Семейное самодержавие

Цитата: ЦитатаСЕМЕЙНОЕ САМОДЕРЖАВИЕ


В 1915 году, несмотря на летние поражения, ситуация в стране выглядела еще вполне управляемой. По характеристике Милюкова, Россия жила инерцией довоенного благополучия: “Экономические и финансовые трудности прикрывались традицией коковцовских бюджетов... В стране вдруг появилось много денег, и первое впечатление было, что деревня сразу разбогатела. Новые наборы еще не успели ослабить народную производительность, посевы почти не уменьшились, вклады в сберегательные кассы росли, миллиардные кредитные операции государственного банка удавались на славу, эмиссии краткосрочных обязательств прибавляли новые выпуски бумажных денег к непокрытым старым... Темная сторона этого кажущегося благополучия уже начинала, правда, сказываться: рост цен на продукты потребления, обесценение заработной платы и содержания администрации, падение вывозной торговли с закрытием границ и т. д. Начинал расстраиваться и транспорт, но в общем распределительный аппарат страны еще не был парализован”.

Самую грозную опасность представляло возобновление войны между властью и общественностью. Слухи об измене и роли Распутина при дворе, просачиваясь в армию, еще больше настраивали офицеров против высшего командования. Сын Родзянко, воевавший в гвардии, с горечью рассказывал отцу о некомпетентности руководства, о бросках через болотную трясину под пулеметным огнем с немецких аэропланов: “Народ великолепный, снарядов и орудий в избытке, но не хватает мозгов у генералов. Каждый командующий действует по своему усмотрению, а люди гибнут напрасно”.

Горечь поражений находила выход в нападках Думы на правительство. По меткому замечанию Шульгина, “заклеймить "виновников национальной катастрофы" было необходимо Государственной думе, если она желала, чтобы ее призыв — новых жертв и нового подъема — был воспринят армией и страной. Между Думой и армией как бы сделалось немое соглашение:

Дума. Мы “их” ругаем, а вы уж не ругайтесь, а деритесь с немцами...

Армия. Мы и будем драться, если вы “их” как следует “нацукаете”...

И вот мы “цукаем”.

Звонкая пощечина общественному мнению — отстранение от верховного командования великого князя Николая Николаевича и увольнение министров-либералов — лишь разогрела страсти, а отказ созвать думскую сессию в запланированный срок перекрыл этим страстям легальный выход. В сентябре 1915 года кадет В. А. Маклаков в “Русских Ведомостях” сравнил правящий режим с обезумевшим шофером: “Если бы даже вы решились силой выхватить руль — вы остановитесь: речь не только о вас, вы везете с собой свою мать, ведь вы и ее погубите вместе с собой... Вы оставите руль у шофера”.

Статья пользовалась бешеной популярностью. Казалось, “руль” в самом деле оказался в полном распоряжении царской четы. Правда, в сентябре 1915 года впервые с начала войны прошла волна забастовок одновременно в Петрограде, Москве, в Поволжье и на Украине. Правда, двое офицеров планировали захватить царя во время его поездки на фронт. Правда и то, что известный военный летчик Костенко собирался спикировать на своем самолете на императорский автомобиль. Но это были единичные, скорее, намерения, чем инциденты, на которые можно было не обращать внимания.

Царь и царица, как и их противники, страдали ярко выраженным дефектом политического зрения. Взяв на себя верховное главнокомандование, Николай II получил массу телеграмм с выражением поддержки и еще больше укрепился в мысли, что простые русские люди за него, а сопротивление элиты объясняется ее изоляцией от народа: “Министры, постоянно живущие в городе, ужасно мало знают о том, что происходит по всей стране... Петроград и Москва составляют единственно исключение на карте Отечества”.

Царь больше времени проводил теперь в Ставке, из-за немецких побед переведенной в Могилев. Располагалась Ставка в губернаторском доме — большом особняке на взгорье у реки, где царь занимал всего две комнаты: цесаревичу, когда он бывал в Ставке, ставили вторую койку в отцовской спальне. Время от времени приезжала Алиса с дочерьми. По свидетельству придворного историографа генерала Д. Н. Дубенского, государь был у нее в полном подчинении: “Достаточно было их видеть четверть часа, чтобы сказать, что самодержцем была она, а не он. Он на нее смотрел, как мальчик на гувернантку, это бросалось в глаза”. Гемофилия сына оставалась их постоянной заботой. В декабре 1915 года у Алексея было кровотечение из носа — самый серьезный кризис со времени Спалы. Снова кошмар с бдениями у его постели и целительными молитвами “Друга”.

В Петрограде Алиса потихоньку начинает замещать отсутствующего мужа, принимая министров с докладами, хотя по-прежнему держится тихо и скромно. Николай II сам просит жену помогать ему в государственных делах: “Да, поистине тебе следовало быть моими ушами и глазами там, в столице, пока я остаюсь здесь. За тобой остается поддерживать мир и гармонию среди министров, посредством этого ты исполнишь великую службу для меня и страны... Я так счастлив, что ты нашла наконец стоящее занятие. Я сейчас, естественно, могу быть спокоен и не волноваться за внутренние дела”. В ответ она радостно сообщает: “Я больше не испытываю ни малейшего смущения или испуга от общения с министрами, и моя русская речь льется обильно, словно фонтан”.

Пытается Алиса вмешиваться и в чисто военные вопросы. Так, в ноябре 1915 года она просит мужа сообщить планы относительно Румынии, поскольку “наш Друг боится, что если мы не будем иметь большую армию, чтобы взять Румынию, мы после можем попасться в ловушку”.

Депутация от Синода поднесла императрице икону и благословенную грамоту, где говорилось: “В скромной одежде сестры милосердия Вы стоите вместе с августейшими дочерьми у самого одра раненого и больного воина, своими руками обвязывая раны, своей материнской заботой и лаской утешая страждущего, вызывая во всех чувство умиления”. Это была сущая правда, как и организованные ею для фронтовиков поезда-бани и поезда-склады, без которых не выжили бы множество раненых. Но, как известно, от постылого и ласка в тягость. Даже отправку молитвенников пленным немецким офицерам сочли доказательством прогерманских симпатий Александры Федоровны. Во всех слоях российского

населения, в том числе среди солдат и офицеров, ее открыто называли любовницей Распутина. Николай II единственный был целиком на ее стороне: “Императрица иностранка, у нее нет никого, кто бы защитил ее. Я никогда не оставлю ее, ни при каких обстоятельствах. В любом случае все обвинения, предъявленные ей, ложны. Злые языки болтают о ней, но я знаю, как сделать, чтобы ее уважали”.

На самом деле он этого не знал. Горячо сочувствовавший царю Шульгин констатировал безвыходность положения: “Он не может объяснить, что ничего подобного нет, потому что он не может об этом заговорить. Он не может вызвать на дуэль, потому что цари не дерутся на дуэлях. Да и кого бы он вызывал? Всю страну?”

"ТРАНСЦЕНДЕНТАЛЬНАЯ" ЧЕХАРДА

Влияние Распутина росло, и на вершинах власти появлялось все больше его ставленников. Несмотря на просьбы Николая II “не вовлекать нашего Друга в это” (то есть в политические и военные дела), любой претендент на высокий пост оценивался по критериям “он любит нашего Друга” или “не враг ли он нашего Друга?”

После увольнения бунтующих либералов ситуация в правительстве, казалось, должна была стабилизироваться. Однако победители не могли игнорировать общественность, вернее, огромную роль Земгора и военно-промышленных комитетов в обеспечении войны. А общественность главным виновником неудач продолжала считать председателя Совета министров И. Л. Горемыкина, который на все претензии отвечал, что война его не касается, это дело военного министра. “Я ломаю голову над вопросом о преемнике старины”, — писал жене Николай; она, искренне привязанная к старине, уныло соглашалась. 18 января 1916 года Горемыкин был смещен, а на его место с одобрения Распутина назначен Б. В. Штюрмер. Одной немецкой фамилии хватило бы, чтобы общество приняло его в штыки. У него же еще и репутация была неважная. Французский посол М. Палеолог, собрав информацию о Штюрмере, был обескуражен: “Хуже чем посредственность: третьестепенный интеллект, слабая воля, низкий характер, сомнительная честность, без опыта и идей в государственных делах”.

Пока новый премьер день за днем объезжал министерства, всюду выступая с речами, 9 февраля после долгих проволочек открылась сессия Думы. Государь присутствовал на торжественном молебне по этому случаю и выступил с речью. Заметно волнуясь, он приветствовал депутатов как представителей русского народа и был вознагражден громовым “ура!”. Зато Штюрмер сошел с кафедры в гробовой тишине, а выступавший следом крайне правый депутат В. М. Пуришкевич бросил крылатую фразу о “чехарде министров” и сравнил премьера с Чичиковым, который, посетив всех уважаемых в городе лиц, долго сидел в бричке, раздумывая, к кому бы еще съездить.

Алиса, неспособная вообразить врага более страшного, нежели Гучков, выдавила из правительства связанного с ним военного министра А. А. Поливанова.

Нового министра, генерала Д. С. Шуваева, состоявший при русской армии британский генерал А. Нокс описал так: “Милый старик, очень прямой и очень честный. Он не имел понятия о своей работе, но его преданность императору была такой, что если бы Его Величество попросил его выпрыгнуть из окна, он сделал бы это немедленно”. А французский министр вооружений А. Тома сказал тогда: “Россия должна быть очень богатой и уверенной в своих силах, чтобы позволить себе роскошь иметь такое правительство, как ваше, где премьер-министр — бедствие, а военный министр — катастрофа”.

Одновременно с Поливановым был уволен министр внутренних дел А. Н. Хвостов (племянник), строивший козни против своего благодетеля Распутина. Теперь неугомонная Алиса взялась за министра иностранных дел С. Д. Сазонова, добивавшегося признания польской автономии.

В условиях “семейного самодержавия” министры менялись с пугающей частотой. За полтора года сменились четыре премьера, пять министров внутренних дел, три военных и четыре сельского хозяйства. Пуришкевич записал в дневнике, что “Александра Федоровна распоряжается Россией, как своим будуаром, но назначаемые на министерские посты, благодаря ей и Распутину, люди чувствуют себя настолько непрочно, что даже не переезжают на казенные квартиры, а остаются на своих частных”. Шульгин, монархист до мозга костей, недоумевал, что “совершается что-то трансцендентально-иррациональное”.