А я попробую копнуть чуть «глубже» в историю. Пусть всем, кто, как и я, заблуждался тогда в чём-то, всё вспомнится опять. И пусть нам всем станет хоть немного стыдно за свою детскую наивность.
В момент самого расцвета гласности и первых публикаций всего-всего запретного — в 1989 году — журнал «Дружба народов» опубликовал, а читающая публика с большим энтузиазмом встретила документальную повесть «Железная женщина» — биографию баронессы Марии Будберг (Закревской). Соответственно автор этой повести — наша эмигрантка в США Нина Берберова — в одночасье стала знаменитостью и даже немного кумиром советской читающей публики.
Сегодня (подчёркиваю: не тогда, а сегодня) я склоняюсь к мысли, что Берберова в этой книге очень сильно грешила сознательными целенаправленными полуправдами и умолчаниями по существу. Но выставлять напоказ и подробно разбирать бесчисленные конкретные примеры из её текста я сейчас не буду (этого добра у меня будет с избытком в грядущем очерке на соседней ветке). Ограничусь только одним «безобидным», но зато, по-моему, предельно красноречивым аспектом.
Берберова рассказывает, как в конце 1918 года, после разгрома «заговора послов» и высылки Брюса Локкарта из России Мура (как прозвали друзья Марию Будберг, тогда ещё по первому мужу Бенкендорф) уехала из Москвы в Питер, и как ей там взялся помочь устроиться Корней Чуковский. Вот что Берберова по этому поводу написала (курсив мой):
«Ей (Муре) кто-то сказал, что он (Чуковский) ищет переводчиков с английского на русский для нового издательства, организованного Горьким... Она решила пойти к нему и попросить работы.
Она никогда не переводила на русский язык, она позже переводила на английский (с русского и французского), но
русский язык ее был недостаточен: она не только не знала его идиоматически, но она как будто бы даже щеголяла этим своим незнанием... И все кругом смеялись и говорили, что жизнь подражает литературе а Мура – Бетси Тверской.
Чуковский обошелся с Мурой ласково. Он не дал ей переводов, но дал кое-какую конторскую работу...»
Написано весьма жёстко и даже довольно зло. Но что поделаешь — критика она и есть критика, особенно когда справедливая и звучит из уст компетентного человека. Единственное и последнее, что остаётся, если ну совсем уж неприятный осадок от той критики на душе — это попробовать убедиться (проверить): а действительно ли критик настолько хорошо сам владеет предметом, чтобы других критиковать?
Только вот тогда с той популярнейшей публикацией в «Дружбе народов» у нас в этом смысле сразу возникала... как бы это сказать... ну, заковыка, что ли. Потому что словно бы предваряя и сразу отметая любые наши сомнения как раз на эту тему, своё слово — и какое! - уже сказал наш тогдашний всеобщий любимец и именно в делах литературных и стилистических кумир и лидер — Андрей Вознесенский. То есть даже просто спрашивать: а у самой-то Берберовой с русским языком — всё в порядке? - означало ставить под вопрос мнение САМОГО. (Не Сталина — Вознесенского. :))
Получалось так потому, что Андрей Вознесенский в том же номере «Дружбы народов» предварил текст повести своим изящным эссе под названием «Инфроман». В котором по конкретно интересующему вопросу высказался следующим не оставляющим никаких сомнений образом (курсив мой):
«Эту удивительную книгу я прочитал в Париже в шестидесятые годы, когда «Железная женщина» была запрещена к ввозу в нашу страну. … Среди гор залпом прочитанной мной тогда «подрывной» литературы... эта книга остановила мое внимание
кристальным светом слога. … Роман этот – лучшая вещь Нины Берберовой.
Перо ее кристально... и выдает характер художника волевого,
снайперски точного стилиста... Читатель наш знает стиль и жизнь Н. Берберовой по публикациям. … Отличает их ирония. Опытные повара «откидывают» отваренный рис, обдают его ледяной водой. Тогда каждое зернышко становится отдельным, а не размазней каши. Так и фразы Берберовой, обданные иронией,
жемчужно играют каждым словом, буквой – становятся отборными зернами. … Мне довелось ассистировать ей на сцене большого зала МАИ. Зал был переполнен московской элитой, студентами. Эта аудитория привыкла внимать А. Сахарову, ведущим политикам и мыслителям. Три часа без передыху Нина Николаевна читала свою прозу, стихи, свои и Ходасевича, завораживая зал
чудотворной русской речью, кристальной,
редко сохранившейся в нашем обиходе и одновременно современно ясной, отмытой от архаики и вульгаризмов. … Стиль ее ответов был под стать «Железной женщине» – информативен,
грациозен и краток, не отвлекаясь в околесицу. Многим нашим депутатам хорошо бы поучиться у нее сжатости формулировок.»
Как кто не знаю, а я тогда, после такого вступления «самого» Вознесенского уже на стиль Берберовой не обращал больше особого внимания — любил его авансом и оптом. Что к тому же облегчало мне задачу более сосредоточенного вникания во все восхитительные в своей наконец-то рассекреченности исторические перипетии.
С тех пор прошло много лет, и всё, конечно, несколько изменилось. Былые восторги поутихли, рассекреченность утратила гипнотизирующую новизну. Появились время и внимание, чтобы взять да и прислушаться всё-таки к русскому языку самой Берберовой.
И вот что я услышал (курсивом везде звук немного усилив и в скобках по-русски чертыхаясь).
«Как Мура прожила несколько холодных и голодных месяцев начала 1919 года в квартире Мосолова,
никогда не было ею рассказано.»
(Мура так никогда и не рассказала, как прожила несколько холодных и голодных месяцев... - А.Б.)
«Речь, посланная Горьким телеграфом в Париж, в её переводе,
была прочитана на митинге, после чего президиумом митинга
было послано ему приветствие, и он в тот же день, 2 сентября, выехал из Берлина в Москву...»
(Переведённую речь Горький послал телеграфом в Париж, где её прочитали на митинге. Президиум митинга в ответ послал Горькому приветствие, и он в тот же день... - А.Б.)
«...в руках Сталина находились привезенные из Лондона архивы Горького и
там были им прочтены не только письма к Горькому с жалобами...»
(В привезённых из Лондона архивах Горького были не только адресованные ему письма с жалобами. Всё это оказалось в руках Сталина и было им прочитано... - А.Б.)
«13 января 1926 года он
спрашивал Валентину Ходасевич в письме: «
Спросите М. Беляева, кому я должен писать о передаче архива моего Дому Пушкина?»
(...он просил Валентину Ходасевич в письме: «Спросите М.Беляева, кому... - А.Б.)
«Около тысячи книг
его библиотеки, собранных
им в Италии с 1924 года...»
(Либо: «Около тысячи книг, собранных им в Италии...», либо: «Около тысячи книг его библиотеки, собранной в Италии...» - А.Б.)
«...среди них Ек. Дм. Кускова, старая журналистка, живущая в Праге, подруга юности Ек. Павл. Пешковой,
которая, несмотря на то что всецело принадлежала эмиграции...»
(Угадайте, "которая" всё-таки из этих двух дам «всецело принадлежала эмиграции»? - А.Б.)
«Когда
я вышла на площадь Сэн-Фердинан,
я поняла, что сделала ошибку, и
я пожалела, что это сделала.»
(Выйдя на площадь Сэн-Фердинан, я поняла, что допустила ошибку, и пожалела о содеянном... - А.Б.)
”...эта профессия – литературного и театрального агента, а также сотрудницы Корды – давала ей возможность встречать людей, быть на виду, иметь большой круг знакомых... Баронесса и в прошлом – дважды графиня, это облегчало ей
вход в дома старых и не слишком старых знаменитостей, светских дам, хозяек салонов,
лордов и леди лондонских особняков и международной знати.”
(Если исключить из перечисления несколько однородных членов, то сказано дословно следующее: «...это облегчало её вход в дома лордов и леди лондонских особняков и международной знати» - А.Б.)
«...из Праги от Кусковой пришло известие, что Екатерина Павловна была у
нее и сказала
ей, что ездила в Лондон с целью повидать Муру и уговорить
ее отдать архив Горького, доверенный
ей два года тому назад, для увоза в Россию. Но Мура отказала
ей в этом. И Екатерина Павловна была сердита на
нее.»
(Попробуйте, не нарушая правил русского языка, разобраться в этой карусели дамских взаимоотношений. Желаю удачи. - А.Б.)
«...она звонила
ему, и
они встречались на улице Фондари, дом 72, в «русском кабаре», иногда в обществе
ее сестры Анны и
ее мужа Кочубея или какого-нибудь
ее старинного друга царских времен, может быть, сослуживца
ее брата или покойного Мосолова...»
(А теперь точно так же попробуйте разобраться в матримониальных, семейных и дружеских связях упомянутых дам. Всё по-прежнему желаю удачи. - А.Б.)
«Ночью с 9 на 10 марта Ян выбросился из окна во дворце в Градчанах. До Локкарта дошла записка к
нему: накануне смерти
он писал, что надеется бежать. Локкарт до конца не был уверен, покончил ли
он с собой, или
его убили и самоубийство было симулировано.»
(То, что Ян с собой покончил — это однозначно. А вот Локкарт? - А.Б.)
«Он, кстати, сказал, что в одном из последних писем Николаевского Б. И. спрашивал Фишера, знает ли он что-либо об архивах Горького?»
(«Он» - это Фишер и есть. «Б.И.» - это по-прежнему Николаевский, только названный фамильярно по инициалам. По-русски этот их эпистолярный диалог звучит так: «Фишер, кстати, сказал, что в одном из последних писем Николаевский спрашивал его, знает ли он что-либо об архивах Горького?» - А.Б.)
«...к
нему обратился глава британской разведки Рекс Липер, знавший
его еще до 1914 года, и просил письменно подтвердить данное
ему Локкартом устное согласие с первого дня военных действий вступить в должность...»
(Догадались, что это Рекс Липер обратился к Локкарту и напомнил ему об обещании, которое он, Локкарт, когда-то ему, Липеру, дал? Берберова, во всяком случае, имела в виду именно это. - А.Б.)
«Но и для Горького в ту весну начался новый период его жизни,
русский период и последний: ...»
(Бог с ними с (не)однородными членами этого предложения. Понять бы хотя бы, какой период своей жизни Горький переживал, когда его, например, в Нижнем Новгороде дед еженедельно порол на лавке, а потом он на Волге бурлачил. - А.Б.)
«Мурина деятельность у французов и у Корды воспринималась Уэллсом как
необходимое убийство времени...»
(Бетси Тверская, как всегда глупо манерничая в свете по-английски, сказала бы то же самое:
one has to kill time … - А.Б.)
«...вокруг нее шла
трагедия исторического масштаба,
отраженная, как в метафоре, в ее бегстве по льду Финского залива из карельской тундры в Европу.»
(«Бегство по льду Финского залива, как метафора, отразило шедшую вокруг неё трагедию исторического масштаба...»
Тут, однако, виноват, каюсь. Воспроизвести фразу о бегстве «из карельской тундры в Европу» да к тому же по льду Финского залива у меня рука так и не поднялась. Потому что глядел-глядел на карту и всё думал, где в районе Финского залива кончается карельская тундра и начинается Европа. Так ничего и не придумал. - А.Б.)
И последнее. Когда чаша моего терпения переполнилась и я решил-таки написать то, что вы теперь и читаете, примеры я собрал, открыв наобум книгу и пройдясь внимательно всего по 4-5 следующим страницам. Ещё несколько примеров из других глав добавил просто из-за их особой красочности.
И совсем последнее. Если кто не понял, то сердит я был и остаюсь вовсе не на Берберову. Вытащить сюда к позорному столбу я хотел — Андрея Вознесенского. Мы ведь ему ВЕРИЛИ.
P.S. Во время Второй мировой войны Мура работала среди прочего выпускающим редактором ежемесячного журнала французов в изгнании
France libre («Свободная Франция»). Одним из постоянных авторов аналитических статей о положении на фронтах у неё был служивший тогда штурманом дальнего бомбардировщика Пьер Мари Галлуа (Pierre Marie Gallois; после войны дослужился до генерала, знаменит тем, что явился одним из отцов французских ядерных сил; близкий соратник генерала де Голля в 1950-1960-х; умер совсем недавно, прошлым летом; написал чудесную книгу настоящего французского патриота -
Le sablier du siècle: Mémoires. Par Pierre-Marie Gallois.
Editions L'Âge d'Homme. Lausanne. 1999.).
В этой своей книге Галлуа рассказал такой эпизод. В самом конце войны его сделали кавалером Ордена Почётного легиона. Узнав об этом, Мура в редакции «Свободной Франции» организовала в его честь застолье, даже раздобыла по такому случаю шампанского. Галлуа взялся произносить тост и сказал примерно так: За то, чтобы у нас как можно скорее был ещё б
ольший повод праздновать — за скорую победу! Хотя жаль, конечно, что мы с союзниками не высадились в Европе гораздо дальше на востоке — ведь могли бы уберечь от грядущего порабощения гораздо больше народов...
Закончить тост он не успел. Мура выпрямилась во весь свой смешно маленький рост и со всего хрупкого плеча запустила ему прямо в лоб свой бокал с шампанским. Генерал по этому поводу в книге с какой-то чудесной теплотой написал: Храню с тех пор этот шрам на щеке, как память о ней. Сам патриот, он тут же почувствовал такой же патриотизм в другом человеке.
И он же написал о Муре (теперь уже цитирую и курсив свой добавляю):
«На вид она своей репутации никак не соответствовала, трудно было понять, из-за чего кипели страсти и рождались привязанности, о которых тогда столько судачили... Припухшее лицо, обильная седина, немалый животик и тонкие ножки... Но зато какой у неё был взгляд, какой глубокий грудной голос с неподдельно тёплым звучанием, какая выразительная речь. По французски она говорила не очень хорошо, но зато тексты правила отменно. Схватывала всё на лету и тут же высказывала своё суждение. … Она ходила по редакции из одного кабинета в другой и организовывала слаженную работу своей команды...»
И ещё:
«...
она умела думать, читать и формулировать осмысленное...»
(..elle savait penser, lire, formuler comme disait d'elle Stacho, admiratif.)
Это всё про Муру, за Россию ни секунды не раздумывая раскроившую будущему французскому генералу бровь.
А Вознесенский с Берберовой от меня (от нас) хотели это скрыть.
Ошибаться всё-таки лучше, чем ничего не делать.