтобы не травануть на броню.
В одном из сел, улицы которых в эти воскресные тревожные часы были удивительно пусты, я услышал команду Шурика: «Тормози! Колодки упали!» Пришлось встать, под дождем поднимать набрякшие деревянные колодки, которые мы возили с собой для надежности крепления установок на железнодорожных платформах. Пока таскали колодки, пока, чертыхаясь, заново их крепили, колонна ушла вперед. Пришлось догонять…
И тут я увидел его – нашего «славного» командира взвода лейтенанта Драпезу. Шкипер, хуже мокрой курицы, в парадной форме, сидел, вцепившись в скобу, сзади башни установки Юрки Наумова. Его мотало и кидало, грязь, летевшая из-под задних подкрылков, лупила по спине. Но доблестный экипаж лейтенанта Драпезы не желал пускать дезертира в башню, на командирское место. Это еще ему повезло, что он увидел свою батарею, а ребята притормозили и подобрали его. Забегая вперед, скажу, что ночная самоволка для нашего лейтенанта закончилась плачевно: он был вызван к командиру дивизии на разговор. «Что, - якобы сказал ему комдив, - на гражданку захотел!? Вот хрен (словцо-то было похлеще этого – А.С.) тебе!» И показал ему известный жест в виде вытянутой руки. Был суд офицерской чести, и его, 35-летнего офицера, лишили одной звездочки. Некоторые офицеры в его возрасте уже становились майорами и подполковниками, а тут - жалкая маленькая звездочка на одном просвете, между двумя заметными пятнышками от бывших двух звездочек. Юрка Наумов, наш штатный юморист, неоднократно потом поглаживал погоны своего командира, проявляя поддельную заботу: «У вас тут надо бы почистить, товарищ младший лейтенант!»
Но это все будет потом. Как и слезы Золотца, совсем неожиданные для меня: чтобы Юрка Наумов, закаленный сибиряк, охотник, спортсмен-борец – и плакал!?
Это был первый для нас с Юркой Наумовым выезд на полигон. Бывалые бойцы нашего славного зенитного дивизиона воспринимали полигон как некую курортную вольницу. Особенно шоферы с транспортных машин. По их рассказам выходило, что полигон – не служба, а рай. Некоторые из них умудрились даже обзавестись подружками в маленьком лесном селе Пушкино. Впрочем, жить летом на полигоне – это совсем иное дело, чем торчать в полковой казарме, да еще то париться в наряде на кухне, то сутки стоять в карауле. И уж, конечно, ни о какой Чехословакии мы там, «у границ земли дальневосточной», и думать не думали. Нам хватало Китая под боком - с его постоянными угрозами нападения, что потом и случилось в марте 1969 года. А посему и эта тревога - с двадцатого на двадцать первое августа 1968 года нами связывалась только с нашим агрессивным соседом.
Нам с самого начала службы в зенитном дивизионе объяснили, что время подлета китайских самолетов до расположения нашего полка – 20-30 минут. А потому и готовность наших зенитных самоходных установок, названных в честь одной из сибирских рек «Шилками», должна быть соответствующей.
Мы покидали полигон, не отстреляв и половины необходимых упражнений, в полном неведении, что случилось на самом деле.
На какой-то тупиковой станции (а может, и не станции вовсе, а разъезде) нас уже ждал состав с платформами для установок и парой теплушек для личного состава. Грузились быстро, нервно, наверно, потому и случилась беда. Старшина второй батареи – старший сержант, без пяти минут дембель, красавчик цыганистой внешности, командовал погрузкой своих установок. Стоял на платформе, спиной упершись в одну «Шилку» и показывая ладонями «лево-право» механику другой. Как и почему опытнейший водитель вместо задней скорости врубил переднюю, понять невозможно. Но его установка дернулась вдруг вперед, прямо на стоявшего перед ней старшину – и двадцатитонная железная махина придавила его точно на уровне грудной клетки. Старшину – белее белой бумаги, без единой кровинки в лице - увезли на командирском БТРе в ближайшую больницу. И больше в дивизионе он не появился. Но ходили слухи, что он, слава богу, остался жив, и что даже женился на медсестре военного госпиталя, которая его и выходила.
А наш эшелон без единой остановки – впервые за полтора года службы, на сплошные «зеленые» светофоры проскочил по дальневосточной железной магистрали до конечной станции поселка Липовцы, где и квартировал наш отличный танковый полк..
О Чехословакии и вводе войск мы узнали лишь в расположении части… Но где та Чехословакия и где были мы? Хотя, что бы не случалось в нашем огромном государстве, непременно рикошетом ударит по каждому из нас лично. Однажды я застал Юрку Наумова в углу бокса, за установками, со слезами на глазах. Он протянул мне письмо: из его сибирской деревни коротко извещали, что его друг, кстати, тоже механик-водитель танка, убит в Чехословакии. «Ну, суки, - говорил сквозь слезы Юрка, - я бы с ними поквитался!»
Не верилось, хоть убейте, не верилось, что братья - чехословаки, друзья, славяне, можно сказать, одна социалистическая семья, с которой мы делили хлеб-соль, могли поднять руку на нас. И даже убивать вот таких девятнадцатилетних пацанов из Советского Союза, которых послали им на помощь – а для чего же еще? - наши главные командиры.
Что я мог сказать Золотцу в утешение? Какие слова? Тогда я не знал, что надо говорить в подобных случаях, ибо никто из моих друзей еще не погибал - ни в танке, ни на границе с Китаем. Наше поколение, призванное в армию в 67-ом году, начнет вести счет военным потерям как раз с августа 68-го. Потом в марте 69-го - на советско – китайской границе, в районе острова Даманского…
И уж только сейчас, читая роман «Таинственная страсть» известного антисоветчика Василия Аксенова (а как я зачитывался перед армией его рассказами и повестями!) о времени « шестидесятников», узнал, как он накануне и в ту же самую ночь с двадцатого на двадцать первое августа 1968-го, бражничал в Доме творчества Коктебеля. И вместе с ним развратничали и пили поэтические кумиры того времени – Окуджава, Евтушенко, Рождественский и другие «протестанты» против ввода войск в Чехословакию. И что иначе, как «пьяной солдатней», «обезумившими танкистами», Аксенов моих сверстников не назовет.
Откуда ему привиделись в Коктебеле эти самые «пьяные советские танкисты»? Может, от чрезмерно принятых доз? И почему вдруг стреляющие по нашим солдатам чешские юнцы ему казались чуть ли не святыми? И кто сказал, что они имели право убивать, а нашим солдатам было заказано даже защищаться? Впрочем, так считали «коктебельские протестанты». И их главный идеолог Василий Аксенов, который просто мечтал, чтобы наших танкистов в дружественной нам Чехословакии встретили пулями и «коктейлем Молотова».
Ничего этого мы не знали. Не знали, например, что не обученные водить танки по асфальтированным и мощенным дорогам, наши ребята опрокидывались с боевыми машинами в ущелья. Не знали, что наших сверстников встречали не хлебом-солью, как в мае сорок пятого, а выстрелами из-за угла. Мы знали только одно: там, на улицах Праги и других чехословацких городов, почему-то гибнут такие же, как мы, солдаты! И слезы Юрки Наумова были чисты и вызывали лично у меня праведный гнев. Он порывался написать заявление на командира части, чтобы его отправили в Чехословакию, но я его остановил: потерпи, говорил ему, хватит войны еще и на нашу долю! И она не заставила себя долго ждать: до марта 69-го оставались считанные месяцы…
Анатолий Строев, танкист, старший лейтенант запаса – специально для АНН.
http://www.annews.ru…?ID=213968
Анатолий Строев: Угар в Коктебеле и наши танки в Праге
Вернуться в канун Дня защитника Отечества в тревожный август 1968 года меня заставила недавно изданная книга Василия Аксенова «Таинственная страсть» - так называемый «роман о шестидесятниках». Вроде как о моем поколении. И вроде как о моем времени. Но знаковое событие того года - ввод войск Варшавского договора в Чехословакию мы встретили с героями Аксенова по-разному: они – попойками и любовным угаром в Коктебеле, мы – за рычагами танков и зенитных самоходок…
«Что это? – подумал я, с трудом оторвав голову от скатки. – Неужели война?»
По палатке метался свет фонарика, слышался пронзительный голос капитана Сорокина: «Подъем, замудонцы! Там уже пол Вьетнама захватили!» Я и сейчас понять не могу, почему он кричал про Вьетнам? Может, потому что ничего другого ему посреди ночи августа 1968-го не придумалось, когда и его самого сдернули с постели по тревоге? Но в четыре часа ночи, после суток изнуряющего наряда на кухне, куда мы, три кореша, напросились сами, да еще в истопники, думать о чем-либо было просто невозможно – и я опять бессильно провалился в сон.
Когда я снова еле-еле разлепил глаза, надо мной циркулем склонился старшина батареи. Он тряс меня за плечо изо всех сил: «Проснись! Да проснись же!» При свете фонарика старшины я кое-как разглядел, что в палатке уже никого нет. «А где все?» - спросил я старшину ошарашено. «Да ты что? Тревога же! - поразился он. – Все давно уже в парке. Беги, давай!».
В несколько секунд я натянул свое новенькое хэбэ, которое еще вчера, после наряда, приготовил специально по случаю предстоящего воскресенья и воскресного футбола между командами частей Пушкинского полигона. За новенькое хэбэ было обиднее всего: за порогом палатки хлестал дождь, лесная дорога от воды расползлась, неслись потоки… А перед самым парком, где на расчищенном от деревьев склоне рядами стояли наши зенитные самоходки - наши «ласточки», «чайки» и «лайбочки», в зависимости от того, как именовал свою установку каждый механик-водитель, безобидный еще вчера ручеек превратился в бурный поток. В него я и влетел на полном ходу в своем новеньком обмундировании, зачерпнув грязной воды по полному сапогу.
Но чертыхаться было некогда: в серых предрассветных сумерках по склону парка метался промокший до нитки наш командир батареи капитан Сорокин и во все горло орал на водителя 213-ой установки Валерку Солдатенко: «Лезь! Я приказываю: лезь! А не то пристрелю!» И выхватил из кобуры пистолет. «Сам лезь!» - проявляя неслыханное неуважение к капитану, не менее истошно орал ему Солдатенко.
«Все, точно война!» - решил я.
Слава богу, моя установка была в полном порядке, ребята уже стянули чехол с нее и скручивали его по-походному. «Заводи!» - только и крикнул мне Шурик Липнерович, командир нашего боевого экипажа ЗСУ-23-4 под номером 212. В слабых сумерках августа я видел в триплекс, как капитан Сорокин тряс пистолетом в поднятой руке, и как, опустив руки с ключами, стоял возле любимой «лайбочки» - с открученными накануне нижними люками и текущими из-под нее потоками грязи - младший сержант Солдатенко. Но тут капитан лихо, по-кавалерийски, вскочил на свой командирский бронетранспортер и махнул нам рукой: «Вперед!»
Обдав грязью и дымом дизелей несчастного Валерку, мы рванули следом за командиром. Куда? Да кто же его знал, куда!
Но на самой вершине горного плато мы резко нажали на тормоза и услышали в наушниках команду Сорокина: «Включить высокое! Поднять антенны! Начать поиск!» Мать твою: сомнений уже не было – началось! То, чего ждешь с первого дня службы: не учебной, а настоящей, боевой тревоги. А когда через несколько минут наш командир Шурик испуганным голосом доложил Сорокину: «Вижу цель, сопровождаю!» - тут я окончательно проснулся и понял: писец, война! «Взять цель на автомат!» - приказал железным голосом комбат. Я поежился в своей кабине, словно от мороза, хотя становилось жарко. «Докладывать данные цели!» - словно во время тренировки продолжал приказывать Сорокин. «Дальность, - доложил Шурик срывающимся от волнения голосом, - два километра, цель движется рывками». «Ясно, - сказал я сам себе, - вертолет. Значит, идет на нас. И скоро прозвучит команда «Огонь!»
Светало быстро: август все-таки. Да и за всей этой суетой время летело удивительно незаметно.
Цель Шурик потерял: она вдруг исчезла с экрана локатора (как потом стало ясно, это был мотоцикл на дороге соседней с нами горы), о чем он и доложил испуганно комбату. Но тот вдруг в ответ, вместо того, чтобы наорать на нас, как-то устало, а может и разочаровано, приказал антенны опустить, высокое напряжение выключить и приготовиться к маршу.
Капитана Сорокина на Дальний Восток перебросили из Западной группы войск, кажется, из Германии. Новые, с иголочки, зенитные самоходки - «Шилки» он осваивал вместе с личным составом где-то на полигоне в районе Азовского моря. Поэтому вся жизнь среди уссурийской тайги, в диковатых местах по сравнению с обжитой Европой, ему была не особенно по нраву. А тут еще нас, сразу четверых механиков-водителей, прислали в батарею после танковой учебки, где мы осваивали исключительно средние танки – от легендарного Т-34 до современного тогда Т-62. Водить такую «хрупкую», по сравнению с танками, технику, как ЗСУ-23-4 (где 23 – калибр снарядов, а четыре – количество пушек), нас, разумеется, никто не учил. Осваивали, что называется, на ходу. Слегка пижонистый Сорокин (одни его коричневые лайковые перчатки чего стоили!) всеми правдами и неправдами пытался вышибить из нас дух «мазутчиков», как звал он танкистов. Но это ему плохо удавалось. Мы продолжали водить свои «хрупкие машины» (все-таки электроника была в башне, новейшая!) так, как водили на полигонах Т-34: лихо, со всевозможными приемами преодоления препятствий, отчего, по выражению нашего комбата, у него на командирском месте ноги «взлетали выше головы».
Дождь временами прекращался, тучи на мгновение светлели: занимался воскресный день 21 августа 1968 года.
Для кого-то знаменательный, для кого-то знаковый. А для нас, служивших тогда на Дальнем Востоке, на самой границе с Китаем, этот летний теплый день начинался именно так – с тревоги, с непонимания, что случилось на самом деле в мире? Но со смутного осознания: что-то все-таки случилось!
Накануне, у печи столовой Пушкинского полигона, он, этот воскресный день, мне виделся ясным и солнечным, без единой тучки на каком-либо небосклоне.
Печь была своеобразная: этакая черная пещера под полигонной столовой, куда мы по команде повара то совали дрова, то в экстренном порядке выгребали их наружу. А сначала дрова надо было найти в лесу, натаскать к столовой. Таскать маленькие бревнышки народ не захотел, в итоге приволокли несколько толстых деревьев и потом надрывались, пытаясь расчленить их на части.
Пойти в истопники предложил Юрка Наумов – водитель с установки командира взвода лейтенанта Драпезы по кличке Шкипер.
Клички в армии лепятся по каким-то невообразимым правилам. Меня все звали Кацо. Что я имел общего с Грузией? Да просто однажды на вопрос Юрки Наумова, кто я по национальности, ответил шутливо словами Маяковского: «Я не из кацапов-раззинь: по деду я сечевик, а по рожденью - грузин». И все – Кацо! Юрка был Золотце – его так звал-величал лейтенант Драпеза. Особенно, когда злился на него: «Ну ты золотце! Ну ты, Наумов, и золотце!»
Мишку Харлана – заряжающего, а потом второго оператора нашей установки, звали Графом. Графского в нем было ровно столько же, сколько во мне грузинского. Но Графом его звали тоже не просто так. Ему, как заряжающему, то есть последнему номеру в нашем экипаже, при обслуживании установки доставалась самая тяжелая, а главное - грязная работа: выколачивать траки. Земля в них прессовалась до твердости камня и очистить по другому, кроме как бить по тракам молотом, было невозможно. Граф, чистюля и даже в чем-то белоручка, ибо службу начинал в спортроте, где самым грязным снарядом для него была штанга, каждый раз перед битьем траков курил долго, обиженно сопел, смотрел мимо установки своими голубыми глазами куда-то вдаль. Не надо было напрягаться, чтобы понять: Мишкина душа страдает. У всех была работа как работа – у кого в башне, по обслуживанию комплекса, у кого, как у водителя, в кабине, и только у него грязь. Вот почему ему была присвоена столь величественная кликуха – Граф.
Втроем: Граф, Золотце и я – мы и отстояли жуткую смену перед пылающим чревом столовской печи, став и сами чернее чертей. Пришлось после наряда отправиться на горную речку, чтобы хоть немного смыть с себя копоть от печи, а грязное обмундирование убрать подальше в вещмешок – до капитальной постирушки. И было извлечено новенькое хэбэ – в предвкушении заслуженного воскресного отдыха.
Но не тут-то было. Когда мы вернулись на полигон за своими вещами, палаточный городок под развесистыми приморскими дубами исчез, словно его и не было никогда. И везде метались люди, собирая остатки имущества. Нам оставалось только скрутить свои вещмешки, и снова двинуться в парк, к установкам. Солдатенко, весь в грязи, все-таки завернул брошенные накануне люка. И батарея к маршу была готова. Не хватало только одного человека – Шкипера! Ни по тревоге, ни сейчас он не явился. К Сорокину лучше было не приближаться: он был мрачен, шипел, как раскаленный утюг. В последний раз взглянул на часы, видимо, все еще надеясь, что Шкипер появится, потом занял свое командирское место в переднем люке бронетранспортера, выкинул, словно Чапаев, руку вперед: «За мной!»
И начался трудный марш по раскисшей, разбитой тысячами машин, орудий, тягачей и установок грунтовой дороге.
Войска с полигона растянулись на несколько километров, не особенно-то уступая друг другу дорогу. Грязь захлестывала триплекс, на какое-то мгновение терялась видимость – и тут важно было не врезаться в стоящую или идущую впереди технику. Приходилось все время мотать установку то влево, то вправо, затягивая рычаги почти до упора, чтобы с ходу не ухнуть в какую-нибудь, размером с болото, ямину. Ребят в башне укачало. Они свешивались из люков, чтобы не травануть на броню.
В одном из сел, улицы которых в эти воскресные тревожные часы были удивительно пусты, я услышал команду Шурика: «Тормози! Колодки упали!» Пришлось встать, под дождем поднимать набрякшие деревянные колодки, которые мы возили с собой для надежности крепления установок на железнодорожных платформах. Пока таскали колодки, пока, чертыхаясь, заново их крепили, колонна ушла вперед. Пришлось догонять…
И тут я увидел его – нашего «славного» командира взвода лейтенанта Драпезу. Шкипер, хуже мокрой курицы, в парадной форме, сидел, вцепившись в скобу, сзади башни установки Юрки Наумова. Его мотало и кидало, грязь, летевшая из-под задних подкрылков, лупила по спине. Но доблестный экипаж лейтенанта Драпезы не желал пускать дезертира в башню, на командирское место. Это еще ему повезло, что он увидел свою батарею, а ребята притормозили и подобрали его. Забегая вперед, скажу, что ночная самоволка для нашего лейтенанта закончилась плачевно: он был вызван к командиру дивизии на разговор. «Что, - якобы сказал ему комдив, - на гражданку захотел!? Вот хрен (словцо-то было похлеще этого – А.С.) тебе!» И показал ему известный жест в виде вытянутой руки. Был суд офицерской чести, и его, 35-летнего офицера, лишили одной звездочки. Некоторые офицеры в его возрасте уже становились майорами и подполковниками, а тут - жалкая маленькая звездочка на одном просвете, между двумя заметными пятнышками от бывших двух звездочек. Юрка Наумов, наш штатный юморист, неоднократно потом поглаживал погоны своего командира, проявляя поддельную заботу: «У вас тут надо бы почистить, товарищ младший лейтенант!»
Но это все будет потом. Как и слезы Золотца, совсем неожиданные для меня: чтобы Юрка Наумов, закаленный сибиряк, охотник, спортсмен-борец – и плакал!?
Это был первый для нас с Юркой Наумовым выезд на полигон. Бывалые бойцы нашего славного зенитного дивизиона воспринимали полигон как некую курортную вольницу. Особенно шоферы с транспортных машин. По их рассказам выходило, что полигон – не служба, а рай. Некоторые из них умудрились даже обзавестись подружками в маленьком лесном селе Пушкино. Впрочем, жить летом на полигоне – это совсем иное дело, чем торчать в полковой казарме, да еще то париться в наряде на кухне, то сутки стоять в карауле. И уж, конечно, ни о какой Чехословакии мы там, «у границ земли дальневосточной», и думать не думали. Нам хватало Китая под боком - с его постоянными угрозами нападения, что потом и случилось в марте 1969 года. А посему и эта тревога - с двадцатого на двадцать первое августа 1968 года нами связывалась только с нашим агрессивным соседом.
Нам с самого начала службы в зенитном дивизионе объяснили, что время подлета китайских самолетов до расположения нашего полка – 20-30 минут. А потому и готовность наших зенитных самоходных установок, названных в честь одной из сибирских рек «Шилками», должна быть соответствующей.
Мы покидали полигон, не отстреляв и половины необходимых упражнений, в полном неведении, что случилось на самом деле.
На какой-то тупиковой станции (а может, и не станции вовсе, а разъезде) нас уже ждал состав с платформами для установок и парой теплушек для личного состава. Грузились быстро, нервно, наверно, потому и случилась беда. Старшина второй батареи – старший сержант, без пяти минут дембель, красавчик цыганистой внешности, командовал погрузкой своих установок. Стоял на платформе, спиной упершись в одну «Шилку» и показывая ладонями «лево-право» механику другой. Как и почему опытнейший водитель вместо задней скорости врубил переднюю, понять невозможно. Но его установка дернулась вдруг вперед, прямо на стоявшего перед ней старшину – и двадцатитонная железная махина придавила его точно на уровне грудной клетки. Старшину – белее белой бумаги, без единой кровинки в лице - увезли на командирском БТРе в ближайшую больницу. И больше в дивизионе он не появился. Но ходили слухи, что он, слава богу, остался жив, и что даже женился на медсестре военного госпиталя, которая его и выходила.
А наш эшелон без единой остановки – впервые за полтора года службы, на сплошные «зеленые» светофоры проскочил по дальневосточной железной магистрали до конечной станции поселка Липовцы, где и квартировал наш отличный танковый полк..
О Чехословакии и вводе войск мы узнали лишь в расположении части… Но где та Чехословакия и где были мы? Хотя, что бы не случалось в нашем огромном государстве, непременно рикошетом ударит по каждому из нас лично. Однажды я застал Юрку Наумова в углу бокса, за установками, со слезами на глазах. Он протянул мне письмо: из его сибирской деревни коротко извещали, что его друг, кстати, тоже механик-водитель танка, убит в Чехословакии. «Ну, суки, - говорил сквозь слезы Юрка, - я бы с ними поквитался!»
Не верилось, хоть убейте, не верилось, что братья - чехословаки, друзья, славяне, можно сказать, одна социалистическая семья, с которой мы делили хлеб-соль, могли поднять руку на нас. И даже убивать вот таких девятнадцатилетних пацанов из Советского Союза, которых послали им на помощь – а для чего же еще? - наши главные командиры.
Что я мог сказать Золотцу в утешение? Какие слова? Тогда я не знал, что надо говорить в подобных случаях, ибо никто из моих друзей еще не погибал - ни в танке, ни на границе с Китаем. Наше поколение, призванное в армию в 67-ом году, начнет вести счет военным потерям как раз с августа 68-го. Потом в марте 69-го - на советско – китайской границе, в районе острова Даманского…
И уж только сейчас, читая роман «Таинственная страсть» известного антисоветчика Василия Аксенова (а как я зачитывался перед армией его рассказами и повестями!) о времени « шестидесятников», узнал, как он накануне и в ту же самую ночь с двадцатого на двадцать первое августа 1968-го, бражничал в Доме творчества Коктебеля. И вместе с ним развратничали и пили поэтические кумиры того времени – Окуджава, Евтушенко, Рождественский и другие «протестанты» против ввода войск в Чехословакию. И что иначе, как «пьяной солдатней», «обезумившими танкистами», Аксенов моих сверстников не назовет.
Откуда ему привиделись в Коктебеле эти самые «пьяные советские танкисты»? Может, от чрезмерно принятых доз? И почему вдруг стреляющие по нашим солдатам чешские юнцы ему казались чуть ли не святыми? И кто сказал, что они имели право убивать, а нашим солдатам было заказано даже защищаться? Впрочем, так считали «коктебельские протестанты». И их главный идеолог Василий Аксенов, который просто мечтал, чтобы наших танкистов в дружественной нам Чехословакии встретили пулями и «коктейлем Молотова».
Ничего этого мы не знали. Не знали, например, что не обученные водить танки по асфальтированным и мощенным дорогам, наши ребята опрокидывались с боевыми машинами в ущелья. Не знали, что наших сверстников встречали не хлебом-солью, как в мае сорок пятого, а выстрелами из-за угла. Мы знали только одно: там, на улицах Праги и других чехословацких городов, почему-то гибнут такие же, как мы, солдаты! И слезы Юрки Наумова были чисты и вызывали лично у меня праведный гнев. Он порывался написать заявление на командира части, чтобы его отправили в Чехословакию, но я его остановил: потерпи, говорил ему, хватит войны еще и на нашу долю! И она не заставила себя долго ждать: до марта 69-го оставались считанные месяцы…
Анатолий Строев, танкист, старший лейтенант запаса – специально для АНН.
ОТВЕТЫ (0)
Комментарии не найдены!