Тред №291572

      Милиционер, кстати, всё это и без моих разъяснений с первого взгляда понял, поболтал с Макаром о чём-то вполне дружелюбно, папироску выкурил, щурясь от солнца, и был таков под обиженным взглядом пухлого созерцателя жизни.
      На следующий день Макар на работу не пошёл, а опять приехал к Марине: уж больно ласковый занимался денёк, такие обещались снимки – часами можно любоваться! Но случилось неожиданное: Марина вдруг рассердилась. Макар ничего не понял. Ведь вчера вечером она сама его всё никак не хотела отпускать, просила ещё посидеть, ещё стакан чаю выпить, и по глазам её было видно, как ей этого действительно хотелось. А сегодня вдруг чуть ли не зло прогоняет. И Макар в полной растерянности опять очутился на уже знакомом подоконнике, и опять началась прежняя катавасия с портретом, и портрет, как и в прошлый раз, поскольку вообще-то лежал теперь у Марины на столе под стеклом, даже и не пытался скрыть свою непонятную грусть во взгляде.
      На этот раз Макар уже знал, что делать, и сразу принялся лихорадочно строчить, исписал опять несколько страничек и подсунул их опять под дверь, сопроводив новым, ночью отпечатанным портретом, удивительно удачно снятым накануне на пляже.
     И дверь опять отворилась, и в проёме стояла как будто не Марина, а прежняя рассерженная и растревоженная незнакомка, которая никогда не заливалась на Рублёвском пляже добрым смехом, наблюдая за неуклюжими кувырканиями милого ей человека в кожаной куртке с фотоаппаратом.
     Но скоро всё выяснилось. Не смогла Марина дальше молчать: Макар-то ведь ей всё про себя и про свои фотографии выложил, как на духу, и ничего не утаил, ни в чём не соврал. Вобщем, рассказала Марина, что работает она в МИМУЗе – Московском институте муз – и что вот то, чем Макар последние дни занимается – это уже точно по линии её отдела. А им в таком случае строго-настрого запрещено какие бы там ни было знакомства заводить и тем более поощрять всё это, уж не говоря о чём-нибудь более серьёзном.
     Макар, конечно, с первого раза ничего не понял. Какой, к чёрту, МИМУЗ? Что за запреты бредовые? Ну, муза я, понимаешь ты, горе на мою голову, муза я. А МИМУЗ – заведение, где все такие же, как я, работают.
Макар непонимающе смотрел на Марину. При чём здесь муза? Я же тебя случайно встретил, никаких ведь служебных дел не было? Что за чепуха? Да всё верно, случайно встретились, хотя и не совсем, ведь искал же ты меня; только не должны были встречаться, потому что не положено.
     Нет, Макар положительно ничего не понял и даже рассердился. А раз так, тогда они прямо сейчас в этот чёртов МИМУЗ отправятся и разберутся, почему это им двоим не положено встречаться, и кто это вздумал вмешиваться в то, что никого не касается! Сколько Марина ни старалась Макара отговорить и убедить его больше в эту квартиру не приходить, ничего у неё не вышло. Я же говорю: Макар очень собранный, когда делом занимается, и всегда женщинам место уступает.
     Когда Марина с Макаром ушли, портрет с чайником остались на кухне одни и долго сидели, ни слова не проронив: уж очень им было жалко хозяйку, которой предстояло принять на себя гнев первого замдиректора МИМУЗа товарищ Констанции.

     Я прервусь на минутку. А то мне с силами надо собраться, чтобы дальше рассказывать. Вы-то, может, и не чувствуете, Макар ведь не в вашу комнату тогда забрался. А я чувствую. Потому что я же видел, в каком он был состоянии в тот вечер, когда прибежал в мой двор спрятаться от преследовавшей его товарищ Констанции, у которой он в последний миг прямо из под носа успел стащить и унести с собой все свои исписанные листочки и фотографии.
     Макар мне тогда, дня через два, когда уже успокоился, рассказал подробно, какой он альбом для Марины сделает. И тот альбом, как и треклятый МИМУЗ, в тот вечер у меня перед глазами был, словно наяву. Видел я, как ложились одна за другой на свои места фотографии, как вытягивались между ними строка за строкой чёрканые-перечёрканые фразы с листочков, и всё вдруг упорядочилось, стало отчётливым и ясным, и можно было даже поговорить с грустным портретом, хотя он всё так же лежал под стеклом в совсем другой московской квартире.
Так что я теперь знаю, что есть Марина, и есть её МИМУЗ, где работают много разных муз и музов, не имеющих права завязывать какие бы то ни было знакомства со своими подопочеными, не говоря уж о чём-нибудь более серьёзном.




     Есть учреждения, хозяйственные директора которых очень стремятся заполучить в качестве помещения современную угловатую коробку из стекла и бетона. Есть другие, там о престижности и солидности пекутся и потому кладут глаз на монументы архитектуры посолиднее. Есть и такие, которые предпочитают обитать за городом, подальше от ненужных чужих глаз или просто тишины и покоя ради. И есть МИМУЗ.
     Учреждение это не маленькое, но и не то чтобы уж прямо так уж, площади ему особенно много не надо. Удаляться от людей ему по роду службы нельзя, даже скорее желательно прямо в самую их гущу, но в то же время и глаза людям мозолить – тоже не положено. Вот всё это вместе взятое и привело к очень закономерному выбору. В переулке возле Калининского проспекта спрятался за невзрачными, московскими на все сто домишками небольшой мягкого жёлтого цвета особняк с крыльями, в три этажа, окружённый сквериком и фигурной железной решёткой зелёного цвета. Его из переулка и не разглядеть сразу, так он упрятался, и вывесок на нём не висит ни с длинным витиеватым названием, ни с красивой какой-нибудь эмблемой. Вокруг, куда ни шагни, вон какие представительные стоят: министерства, ведомства, «Чайки» с «Волгами» официальной масти шеренгами очереди дожидаются, а тут – ну хоть бы «Москвич» какой задрипаный кирдыкнулся б, что ли, всё поживее было бы. Но – нет. Тихо вокруг мимузовского особняка и спокойно, да и откуда шуму и суете взяться? Работа-то, как бы это сказать, на индивидуальной основе, долгая, кропотливая.
     Вот в этот особняк и привела Марина Макара. Сразу за парадной дверью, за тумбочкой сидел дед в кургузом пиджаке и войлочных тапочках. Он удивлённо посмотрел на Макара и спросил Марину:
     - Машутк, ты кого это привела?
     - Он со мной, дядя Андрэ, - грустно ответила Марина. – Мы к заму.
     Вахтёр дядя Андрэ пожевал прокуренные усы, как бы с сожалением, но и с сознанием неизбежного повёл поверх очков бровями и глазами, потом посмотрел на обоих сочувственно и грустно:
     - Что ж, и тебя сморила окаянная?
     Марина отвернулась, глянула жалобно на Макара. Макар ничего обидного в словах дяди Андрэ не заметил, и поэтому взгляда Марины не понял, но на всякий случай взял её руку в свою и чуть пожал. Почувствовал, как сразу благодарно, крепко обхватила его ладонь маленькая, тёплая рука, и сразу обратился решительно к вахтёру:
     - Нам срочно надо. К этому, к замдиректора. Можно, я пройду?
     Дядя Андрэ, набирая номер по внутреннему телефону, вздохнул:
     - Да можно, конечно. Куда ты теперь денешься.
     Марина, не отпуская руки Макара, пошла через небольшой холл к парадной лестнице, расположенной напротив входа. На нижней ступеньке сидела девушка в потёртых джинсах и старой рубашке, с распущенными волосами, и тихо пела, подигрывая себе на гитаре. Когда подошли ближе, Макар расслышал, наконец, грустные почему-то слова о том, что наступило Рождество: And so this is Christmas…
     Девушка, перебирая струны, замолчала и посмотрела снизу вверх:
     - Марина, Вы что, тоже?..
     Марина молча кивнула, села рядом с гитаристкой и потянула Макара за руку. Макар сел рядом, а Марина, обеими ладонями прижав его руку к груди, нагнулась вперёд и стала тихо раскачиваться в такт музыке.
     - И я, Кристина... что поделаешь... Ты мне потом, после... споёшь мою любимую?..
     Кристина только заиграла чуть громче.
     - Что вы тут расселись?! – раздался над ними сердитый голос. – Ни пройти, ни проехать!
     Заметив постороннего, голос осёкся. Перед сидящими появился довольно странный субъект в моднючем костюме, но с потасканным школьным портфелем и свежим синяком под глазом.
     - Опять твой, что ли? – кивнул субъект со слегка брезгливым видом в сторону Макара, глядя при этом на Кристину.
     Кристина гулко ударила по струнам и вызывающе стрельнула глазами в субъекта:
     - Ну и что?
     Субъект пожал плечами:
     - Да ничего. Нравится – пожалуйста. Только это же мазохизм какой-то.
     - Да нет, Авидо, это не её, это мой, - еле слышно выговорила Марина.
     Авидо с синяком под глазом удивлённо вскинул брови:
     - Твой?!
     - А что, я, по-твоему, уже и не способна?
     - Да нет, - смутился Авидо, - нет, почему... Просто я думал...
     - Кто? Ты думал?! – Кристина зло и обидно для Авидо засмеялась. – Ты иди лучше разберись со своими хапугами, пока они тебе второе око не высветили!
     Кристина нервно закурила и, не вынимая сигареты изо рта, щурясь от дыма, опять заиграла и запела в никуда о Рождестве и о том, как же кончить войну: And so this is Christmas… War is over, if you want it...
     Авидо, как ни странно, никакой обиды не выказал и сочувственно, но уже спеша куда-то, бросил Марине:
     - Ну тогда я не прощаюсь. Скоро увидимся, - и подмигнул многозначительно.
     Макар ориентировался в обстановке уже совсем плохо и только ждал, когда они с Мариной пойдут к замдиректора. Но Марина, которая почти бежала всю дорогу от дома до института, теперь вдруг разом перестала спешить вовсе. Вообще, она как-то внезапно и очень сильно изменилась.
     Накануне она весь день была весёлая и непринуждённая, это правда, и очень приветливо относилась к Макару, но то всё было по-товарищески, безобидно-любознательно. А тут, как только закрылась за ними парадная дверь возле тумбочки дяди Андрэ, она вдруг вцепилась в его руку, и смотрела на него совсем иначе, и говорила о нём с почти и нескрываемой, беснующейся внутри, еле сдерживаемой нежностью. Макар никак такую перемену в Марине объяснить не мог и только подспудно всё пристальнее всматривался в один из пляжных снимков, на котором он Марину действительно застал врасплох, когда, болтая с милиционером, нечаянно задел кнопку спуска на болтавшемся на груди фотоаппарате. Марина в тот именно момент смотрела на него, будучи уверенной, что взгляда её никто не видит и не увидит никогда, Макар в первую очередь. Снимок получился совсем неловкий, косой, и Макар даже хотел было поперву его выкинуть, но почему-то оставил, и вот теперь этот снимок всё настойчивее в каком-то непонятном отчаянии на Макара смотрел, и его ладони всё крепче, почти судорожно прижимали руку Макара к груди.
     В дальнем углу холла, у входа в низкий облупленный коридор Авидо столкнулся с благообразным старичком и стал быстро что-то ему нашёптывать, изредка бросая взгляды на сидящих на лестнице. Старичок кивал в ответ, машинально поглаживая седую бородку клинышком. Потом Авидо скрылся в коридоре, а старичок пересёк холл и остановился перед лестницей. Поправил старомодный галстук-бабочку, кашлянул и, наконец, добрым старческим голосом сказал:
     - Мариночка, милая Вы моя, можете во мне не сомневаться. Мой голос, конечно, слаб и одинок, и вряд ли полезен, но знайте, что у Вас есть друг и единомышленник!
     Дав в конце торжественного петушка, старичок вынул из нагрудного кармана платок и утёр вдруг покатившуюся слезу.
     - Конт, добрый дедушка! – Марина наклонилась совсем вперёд и в такой позе смотрела на старичка. – Я знаю. Но зачем, не надо, Вам потом опять устроят выволочку, а помочь Вы всё равно ничем не поможете.
     - Мариночка, - Конт часто моргал, а слёзы всё равно текли у него по щекам, - мой отец не побоялся взять на себя защиту того безумца, и пусть он процесс не выиграл, но зато нравственная победа была на его стороне! Теперь об этом знает каждый школьник!
     - Конт, Вы запоздали на многие десятки лет, - спокойно, ровно проговорила под звуки гитары Кристина. – Дело ведь совсем уже в другом.
     Конт развёл руками:
     - Может быть. Вы, наверное, правы, Кристина. И всё же. Разрешите, молодой человек, пожать Вам руку. Почту за честь.
     Макар, бросив недоумевающий взгляд пристроившемуся рядом снимку с пляжа, пожал протянутую руку и глазами проводил Конта до входа в другой коридор, в противоположном углу холла.
     Марина тихо раскачивалась в такт музыке, Кристина выпускала из угла рта дым и ни на что, кроме струн, не смотрела, а Макар всё сильнее волновался. Что-то тут такое назревало, а что – он не знал, только чувствовал, как всё печальнее и отчаяннее становились прижимавшие его руку ладони. Пляжный снимок посмотрел последний раз на Макара долгим прощающимся взглядом и, как на казнь, пошёл обратно в спартаковскую сумку.
Марина встала, отпустила руку Макара и, не глядя на него, начала подниматься по ступенькам. Кристина, когда Макар уже догнал Марину посредине лестницы, бросила резко окурок на пол, ударила со всей силы по струнам и низким хриплым голосом громко пропела со слезами вечное цыганское «Ай, нэ-нэ!..».
     На площадке, на которой лестница раздваивалась и следующими двумя пролётами уходила по бокам в противоположном направлении вверх ко второму этажу, Макар на миг остановился. Прямо перед ним, во всю стену, уходя ввысь под самый потолок, висел огромный парадный портрет, которого он, пока был внизу в холле, из-за царившей там полутьмы не заметил. Из голубого марева, словно из ниоткуда, лёгкой, устремлённой поступью к нему навстречу выходила молодая женщина с гордо поднятой, почти запрокинутой головой. Её длинные светлые волосы разлетались на лёгком ветру от быстрого шага, её огромные глаза, полные света и доброты, смотрели прямо на Макара, и от её грациозной фигуры, от её ещё мягкой и нежной, но одновременно и сильной юности исходил какой-то необъяснимый прилив сил, волна непонятных будоражущих чувств, самопроизвольная светлость в душе и в сердце.
     Макар зачем-то взял свою спартаковскую сумку в обнимку и прижал к себе, склонил даже голову, чтобы не видеть огромных чудесных глаз, и заспешил, перескакивая через ступеньки, вдогонку за уходившей мерным шагом вверх по лестнице Мариной.