Тред №466184

В момент самого расцвета гласности и первых публикаций запретного — в 1989 году —  журнал «Дружба народов» напечатал, а читающая публика с большим энтузиазмом встретила документальную повесть «Железная женщина» — биографию баронессы Марии Будберг (Закревской). Автор этой повести, наша эмигрантка в США Нина Берберова в одночасье стала знаменитостью и даже немного кумиром советской читающей публики.
Сегодня (подчёркиваю: не тогда, а сегодня) я, лично, склонен считать, что эта книга совсем не так хороша, поскольку слишком уж много в ней, видимо, отнюдь не случайных искажений правды и умолчаний по существу. Но серьёзный разбор многочисленных примеров того – дело, естественно, долгое и ответственное. Так что ограничусь только одним «безобидным» наблюдением и воспоминанием.

Берберова рассказала, как в конце 1918 года, после раскрытия «заговора послов» и высылки Брюса Локкарта из России Мария Будберг (Мура, как все её звали; тогда ещё по первому мужу Бенкендорф) уехала из Москвы в Питер, и как ей там взялся помочь Корней Чуковский:
«Ей (Муре) кто-то сказал, что он (Чуковский) ищет переводчиков с английского на русский для нового издательства, организованного Горьким... Она решила пойти к нему и попросить работы.
Она никогда не переводила на русский язык, она позже переводила на английский (с русского и французского), но русский язык ее был недостаточен: она не только не знала его идиоматически, но она как будто бы даже щеголяла этим своим незнанием... И все кругом смеялись и говорили, что жизнь подражает литературе и Мура – Бетси Тверской.
Чуковский обошелся с Мурой ласково. Он не дал ей переводов, но дал кое-какую конторскую работу...»
По-моему, написано предельно жёстко и даже довольно зло. Но что поделаешь. Критика она и есть критика, особенно когда справедливая и звучит из уст компетентного человека. Единственное и последнее, что можно сделать – если уж совсем неприятный осадок от критики остался — это попробовать убедиться: а действительно ли критик настолько хорошо сам владеет предметом, чтобы других критиковать?  
Но вот с той популярнейшей публикацией в «Дружбе народов» у меня в этом смысле тогда сразу возникла... как бы это сказать... ну, заковыка, что ли. Потому что словно бы предваряя и сразу отметая любые мои сомнения как раз на эту тему, своё слово — и какое! - уже сказал наш тогдашний всеобщий любимец и именно в делах литературных и стилистических кумир — Андрей Вознесенский. То есть даже просто спрашивать: а у самой-то Берберовой с русским языком — всё ли в порядке? – означало не много не мало ставить под вопрос мнение САМОГО. (Не Сталина — Вознесенского.)
Получалось так потому, что Андрей Вознесенский написал предварившее в «Дружбе народов» текст повести изящное эссе под названием «Инфроман». В котором по заинтересовавшему меня впоследствии вопросу высказался следующим не оставившим никаких сомнений образом:
«Эту удивительную книгу я прочитал в Париже в шестидесятые годы, когда ’Железная женщина’ была запрещена к ввозу в нашу страну. … Среди гор залпом прочитанной мной тогда ’подрывной’ литературы... эта книга остановила мое внимание кристальным светом слога. … Роман этот – лучшая вещь Нины Берберовой. Перо ее кристально... и выдает характер художника волевого, снайперски точного стилиста... Читатель наш знает стиль и жизнь Н. Берберовой по публикациям. … Отличает их ирония. ...фразы Берберовой, обданные иронией, жемчужно играют каждым словом, буквой – становятся отборными зернами.»
Как кто не знаю, а я тогда, после такого вступления «самого» Вознесенского уже на стиль Нины Берберовой не обращал особого внимания — любил его авансом и оптом. Тем более, что так было намного легче не отвлекаться и сосредоточенно вникать во все восхитительные в своей долгожданной рассекреченности перипетии родной Истории.

А вот сегодня былые восторги поутихли и успокоились, рассекреченность утратила гипнотизирующую новизну, и появились время и внимание, чтобы взять да и прислушаться просто к кристальному русскому языку Берберовой.

«Как Мура прожила несколько холодных и голодных месяцев начала 1919 года в квартире Мосолова, никогда не было ею рассказано.»
(Нам в студенческие годы за такие фразы без лишних разговоров ставили кол, потому что по правилам русского литературного языка должно быть: Мура так никогда и не рассказала, как прожила несколько холодных и голодных месяцев... - А.Б.)

«Речь, посланная Горьким телеграфом в Париж, в её переводе, была прочитана на митинге, после чего президиумом митинга было послано ему приветствие, и он в тот же день, 2 сентября, выехал из Берлина в Москву...»
(Переведённую Мурой речь Горький послал телеграфом в Париж, где её прочитали на митинге. Президиум митинга в ответ послал Горькому приветствие, и он в тот же день... - А.Б.)

«...в руках Сталина находились привезенные из Лондона архивы Горького и там были им прочтены не только письма к Горькому с жалобами...»
(В привезённых из Лондона архивах Горького были не только адресованные ему письма с жалобами; и всё это, заполучив архивы в свои руки, Сталин прочитал... - А.Б.)

«13 января 1926 года он спрашивал Валентину Ходасевич в письме: «Спросите М. Беляева, кому я должен писать о передаче архива моего Дому Пушкина?»
(...он просил Валентину Ходасевич в письме: «Спросите М.Беляева, кому... - А.Б.)

«Около тысячи книг его библиотеки, собранных им в Италии с 1924 года...»
(Либо: «Около тысячи книг, собранных им в Италии...», либо: «Около тысячи книг его библиотеки, собранной в Италии...» - А.Б.)

«...среди них Ек. Дм. Кускова, старая журналистка, живущая в Праге, подруга юности Ек. Павл. Пешковой, которая, несмотря на то что всецело принадлежала эмиграции...»
(Из этих двух дам «всецело принадлежала эмиграции» на самом деле не Е.П.Пешкова, а Е.Д.Кускова, и дело не в том, что Нина Берберова этого не знала. - А.Б.)

«Когда я вышла на площадь Сэн-Фердинан, я поняла, что сделала ошибку, и я пожалела, что это сделала.»
(Вышла на площадь Сэн-Фердинан и тут, поняв, что допустила ошибку, пожалела о содеянном... - А.Б.)

«...эта профессия – литературного и театрального агента, а также сотрудницы Корды – давала ей возможность встречать людей... это облегчало ей вход в дома старых и не слишком старых знаменитостей, светских дам, хозяек салонов, лордов и леди лондонских особняков и международной знати.»
(Если бы не вклинились посередине несколько других однородных членов, то, глядишь, и не пропустили бы при подготовке к публикации, что «...это облегчало её вход в дома лордов и леди лондонских особняков и международной знати» - А.Б.)

«...она звонила ему, и они встречались на улице Фондари, дом 72, в «русском кабаре», иногда в обществе ее сестры Анны и ее мужа Кочубея или какого-нибудь ее старинного друга царских времен, может быть, сослуживца ее брата или покойного Мосолова...»
(Все желающие, освежив предварительно в памяти правила русского синтаксиса, могут попробовать разобраться, кто тут кому муж, сестра, брат, сослуживец или друг, а также встречались ли «они» вообще с покойным Мосоловым. Всем удачи. - А.Б.)

«Ночью с 9 на 10 марта Ян выбросился из окна во дворце в Градчанах. До Локкарта дошла записка к нему: накануне смерти он писал, что надеется бежать. Локкарт до конца не был уверен, покончил ли он с собой, или его убили и самоубийство было симулировано.»
(То, что Ян с собой покончил — это понятно. А вот от кого кому была записка? И в чьём же всё-таки самоубийстве сомневался Локкарт? В своём или Яна? - А.Б.)

«Он, кстати, сказал, что в одном из последних писем Николаевского Б. И. спрашивал Фишера, знает ли он что-либо об архивах Горького?»
(Кто думает, что в этой фразе упомянуты пять человек, пусть пересчитает заново, потому что «Он» - это Фишер, а «Б.И.» - это сокращённо Б.И.Николаевский. Так что в этой фразе – три человека. И это было бы понятно без подсказок, если бы она была написана, например, вот так: «Фишер, кстати, сказал, что в одном из своих последних писем Б.И.Николаевский спрашивал, знает ли он что-либо об архивах Горького.» - А.Б.)

«Но и для Горького в ту весну начался новый период его жизни, русский период и последний: ...»
(Какой по счёту и национальной принадлежности период своей жизни Горький переживал во время очередной порки, извиваясь на лавке под дедовыми розгами, в Нижнем Новгороде и затем бурлаком на Волге — решать Берберовой. - А.Б.)

«Мурина деятельность у французов и у Корды воспринималась Уэллсом как необходимое убийство времени...»
(Бетси Тверская, как всегда манерничая, сказала бы то же самое обязательно по-английски: one has to kill time, хотя имела бы при этом в виду: "Ну надо же куда-то время девать..." … - А.Б.)

«...вокруг нее шла трагедия исторического масштаба, отраженная, как в метафоре, в ее бегстве по льду Финского залива из карельской тундры в Европу.»
(«Бегство по льду Финского залива, как метафора, отразило шедшую вокруг неё трагедию исторического масштаба...» Дальше – каюсь, отредактировать фразу о бегстве «из карельской тундры в Европу» так и не сумел, хотя старательно изучил карту в поисках такой точки на берегах Финского залива, где хотя бы карельская тундра заканчивалась. - А.Б.)

И последнее. Когда чаша моего терпения переполнилась и решил-таки поделиться наболевшим с читателями, приведённые выше примеры я собрал за четверть часа, ткнувшись наобум в текст и пройдясь внимательно всего-то по 4-5 страницам. Пару примеров из других глав добавил просто из-за их особой колоритности.
И ещё; совсем уже последнее. Если кто не понял, то сердит я был и остаюсь вовсе не на Нину Берберову. Вытащить на всеобщее обозрение к позорному столбу хотел — Андрея Вознесенского. Я ведь ему ВЕРИЛ.

P.S. Документальная повесть «Железная женщина» увидела свет в 1980 году. Судя по тому, что сказала в предисловии сама Нина Берберова, писать повесть она начала в середине 1970-х. О чём же тогда знаменитый  поэт Андрей Вознесенский сочинил:
«Эту удивительную книгу я прочитал в Париже в шестидесятые годы, когда ’Железная женщина’ была запрещена к ввозу в нашу страну.»?

P.P.S. Во время Второй мировой войны Нина Берберова по собственной воле осталась в Париже под немцами, поскольку разделяла, надо так понимать, взгляды Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского. Можно предположить и то, что она, скорее всего, имела виды на участие в команде Керенского, которая должна была в немецком обозе явиться в Россию забирать власть у узурпатора.
А Мура всю войну проработала выпускающим редактором выходившего в Лондоне ежемесячного журнала французов в изгнании France libre («Свободная Франция»). Одним из постоянных авторов аналитических статей о положении на фронтах у неё был служивший тогда в британских ВВС штурманом дальнего бомбардировщика Пьер Мари Галлуа (Pierre Marie Gallois; после войны дослужился до генерала, считается одним из отцов французских ядерных сил; близкий соратник генерала де Голля в 1950-1960-х; умер совсем недавно, прошлым летом; написал чудесную книгу настоящего французского патриота - Le sablier du siècle: Mémoires. Pierre-Marie Gallois. Editions L'Âge d'Homme. Lausanne. 1999.).
В этой своей книге Галлуа рассказал такой эпизод. В самом конце войны его сделали кавалером Ордена Почётного легиона. Узнав об этом, Мура в редакции «Свободной Франции» организовала в его честь застолье, даже раздобыла по такому случаю шампанского. Он взялся произносить тост и сказал примерно так:
За то, чтобы как можно скорее у нас был ещё больший повод праздновать — за скорую победу! Хотя жаль, что Второй фронт против Третьего рейха не удалось открыть на Балканах, чтобы продвинуть гораздо дальше на восток отвоёванные у Советов европейские территории...
Закончить тост он не успел. Мура выпрямилась во весь свой смешно маленький рост и со всего хрупкого плеча запустила ему прямо в лоб свой бокал с шампанским, выпалив, что он оскорбляет доблестные советские войска, без которых гитлеровцы войну уже давно  бы выиграли.
Пьер Галлуа объяснил случившееся так:
«Мне не хватило проницательности, чтобы правильно её понять. Да, она бежала из России и потом последовательно боролась с системой; но при этом оставалась глубоко преданной своим и не могла допустить, чтобы чужие подозревали их в подлости.»
Ещё генерал по этому поводу с какой-то чудесной теплотой написал:
«Храню с тех пор этот шрам на щеке, как память о ней.»
И он же написал:
«На вид она своей репутации никак не соответствовала, трудно было понять, из-за чего кипели страсти и рождались привязанности, о которых тогда столько судачили... Припухшее лицо, обильная седина, немалый животик и тонкие ножки... Но зато какой у неё был взгляд, какой глубокий грудной голос с неподдельно тёплым звучанием, какая выразительная речь. По французски она говорила не очень хорошо, но зато тексты правила отменно. Схватывала всё на лету и тут же высказывала своё суждение. … В редакции она переходила из одного кабинета в другой, организуя слаженную работу своей команды...
...как с восторгом говорил о ней Станислас Шиманчик (прославленный военный обозреватель «Свободной Франции». – А.Б.), она умела думать, читать и формулировать осмысленное...»
Это всё тоже про Муру.
А Вознесенский с Берберовой ни словом не обмолвились. Им не это было нужно.