Кстати, да. Очень интересно СЕЙЧАС почитать популярную фантастику 90-ых. Хорошо видно, каким представляли будущее России люди ТОГО ВРЕМЕНИ.
В. Рыбаков Гравилет Цесаревич
В школе было малолюдно. Так, мелюзга бегала кое-где, повизгивая по углам — но ребята постарше были редки. Странно, что вообще еще кто-то ходит. Дел же по горло. Одни пробираются в Пушкин, Тосно, а то и в Любань на толчки. Другие — это уж совсем матерые человечища, совершают рискованные ночные рейды по чужим территориям в Пулкове, снять что-нибудь со склада или из Багажного отделения, или хлебный фургон перехватить, на худой конец. Третьи честно отрабатывают свое на редежском рубеже. Какая уж тут учеба…
— Вы не огорчайтесь, Альсан Петрович, — сказал Веня. — Мы лично вас даже уважаем. Но от предмета вашего блевать охота. Раньше хоть раз в генсека установки менялись, а теперь вообще — каждый свое долбит. И ведь всем ясно давно, что других несет по кочкам, потому что для себя, любимого, место чистит. Вон, при Мишке Сталина как несли. Сказали народу долгожданную правду! И чего вышло? Опять за того же Сталина люди мрут. Батя мой летом пошел на демонстрацию за этот сраный СССР — так приложили ему демократизатором по шее неловко, тут же откинул копыта, только и успел сказать: дескать, флаг наш красный подними повыше, пусть видят… А кто видит, зачем видит — хрен его знает. Может, богу на небесах расскажет, да и то вряд ли.
Он еще потоптался у двери — поразительно, но он мне сочувствовал! Замечательный мальчик все-таки растет.
— До свидания, — сказал он.
— До свидания, Веня, — с симпатией сказал я. — Если в будущей четверти передумаете — я, как юный пионер, всегда готов.
— Да что вы, Льсан Петрович! Зимой тут такое начнется! — и вышел.
В течение лета железные когорты совхоза «Ленсоветовский», усиленные двумя десятками чеченских киллеров-профессионалов, которых директор колхоза снял в так называемом Санкт-Петербурге, пообещав отдать подконтрольным Чечне перекупщикам весь урожай совхозной капусты, теснили и теснили наших гвардейцев, пока те не откатились до реки. Велика Россия, а отступать дальше некуда — вот он, поселок, родные дома за спиной. Но ясно было, что, как только Оредж покроется льдом, ленсоветовцы попытаются форсировать рубеж.
Медленно расхаживая взад-вперед по комнатушке и глядя на вздутые, отвалившиеся по углам обои, я потягивал из стакана. Жидкость была сладковатой и тошнотворной. И совсем не согревала.
Слишком уж пусто было дома. Сын, солдатик-первогодок, прошлой осенью погиб в Угличе, когда партия имени царевича Дмитрия провозгласила столицизацию города и попыталась поднять путч, бывший инструктор ярославского горкома Роберт Нечипоренко, ныне президент Ярославской области, относящийся ко всем проявлениям национализма и сепаратизма на своей территории резко отрицательно, решительнейшим образом потопил путч в крови, первым эшелоном бросив на убой салажат.
В дверь уверенно постучали. Не допив, я поставил стакан на стол и пошел открывать.
Там стояли двое крепких мужчин в куртках металлистов и с прическами панков.
Внутри у меня все оборвалось. И, очень глупо, — стало до слез жалко недопитой водки.
Но допьют уже они.
— Господин Трубников? — сухо и очень корректно спросил один из метанков.
— Да, это я, — безжизненно подтвердил я. Второй метанк хохотнул:
— Был Трубников, а стал Трупников!
Первый не обратил на него внимания. Отодвинув меня, они вошли. Первый завозился у себя в карманах, второй крендебобелем прошелся по моей каморке. Срисовал стакан, взял, поболтал, принюхался брезгливо и одним махом опрокинул в рот. Первый и на это не обратил никакого внимания. Он наконец добыл свой блокнот и перелистнул несколько страниц.
— На уроках вы несколько раз утверждали, что в осуществлении октябрьского переворота одна тысяча девятьсот семнадцатого года помимо евреев, грузин и латышей участвовали и отдельные представители русской нации?
— Да, — сказал я. — Это исторический факт.
Он сокрушенно покачал головой. Плюнул на палец и пролистнул еще страницу. Они листались не вбок, а вверх.
— Вы выражали так же сомнение в возможности построения справедливого общественного устройства в одной, отдельно взятой Вырице?
Он запихнул блокнот обратно в карман и сделал рукою безнадежный жест: дескать, раз так, то ничего не попишешь.
— Вы посягаете на главные святыни народа, — проговорил он с мягкой укоризной. — Вы подрываете его веру во врожденную доброту русского национального характера и его уверенность в завтрашнем дне. Вам придется поехать с нами.
Мы вышли из дома. Из окон глазели, некоторые даже плющили носы об стекла. Молодая мама, указывая на меня пальцем, что-то горячо втолковывала сразу забывшему о своем игрушечном паровозике пацаненку: мол будешь плохо себя вести, с тобой случится то же самое. Подошли к грузовику. Димка блаженно курил, сидя на подножке, завидев нас, он отвернулся и, стараясь не глядеть на меня, встал, отщелкнул окурок и полез в кабину.
— В кузов, — негромко скомандовал первый метанк.
В кузове мы разместились со вторым — тем, который шутил. Первый сел к Димке, в кабину.
Истошно завывая от натуги, грузовик заколотился по разъезженной колее, расплескивая фонтаны грязи и едва не опрокидываясь на особенно норовистых ухабах. На повороте щедро окатили тетку Авдотью, которая, надрываясь, волокла по кочковатой раскисшей обочине полную денег садовую тележку — судя по направлению, шла в булочную, совершенно зря шла. Жижи смачными коровьими лепехами пошмякалась на беспорядочно наваленные друг на друга пачки купюр.
— Авдотья! — крикнул я, полурупором приставив одну ладонь ко рту. — Хлеб уж часа полтора как кончился!
Она всплеснула руками, и будто подрубленная, села наземь.
Приехали на двор за большой свинофермой, и я понял, что надежды нет.
Остановились. Я подошел к краю кузова, ухватился было за борт, но шутник негромко позвал сзади:
— Эй!
Я отпустил борт и распрямился, обернувшись к нему. Он, усмехнувшись, вломил мне в рыло. Вверх тормашками я вывалился через борт кузова и на секунду, видимо, потерял сознание от удара затылком.
Очухался. Завозился, попытался перевернуться на живот. Получилось. Плюясь кровью, начал было вставать на четвереньки, руки скользили в ледяной грязи. Отчетливо помню, как грязь выдавливалась между растопыренными пальцами. Все плыло и качалось. Тут прилетело под ребра. Ботинком, наверное. Свет погас, и воздух в мире опять на какое-то мгновение кончился. А когда я вновь смог дышать и видеть, они уже уминали меня в мешок. Не сказав ни слова, даже не рукоприкладствуя больше, они утопили меня в выгребной яме.
Вот такие вот мысли витали тогда в воздухе...