Тред №241536

     Пару лет назад в Штатах вышла и сразу наделала много шуму очень, по-моему, интересная и умная книга Сюзаны Джэкоби «Век американской неразумности».*

* The Age of American Unreason. By Susan Jacoby; на русский, по-моему, пока ещё не переведена.

     В ней я и наткнулся на вот такое лирическое отступление: автор, родившаяся в середине 1940-х, вспоминает свои первые школьные годы, в середине 1950-х, и, в частности, уроки гражданской обороны, на которых они, совсем юные американцы, всем классом по сигналу дружно ныряли под парты, научаясь таким образом спасаться от взрыва атомной бомбы.
     Когда я этот отрывок прочитал, то даже отложил книгу и уставился мечтательно-ностальгически в ночное окно: вспомнил наши, оказывается, точно такие же, как у них, занятия в Москве в 1960-х. Вспомнил ознакомительные походы всем классом в (действовавшие тогда ещё по назначению) бомбоубежища, имевшиеся под детскими площадками или сквериками возле всех крупных многоэтажек. Вспомнил тяжеленные створки огромных «ворот», раздвинутые по бокам внизу у эскалаторов, на вырытых глубоко-глубоко под землёй станциях московского метро...  

     Но потом мечтательность у меня отступила, потому что по логике начавшегося размышления пришла в голову уже другая мысль.
     Тогда – в 1950-1960-х годах – планета жила в условиях противостояния двух систем, и сегодня принято считать, что это свободный мир пытался сдержать наступление агрессивно-тоталитарного и глобально-амбициозного по самой своей природе коммунизма. Вот из-за существования этого  страшного, да к тому же вооружённого ОМП коммунизма и приходилось строить бомбоубежища, в том числе в виде зарывшихся глубоко под землю станций метро, учить ребятишек, не успевающих в момент тревоги до них добежать, прятаться под партами, и внедрять все-все прочие изобретения и достижения тогдашних выдающихся мастеров спасения маленьких гражданских жизней в аду атомной войны. Коммунизм был рядом, имел в изобилии ОМП – и потому эта невиданная ранее глобальная война была возможна в любой момент.
     А потом Берлинская стена рухнула, по эффекту домино вместе с ней посыпался социалистический лагерь, а следом за ним и сам оплот мирового коммунизма — СССР; и нынешние молодые поколения уже, слава Богу, могут и не понять, о чём, собственно, я вслед за Сюзаной Джэкоби ностальгирую: малышей в школах прятаться под партами больше не учат, а в крупнейшем бомбоубежище старой Москвы (в Марьиной Роще, под сквером на задах Райкинского театра Сатирикон) уже в середине 90-х обосновалось на самом защищённом третьем уровне  главное хранилище наличных денег и валюты банка МДМ. Точно так же и в Штатах, и в Европе: вряд ли там сегодня найдётся среди молодёжи много людей, знающих хотя бы приблизительно, что такое «Гражданская оборона» (хотя некоторые образованные могут и предположить, что это какая-нибудь разновидность «милиции»). Мирового коммунизма, вооружённого смертоносным ОМП, не стало, опасное противостояние закончилось, мир вздохнул свободно...
     Разве?
     А Китай?
     Ведь благодаря Китаю мировой коммунизм сегодня переживает уже не первое десятилетие невиданного подъёма во всех областях. Таким финансово-экономически мощным, таким динамичным и масштабным в своём развитии, с такими радужными перспективами на обозримое будущее мировой коммунизм ещё не был никогда.
     И грозное ОМП у него по-прежнему есть, стоит на боевом дежурстве.
     А ГО тем не менее в свободном мире уже давным давно нет, и хотя коммунизм и набирает стремительно невиданную силу, никто вводить её опять в школьные программы больше почему-то не спешит, и даже хотя бы бомбоубежища в скверах новостроек не оборудует. А на новых станциях метро уже и эскалаторы-то не нужны – хватает пары лестничных пролётов.
     Сам собой напрашивается единственный, безальтернативный вывод: в мировой истории коммунизма этих коммунизмов не один, а два; первый, агрессивный и крайне опасный для свободного мира, и другой, не агрессивный и ничуть ни для кого не опасный; и, поскольку это – прямые противоположности, то, значит, один из этих двух коммунизмов – не настоящий.

     Даже ещё более парадоксально то, что, невзирая на её прямо-таки вопиющую очевидность и увлекательность, никто на эту именно тему – «Настоящий и не настоящий коммунизмы: сопоставительный анализ» – диссертации не пишет. А та единственная, которая всё-таки была написана, фигурирует, как и было, видимо, задумано её авторами,  в разряде конспирологических фальшивок: я имею в виду «Красную симфонию». Или, точнее, воспроизведённую в ней стенограмму довольно необычного по форме допроса, которому якобы был подвергнут в самом начале 1938 года в рамках одного из московских показательных процессов Христиан Раковский.
     То, что это никакая не стенограмма беседы Раковского со следователем, а классическая литературная мистификация, сомнений не вызывает. И потому вполне очевидно, что тогда это как раз и есть серьёзная – и к тому же с точки зрения риторического искусства блистательная – диссертация на тему: «Настоящий и не настоящий коммунизм. Сопоставительный анализ». Так что цель данного моего очерка – попытаться продемонстрировать, что речь в «Красной симфонии» именно о том, что такое настоящий коммунизм; и ещё хочется если не найти ответ, то хотя бы как-то развёрнуто и обоснованно сформулировать вопрос: зачем же всё-таки авторы «Симфонии» изначально задумали свою диссертацию, как конспирологическую подделку?



Для начала, чтобы не зависло у меня совсем уж голословно заявление про очевидность литературной мистификации, но чтобы и не повторять в энный раз уже давно рассказанные и пересказанные другими знатоками и ценителями «Красной симфонии» доказательства, приведу пример «подделанности» текста, который у других авторов я пока ещё не встречал. Тем более, что по той части, к которой эта конкретная подделка относится, я ввиду полученного образования и опыта работы — профессионал и судить могу, не стесняясь.
Раковского (учившегося и довольно долго жившего во Франции) допрашивает следователь НКВД под псевдонимом Габриель (чилиец по происхождению). Беседуют они по-французски. В соседней комнате их разговор записывает на «аппарат» «механик» (надо понимать русский; французским языком не владеет). Присутствует при этом только ещё один человек, врач, которому поручено незаметно, по мере надобности добавлять в питьё Раковскому психотропное вещество – доктор Ландовский (поляк; французским владеет постольку, поскольку два года студентом учился в Париже). Когда затянувшаяся почти на шесть часов беседа под утро заканчивается, Габриель, чтобы не множить без надобности число посвящённых лиц, поручает Ландовскому самым срочным образом, используя фонограмму, разобрать, распечатать и перевести на русский язык речи собеседников.* Ландовский (дневниковые записи которого и составляют текст «Симфонии») довольно подробно рассказывает, как он это задание выполнил. И вот на этот-то его рассказ я и предлагаю посмотреть с точки зрения чисто технической.

* Дословно задача в тексте поставлена следующим образом. Габриель говорит: «Это будет тяжелая работа; вы не умеете писать на машинке, и аппарат должен будет двигаться очень медленно, и если аппарат обгонит вас, то нужно будет повторять параграфы и фразы; но другого средства нет. Когда вы сделаете французский черновик, то я его прочитаю. Будут необходимы некоторые эпиграфы, заметки: я их добавлю. Вы печатаете на машинке?..
— Очень плохо, очень медленно, только двумя пальцами. Я иногда печатал для развлечения в лаборатории, в которой я работал до того, как попал сюда.»
(Все приведённые здесь и дальше цитаты взяты из русского текста «Красной симфонии» отсюда: http://rus-sky.com/h…dovsky.htm ; все выделения курсивом в цитатах — мои; в диалогах «Г.» - это следователь Габриель, а «Р.» - это Раковский.)

Во-первых, сколько времени требуется, чтобы просто отпечатать на пишущей машинке текст того же объёма, что и стенограмма допроса. В имеющейся у меня книге – Fourth Reich of the Rich. By Des Griffin. Emissary Publications. 1976 – собственно беседа Раковского с Габриелем занимает чуть больше 42 страниц. На каждой странице — 50 строк. В строке — 67 знаков. Получается примерно (50х60) 3 000 знаков на страницу или в общей сложности 120 000 знаков (я везде буду усреднять в сторону уменьшения, чтобы учитывать наличие неполных, коротких строк).
Скорость печатания для расчёта я беру «официальную среднюю»: на первом курсе переводческого факультета мы сдавали зачёт по машинописи, и чтобы его сдать и получить удостоверение профессиональной «машинистки», должны были печатать всеми десятью пальцами слепым методом, не глядя на клавиатуру — т.е. самым быстрым способом, и скорость печатания при этом должны были показать не меньше 90 знаков в минуту. (Машинки у нас были самые тогда обычные допотопные механические, т.е. по эффективности ещё сопоставимые с той, на которой в 1938 году мог печатать Ландовский.)
Значит, если бы текст стенограммы просто печатала, не останавливаясь, мало-мальски обученная ремеслу машинистка (опытные мастерицы печатают намного быстрее), у неё ушло бы на это в общей сложности (120 000 знаков : 90 = 1 300 минут) где-то около 20 часов непрерывного печатания.

Доктор Ландовский, по его собственному признанию, печатал двумя пальцами и не просто плохо, а «очень плохо», «очень медленно». Так что даже 90 зн/мин были в его исполнении невозможны по определению.
Кроме того, он печатал текст не на родном польском языке, и даже не на языке своего повседневного профессионального и бытового общения (русском), а на французском, которым пользовался активно всего два года и довольно давно (во время учёбы в Париже). Ландовский не уточняет, на каком именно языке он «печатал для развлечения», но предположить, что в лаборатории одного из московских НИИ НКВД, занимаясь медицинской химией, он печатал на французском — достаточно сложно. Скорее всего, французская клавиатура ему была всё-таки незнакома, и это должно было ещё больше замедлять его и без того медленное печатание двумя пальцами.
Наконец, Ландовский не просто перепечатывал готовый текст с листа (как мы на зачёте по машинописи), а — разбирал и записывал его с фонограммы. Когда я работал в ООН (30 лет тому назад), наши стенографистки и машинистки — лучшие профессионалы этого дела, из МИДа — для такого вида работы имели магнитофон и наушник, а также подключённую к магнитофону специальную педаль, нажимая на которую ногой они останавливали запись и запускали её дальше; это был тогда — самый быстрый из существовавших способ распечатки с фонограммы, если, конечно, не приходилось отматывать запись назад, и если знание языка было достаточно для моментального восприятия речи той сложности, которая присутствовала в оригинале. Так вот 90 зн/мин даже наши мидовские девушки и даже на такой аппаратуре показывали не без труда. Ландовский же, во-первых, слушал текст крайне для него сложный (в чём он сам и признаётся в послесловии). Во-вторых, слушал он его не через наушник, а просто через динамик (что всегда усложняет восприятие). Наконец, чтобы остановить запись, отмотать назад, запустить снова, он не сам тумблерами щёлкал (я уж не говорю о нажимании ногой педали), а должен был каждый раз подавать какой-то сигнал оператору. При этом  определить, до какого именно места нужно отмотать назад, оператор сам не мог, поскольку французским не владел; из-за чего опять должны были повторяться раз за разом неизбежные «технические паузы». То есть Ландовский хотя бы даже просто по техническим причинам мог разбирать и записывать текст только на порядок медленнее, чем наши девушки в ООН.

     Из-за некоторой расплывчатости рассказа в этом месте «Симфонии» можно понять и так, что «французский   черновик» Ландовский не печатал на машинке, а записывал от руки. Я эту версию отдельно не рассматриваю просто потому, что Ландовский с его подготовкой мог уметь разборчиво писать от руки и печатать на машинке только с примерно одинаковой скоростью.

По всему получается, что распечатку записи такой сложной беседы человек со способностями и подготовкой Ландовского сделать быстрее, чем за 30-40 часов работы (не считая времени на еду и отдых), не смог бы ну никак.
Теперь читаем, что рассказывает сам «Ландовский»:
«Мы договорились начать нашу работу в одиннадцать часов (утра)... Меня позвали пунктуально. ...И началось мучение. Кроме того, вначале механик должен был делать частые остановки для того, чтобы дать мне время записать. ... Мы работали приблизительно до двух часов дня и пошли завтракать. (…) Борясь со сном, я писал до пяти часов вечера. Но больше уже не мог: я рассчитал, что написал уже половину. Я отпустил человека, разъяснив ему, что он может отдыхать до десяти часов вечера, и бросился в кровать.
Я окончил писать после пяти часов утра.»
Итого: первая часть работы с 11:00 до 17:00, т.е. 7 часов, и затем вторая часть с 22:00 до 05:00, т.е. ещё 7 часов; всего — 14 часов работы.
Получается, что текст, который хоть и начинающий, но профессионал (машинистка) просто с листа перепечатывал бы, не останавливаясь, примерно 20 часов, не имеющий никакого опыта подобной работы, абсолютный дилетант Ландовский сумел расшифровать с аудиозаписи и, тыкая двумя пальцами в незнакомую клавиатуру, напечатать (или разборчиво записать от руки) на иностранном языке за 14 часов.
Затем Ландовский отдаёт стенограмму на французском языке Габриелю для прочтения. Габриель «разрешил мне пойти поспать, и мы договорились, что я смогу начать писать на машинке, уже отдохнувши после завтрака. Запись информации на машинке заняла два дня, включая еду и около двенадцати часов сна.»
Уточним. Во-первых, исполнял Ландовский в этом случае уже не просто «запись информации», а перевод «французского черновика» на русский язык (один из отпечатанных им экземпляров был предназначен для Сталина лично, а Сталин на французском не читал), и теперь уже однозначно не от руки, а на пишущей машинке. Во-вторых, «завтрак» у него — это 13:00-14:00. Значит, проработал он максимум с 14:00 до 24:00 в первый день и потом ещё 24 часа во второй — т.е. всего 34 часа — из которых 12 часов он проспал и ещё, скажем, 2 часа потратил на еду. Получается, что перевод всего текста, исполненный двумя пальцами на пишущей машинке, занял у Ландовского 20 часов.
У переводчиков расчётной единицей для нормирования их труда в мои старые времена был так называемый авторский лист (а.л.) — 24 страницы по 1800 знаков на каждой. По этому принципу Ландовский перевёл, печатая двумя пальцами на незнакомой клавиатуре, 120 000 знаков : 1 800 = 66 страниц со скоростью 66 : 20 час = 3,3 стр/час или 5 940 знаков/час или 99 знаков/мин.
Теперь сравним. Норматив у моих коллег письменных переводчиков в Секретариате ООН был — 4 страницы в день (или 4 : 8 часов = 0,5 стр./час). Норматив переводчика высшей категории в Издательстве АПН (т.е. у меня на рубеже 1990-х годов) был — 4 а.л. в месяц, или примерно всё те же 4 страницы за 8 часов. Поэтому можно считать, что у профессионального переводчика с квалификацией гораздо выше средней предполагается «международный стандарт» скорости перевода примерно 900 знаков (0,5 страницы) в час или 15 знаков/мин.
При этом в моё время, на рубеже 1990-х в Москве самых быстрых письменных переводчиков с французским языком и высшей категорией было два: Альберт Тигранович Антонян из АПН (не из Издательства, а из Агентства), и автор этих строк. Антонян был побыстрее, но это по его собственному признанию только потому, что он не сам печатал, а надиктовывал свои переводы машинисткам. Я же всегда печатал сам (подчёркиваю: не двумя, а десятью пальцами, вслепую). И вот у меня — одного из самых быстрых переводчиков в Москве с десятилетним стажем, на пике моих творческих сил и возможностей — скорость перевода на машинке только самых простых, стандартно-стереотипных текстов (не требовавших от меня никаких остановок для размышлений) иногда достигала примерно 7 000 знаков в час (или 115 знаков/мин). Значит, если бы мне надо было как только можно срочно перевести какую-нибудь совсем кондовую, насквозь предсказуемую общественно-политическую статью объёмом 120 000 знаков, у меня бы даже на это предельно упрощённого типа задание ушло бы 17 часов крайне напряжённого, на пределе моих возможностей труда. А уж на текст такой сложности, как беседа Раковского с Габриелем, потребовалось бы никак не менее 40-50 часов работы.
Но дилетант Ландовский и тут, тыркаясь в клавиатуру двумя пальцами, опять каким-то чудом справился в два раза быстрее.
Так что вот.