Крушение Ту-154

Будучи уже достаточно опытным капитаном Ту-154, стал я осваивать полеты
на новой модификации,  Ту-154М, "Эмке", как мы  их  называли.  "Эмки" только
появились  в эксплуатации, и  те,  кто полетал на  них,  отзывались о  новой
машине как о весьма экономичной, аж чуть не до легенд.
    "Эмка"  отличается  от   "Бешки"  именно  другими,  более  экономичными
двигателями,  расход топлива  у  которых  пять тонн  в  час  против шести  у
Ту-154Б. Это значит, что за четыре с половиной часа полета до Москвы топлива
сгорит, грубо  говоря,  на четыре  тонны меньше...  Это ж можно  грузить  на
четыре тонны больше пассажиров - лишних сорок пять человек!
    Экономисты  наши, все  в восторге, принялись  строить  планы. Штурманы,
ворча,  стали производить  расчеты с этим,  мифическим  пока,  непроверенным
малым расходом. И  вылилось это в заправку на Москву 29,5  тонн... когда всю
жизнь брали 33,5.
    Когда мы раньше летали на Ил-18,  то в баки никто, образно говоря, и не
заглядывал. Лайнер  брал  полную загрузку, и топлива,  сколько  надо,  и все
умещалось в разрешенный взлетный вес. Да  еще бортмеханик, умудренный опытом
поколений, заливал  сверху  свою  заначку... тонны три. И весь полет  экипаж
спокойно занимался своим делом,  и в мыслях ни у  кого не было,  что топлива
может не хватить.
    У  пришедшего на смену старому лайнеру  "Туполя" аппетит был  настолько
зримым, что  во второй  половине полета от взгляда на заметно  смещающуюся к
нулю  стрелку  топливомера  возникал  холодок  в животе. И  пришлось гораздо
строже  рассчитывать расход, и учитывать  прогнозы  погоды, и...  короче, на
"Ту" летчики задумались. Здесь тебе не там.
    Постепенно  к  обжорству  турбореактивного  корабля  экипажи  привыкли,
настроились  на  строгий  полет, подобрались и  стали летать без заначки,  с
постоянной опаской, оглядкой и бдительностью. Штурманы  очень строго следили
за расходом по участкам полета, а капитан в полете нет-нет, да и оглядывался
назад,  на  пульт  бортинженера,  на  расходомеры,  и периодически,  по мере
выработки  топлива, уменьшения полетного веса и разгона скорости, чуть-чуть,
на  миллиметр,  сдвигал  рычаги  газа  назад.  Не  царево дело  вроде  бы  -
бортинженер справится и сам... но на всякий  случай... глаз да глаз... Это -
не тот самолет. После  посадки в баках  оставалось тонн пять, это меньше чем
на час полета до запасного аэродрома.
    А тут эти легенды об экономичности "Эмки". И меня как раз ставят в план
на  Москву  на  новой  машине. И  обещают полный  комплект  пассажиров,  164
человека.  И выдают отпечатанный на  компьютере штурманский  расчет: 29 тонн
керосина, при запасном Горький (ныне Нижний Новгород).
    Получив  в  штурманской  этот расчет, Филаретыч  выкатил  свои  голубые
глаза, как это он умеет, и громогласно  подтвердил свои способности выдавать
комплименты тем,  кто сделал  нам  "такую  подлянку". Но тряси  бумажкой, не
тряси, а больше топлива в максимальный взлетный  вес,  сто тонн, не влезает.
Самолеты наши уж так устроены, что и в  баках место вроде есть, и заправлять
лишнее нельзя.
    Цифра  резала глаз. И хоть  разум убеждал, что расчеты верны, что ветра
встречного  практически  не  будет... но это  ж не  33  и  даже не 30  тонн.
Двадцать девять тонн на Москву! Рехнулись они, что ли.
    Опыт  предыдущих  полетов,  с неоднократно  обещаемой отделом перевозок
полной загрузкой, подсказывал, что  загрузки этой, полной, обычно не бывает,
не добирают они полностью пассажиров, и  потом,  на старте уже, жалеешь, что
не рискнул и не взял лишнюю, такую необходимую тонну керосина - и влезло бы!
А так обычно 98,5 тонн, ну, 99, но не сто.
    Нет, не допродадут  они до полного комплекта.  Планируемая  загрузка на
Москву обычно 120-130 пассажиров. Неужели вот так сразу  и подбегут  к кассе
три десятка человек?
    Времена, конечно, были другие. Народу толпилось в зале тьма, и,  только
объяви,  тут же  найдутся  желающие.  Да  только  до  вылета  по  расписанию
оставался час. Нет, не успеют. Уже посадка идет.
    И я  решился. Быстренько  отправил на самолет второго  пилота: чтоб дал
команду бортинженеру втихаря дозаправить еще тонну. Тридцать тонн в  баках -
хоть чуть отляжет от сердца. Хотя... какое там отляжет - считай, без топлива
летим!
    Погода  в Домодедове  обещалась  серенькая, но  в  пределах минимума. И
Горький обещал погоду, пусть не  очень хорошую, но приемлемую для запасного.
И везде - временами туман.
    Эта  формулировка  в прогнозе погоды, "временами", позволяет  принимать
решение на вылет, но вероятность тумана остается, и уж  тут  как бог даст. И
не лететь  нельзя,  и  гарантии  на сто процентов нет.  Да мы  всю жизнь так
летаем.  Капитан  берет на себя,  анализирует,  принимает  решение, рискует.
Риск-то какой: ну, уйдем на запасной.
    Подписал. Пришли на лайнер. Толпа  у трапа, дежурная  отрывает корешки.
Принесли ведомость:  йе...! Точно, как  обещано, сто шестьдесят четыре души,
сто тонн взлетная масса!
    Так. Где ж они их успели наскрести?
    А бортинженер  уже  дозаправил по  моей  команде, и об  этом  никто  не
знает... и знать не должен.
    - Что делать будем, Василич? - Второй пилот вопросительно посмотрел  на
меня.
    -  Что, что...  Надо  урезать  загрузку. Отминусовать  ручную  кладь...
может, груз есть - часть груза... Учить тебя, что ли. На ВСУ спиши...
    Второй пилот  стал  химичить. Топлива  меньше  быть  не должно, значит,
запишем  меньшую  загрузку.  Нам  бы  только  выполнить  этот  рейс,  а  там
исчерканные бумаги перепишем начисто -  и кто там раскопает, что взлетали  с
превышением разрешенного взлетного веса на тонну.
    Или что - делать задержку, сливать  тонну топлива, позориться, а  после
всего этого лететь с полупустыми баками? Двадцать девять тонн?
    Через  пять  минут  второй  пилот  протянул  мне  ведомость,  где  было
записано,  что  в  последнюю  минуту  произошли  изменения  загрузки:  снято
несколько пассажиров и часть груза. И кому какое дело, почему их сняли. Все:
взлетная масса сто тонн, и топлива записано тридцать.
    Эх... Не  совсем  так исправил, как бы мне хотелось... но ладно,  потом
разберемся.
    Когда Ту-154 создавался,  его  рассчитывали  эксплуатировать на трассах
протяженностью где-то  две с половиной,  ну, три тысячи верст. А  нас судьба
заставила летать без посадки на Москву, три шестьсот. И без нарушений летать
на этом лайнере на нерасчетную дальность - ну никак не получается.
    Как-то так на проклятом Западе научились делать самолеты с дальностью и
пять, и семь тысяч - не километров, а миль! А миля - 1852 метра, считай, две
версты.
    Хвалим  мы свои самолеты,  хвалим  по  инерции. Выше всех, дальше всех,
быстрее всех! Так вот... дальше всех-то и - пшик.
    Да  лайнеры наши  надежны. Да, лайнеры  наши красивы. Но  лайнеры  наши
требуют экипажа  в пять человек. И  - бесконечные составы  с горючим. Это...
как парусники  против теплоходов.  Красив парусник, но неэкономичен, причем,
по всем статьям:  и по количеству членов  команды, и  по времени  пути, и по
регулярности, и по всепогодности... и ушли они в историю.
    И чудо советской авиации, сверхзвуковой лайнер Ту-144, с его безмерными
аппетитами, сожрал сам себя и тоже ушел.
    Вот  и заставила экономика наш  авиапром  попытаться  на ходу  заменить
двигатели  на самом массовом нашем лайнере, Ту-154, а их, этих машин, летали
ведь сотни. Да  только особого эффекта так  и не получилось. Двигатели наши,
хоть  и  надежные,  но это  -  вчерашний  день авиации,  они  создавались  в
шестидесятые годы, а летать на них  приходится  до сих пор. И другие,  более
экономичные -  такой  же вчерашний день.  Поэтому-то - и ни  по какой другой
причине -  авиакомпании норовят  закупить изношенные  "Боинги", и  как бы ни
были  дороги  запчасти  к ним,  все  окупится  огромной  экономией немыслимо
дорогого  нынче   топлива.  Ведь   расход  топлива  у  импортных   самолетов
практически вдвое меньше, чем у наших, и он у них  и тогда был вдвое меньше,
когда мы норовили научить мир жить по нашим теориям.
    Взлетели  мы  на  новенькой "Эмке" и потопали  на Москву.  Самолет  как
самолет,  мы  быстро  освоились  с  незначительными  изменениями  компоновки
кабины, расходомеры показывали не шесть триста тонн в час,  как мы привыкли,
а пять четыреста, для  первого часа  полета это было  прекрасно,  и скоро мы
обустроились как на старой доброй  "Бешке", как ни  в чем не бывало. Ветерок
оправдался,  по  расчету  оборачивалось  пройти  где-то  четыре  двадцать...
Топливомер показывал приемлемую  цифру,  от  сердца  чуть отлегло...  курицу
принесли...
    После курицы штурман взялся за расчеты.
    - Так... По пять тонн в час - получается, сожжем где-то... ну, двадцать
две... нет, не верится... ну, пусть  двадцать три тонны. Останется семь, это
на час с лишним. Если что - до Горького свободно хватит. - Филаретыч отложил
в  сторону старую  верную  навигационную  линейку. -  М-да,  хвалили "Эмку",
хвалили, а жрет-то не слабо. Ну, чуть поменьше "Бешки".
    - Алексеич, как расход? - обернулся я к бортинженеру.
    - Так  это...  пока по  пять сто кушает, - рука  инженера  чуть стащила
рычаги на себя.
    - Ничего, скоро залезем на одиннадцать шестьсот, там будет поменьше.
    - Мужики говорили, к снижению у нее расход вообще четыре с половиной.
    -  Ага, а  на снижении  - так вообще ноль, даже наоборот,  она еще сама
топливо
    вырабатывает и в баках накапливает, - добавил второй пилот.
    Экипаж заржал.
    - Будем торговать после посадки. На бутылку наторгуем.
    - А вот кому керосинцу, ТС-1, по дешевке?
    - Самим бы  просить  не пришлось... губу раскатал. - Бортинженер  снова
сдвинул на
    себя рычаги. - Ты лучше погодку прослушай.
    Погодка, серенькая такая, держалась. После обильных дождей  влажность в
Подмосковье стояла высокая, и по утрам землю накрывали радиационные туманы -
туманы выхолаживания. Да и днем видимость  не очень-то улучшалась, чуть выше
минимума. Дымка  стояла;  чуть  больше тысячи метров  видимость  во Внуково,
тысяча в Домодедово, тысяча сто в Шереметьево, две тысячи в Горьком...
    - Ты давай-ка, Витя, возьми Питер. Мало ли что.  Он  - за фронтом, надо
посмотреть ветерок, там условия совсем другие. Давай.
    Витя защелкал переключателями дальней радиостанции.
    - В Питере десять кэмэ, -  доложил он  через пару  минут, -  ветерок...
плохо слышно, но слабый, пять метров. Поближе подойдем, по УКВ возьму.
    -  Ну, хорошо, хоть там погодка  есть. А то  это  Подмосковье... гнилой
угол...
    прибываем к восходу, как бы туманчик не лег.
    Из дому мы взлетели  с  восходом и шли  наравне  с солнцем  на запад, и
московский восход ожидал нас утренним выхолаживанием. Известно же, что самая
низкая  температура  наблюдается  аккурат перед  восходом солнца.  При такой
влажности достаточно понижения на один градус - и вот он, туман.
    Вошли в горьковскую зону, и диспетчер запросил:
    - 85704, ваш минимум, запасной и остаток топлива на ВПР?
    Мы переглянулись. Как известно,  такие вопросы  задаются, когда погодка
на  аэродроме  посадки  угрожающе   ухудшается.   Диспетчеры  должны   знать
возможности каждого борта: кто имеет минимум пониже и успеет  сесть, а  кого
сразу отправить на запасной; притом еще, кого куда угнать, в зависимости  от
того, у кого сколько топлива осталось.
    Филаретыч глянул  на топливомер и доложил: -  Горький, я 85704, минимум
командира  60  на  800,  запасной -  Горький, остаток  получается... на  час
двадцать.
    - Так,  ребята.  Началось.  Витя,  давай-ка,  собирай  погодку по  всей
зоне...
    Не успел я договорить, как Горький снова вызвал нас:
    -  704-й, Внуково закрылось туманом, триста метров, в Шереметьево туман
восемьсот, Домодедово ожидает на час туман четыреста. Ваше решение?
    Земля  частенько подкидывает экипажу такие вот задачки на  скорость.  -
Сколько там осталось по группам?
    - Да почти десять тонн. Но - жрет!
    -  Так... идти  сорок  минут. Три тонны. Семь на ВПР  останется. Доложи
решение:
    следуем в Домодедово, запасной Горький.
    На снижении  Внуковский подход огорошил: -  704-й, Горький  дает туман,
видимость семьсот. Прогноз на час - триста метров! В Домодедово пока тысяча.
    Вляпались. Прогноз запасного не оправдался. Ну, гнилой угол!
    - 704-й, ваше решение?
    - 704-й, следую на Домодедово. Если что - до Пулкова топлива хватит.
    - Хорошо, 704-й, в  Пулково  погода:  ясно, видимость десять, ветер сто
двадцать
    градусов, пять порывы семь. Какой у вас остаток на ВПР?
    - Шесть тонн. На час десять.
    - Работайте с Домодедово-кругом, всего хорошего.
    Немного  мы  не успели.  Только  вышли на  связь с  кругом,  Домодедово
закрылось. Туман-то всего семьсот метров, была бы ночь, огни бы его пробили,
но  днем  огни   бесполезны:  все  залито  светом,  все  в  мареве,  и  огни
растворяются.  А  мой  минимум  по  видимости на посадке -  восемьсот.  Надо
уходить. До Ленинграда  600 км,  лететь почти час,  ну, машина  уже  легкая,
меньше 80 тонн, расход будет где-то 4500,  а положено,  чтобы, когда самолет
придет  на запасной,  у него  в  баках еще плескалось  топлива на полчаса: а
вдруг понадобится уход на второй круг, мало ли что.
    Короче, думать уже некогда. Надо уходить на Питер.
    Запросили на  Питер. Но  над приводом Домодедова уже скопилась этажерка
самолетов, и диспетчеры решали нелегкую задачу, кого куда распихать, да так,
чтобы  полностью  обеспечить  безопасность  полетов.  Все  интервалы  - и по
высотам, и по удалениям, и по времени -  строго соблюдались, иначе нельзя. И
нам поступило указание:
    - 704-й, пройдите на эшелоне 1200 с курсом посадки до команды.
    А курс посадки был  137 градусов,  на правую  полосу. Команда означала,
что нам  следовало  пройти  на юго-восток. И идти так  до тех пор, пока  над
Домодедовским аэродромом не рассосется  дорога  на северо-запад. И тогда нам
дадут  команду  поворачивать  на  северо-запад  и  в  обход Москвы  идти  на
Ленинград.
    Куда  денешься,  потопали  мы  на  юго-восток,  затянув  газы  до самой
минимальной скорости. Витя управлял  автопилотом,  Филаретыч метался  вокруг
радиокомпасов,  локатора  и  карты,  Алексеич следил  за расходом топлива  и
работой  двигателей, а я психовал и изо всех сил  старался этого не показать
экипажу.
    Если  прогноз  погоды на  запасном  аэродроме  не  оправдался,  экипажу
разрешается   произвести   посадку  при   погоде   хуже  минимума  капитана.
Квалификация наша вполне позволяет это сделать безопасно, но... такой случай
тщательно расследуется  как авиационный  инцидент, влияющий  на безопасность
полетов. Создается  комиссия, тщательно  изучаются все обстоятельства... все
документы... все бумаги...
    А  у нас нахимичено в сопроводительной  ведомости. Это все  моментально
вскроется... вырежут талон нарушений... слава на весь Союз... Полет с весом,
превышающим  максимально   допустимый!   Нарушение  Руководства  по   летной
эксплуатации! Нет, талон талоном, а ВО ВТОРЫЕ ПИЛОТЫ на полгода точно кинут.
    Ну, и так далее. Вот такие мысли обуревали меня, и я старался не подать
вида.
    Прошли мы сорок пять километров, и в гвалте радиообмена дошла, наконец,
очередь до нас: - 85704, берите курс обратный посадочному.
    Ну, пошли назад, к домодедовской полосе. Набора нам пока не давали, и я
заподозрил, что вот-вот должно открыться. И точно, диспетчер предложил:
    - 704-й, готовы на левую полосу? Там видимость дают девятьсот.
    Конечно,  мы  всегда  готовы. Быстро провели предпосадочную подготовку,
перестроили частоты,  прочитали карту,  перешли  на связь с посадкой. И тут,
уже  в  глиссаде,  уже когда  проглядывалась  бледная  цепочка  огней  перед
полосой,  вдруг  нас  угнали на второй  круг. Как оказалось, минимум на этой
посадочной полосе по  техническим  причинам временно  стал  аж тысяча двести
метров, а диспетчеру вовремя не сообщили.
    Плюнули, ушли, доложили кругу... и вновь нас услали с курсом взлета, на
юго-восток. Этажерка стала еще выше и гуще.
    Я  глянул  на забытый было  в запарке  топливомер  и ужаснулся: стрелка
показывала четыре пятьсот.  Столько  килограммов керосина  плескалось на дне
баков, и  на  этом керосине надо  было  дотянуть  до Питера, за 600 км, а мы
летели  на юг! А  расходомеры показывали у  земли  расход почти шесть тонн в
час.
    Я завопил  в эфир.  Не  знаю, моя ли короткая речь убедила  диспетчеров
изменить приоритеты, а может, какое окно появилось, но меня резво развернули
на  север,  разрешили занять 12100  и  отправили  напрямик  через  Москву на
Ленинград.  Самолет  наш,  жеребец,  при  малом-то  весе,  резво  взлетел  в
стратосферу;  расходомеры показали  четыре  тонны  в  час.  И тут загорелась
пресловутая красная лампочка: "Остаток в баках 2500 кг".
    Москва отпустила на  связь  с Пулково. Питерский диспетчер  традиционно
спросил остаток топлива; я ответил, что мало, очень мало... красная лампочка
горит!
    - Сколько тонн? - старый  диспетчер, возможно, был из бывших пилотов. -
Две пятьсот.
    - Всем бортам молчать!  704-й, берите быстро курс на наш привод, меняем
посадочный курс на  280, вам  посадка с  прямой! - отчеканил  твердый голос.
Мужик  все  понимал, расчистил  нам  путь  и выпрямил его струной...  только
дотяните!
    Филаретыч бегал по потолку, Витя пилотировал,  Алексеич весь  сжался за
спиной, а у  меня левая нога часто-часто  качалась  из стороны  в сторону. Я
силой воли останавливал ее,  но через  пару секунд нога снова безостановочно
качалась: вправо-влево, вправо-влево...
    И вот тогда я вспомнил о ста шестидесяти четырех пассажирах, доверивших
мне, Капитану, свои жизни. Куда я их везу?
    Сесть на 137 левую  я  бы  смог:  я уже почти видел  полосу, во  всяком
случае, разглядел бледные огни подхода.  Но страх за свою шкуру, за карьеру,
за позор прекрасному  экипажу  смешался с надеждой, что дотяну до  Питера на
этих  жалких   остатках...  а  ведь  будь  я  как   капитан   понастойчивей,
поарапистее, выгрыз бы у диспетчеров возможность ухода на запасной пораньше,
сберег  бы топливо. Да и...  купился  на предложение сесть  на левую полосу,
потерял тонну.
    Нога все  дергалась.  Я  казнился; экипаж работал. Стрелочка катилась к
нулю. Пассажиры любопытно глядели в окна.
    Уже виден был Финский залив. Солнце поднялось над горизонтом и лучи его
били  в  правое стекло,  ярко освещая  топливомер  на  доске второго пилота.
Оставалось чуть больше тонны.
    Лайнер не спеша снижался, и я краем сознания  как-то вспомнил разговоры
о  том, что  "Эмка" -  машина летучая: эти двигатели  на малом  газе создают
гораздо большую остаточную тягу, чем те. Но это ж на газе... А остановятся -
никакой  остаточной  тяги,  и  вертикальная  скорость  приближения  к  земле
возрастет. Так что надо строить снижение с запасом по высоте. Я  лихорадочно
прикидывал: за 50 км высота не 3000, а четыре; идти выше глиссады... дальний
на 250, ближний на 100; закрылки лучше оставить на 28... двигатели все сразу
не останавливаются, а поодиночке, это сигнал: закрылки  сразу до 15, штурвал
от себя...
    Вся  эта галиматья вертелась в  костенеющем  мозгу, но другая  половина
сознания  четко  считала  рубежи,  отдавала  команды, вела  контроль  работы
экипажа.
    На глиссаде я до самой земли ожидал остановки двигателей, сжался и  был
готов к  действиям, продуманным  на снижении. Но  бог нас  миловал:  бетонка
замелькала под носом, мягкое касание, пробег...
    На  стоянке  топливомер  показал  восемьсот  килограммов.  Пять   бочек
керосина. Этого даже на круг не хватило бы.
    Сидели, ждали инспектора. Нет, никто к нам не подошел.  Только по радио
запросили, сколько нам надо топлива до уже открывшегося Домодедова. Подкатил
топливозаправщик,  застучали  клапаны в  системе; Алексеич деловито  выписал
требование...  и с дальнейшей нашей летной  жизнью все стало  ясно. Привести
бумаги в должный вид было теперь просто делом техники.
    А  ведь  вскрылось  все  потом. Вернее, не все, а  именно  наша химия с
ведомостью.     Где-то     в     бухгалтерско-экономических    внутренностях
авиапредприятия что-то не срослось; нас со вторым пилотом вызвали  к тете на
ковер,  и  уже   корячились   объяснительные...  и  тут  произошла  страшная
катастрофа нашего самолета Ту-154  в Норильске. В суете, эмоциях, общем горе
наш проступок померк, утратил значимость и затерялся.
    Да, оно, конечно, "Эмка" вроде экономичнее "Бешки". Но... раз на раз не
приходится,  и  все  летчики  на  Ту-154  до  сих  пор возят молча  заначку,
тонну-полторы.  А  конструкторское  бюро  раз  в  несколько   лет  учитывает
негласный  опыт  полетов  с  небольшим  превышением  максимального  веса   и
узаконивает  его,  увеличивая взлетную массу на пару  тонн. Резервы у машины
есть. Уже до ста четырех тонн дошли.