ПАДЕНИЕ МОНАРХИИ В РОССИИ: ЗАГОВОРЫ И РЕВОЛЮЦИЯ

Цитата: ЦитатаПАДЕНИЕ МОНАРХИИ В РОССИИ: ЗАГОВОРЫ И РЕВОЛЮЦИЯ А. АЛЕКСЕЕВ, историк.



...
САМАЯ ДЛИННАЯ НОЧЬ

1 марта в восьмом часу вечера генерал Рузский встречал нежданно нагрянувшие в Псков литерные поезда. К этому времени ему сообщили, что и Москва охвачена восстанием, бунтуют Кронштадт и Балтийский флот. А Алексеев продолжает умолять государя согласиться на ответственное министерство. И вот Рузский, согбенный и седой, медленно и как бы нехотя идет по перрону в резиновых галошах. Потом в ожидании приема у императора он сидит в свитском вагоне, отвалившись в угол дивана, и, саркастически обозревая присутствующих, говорит, что вся политика последних лет — тяжелый сон, клянет “хлыста Распутина”, Щегловитова, Сухомлинова и Протопопова. Шокированные царедворцы спрашивают, что же, по его мнению, теперь делать. “Наверное, сдаваться на милость победителя”, — буркнул главнокомандующий Северным фронтом.
Во время приема у царя Рузский напористо убеждал Николая II согласиться на ответственное министерство. Тот возражал: если он отдает законодателям право назначать министров, то не избавится от чувства ответственности перед Богом за судьбы России — так уж он воспитан. И все же согласие было вырвано. За полчаса до полуночи Рузский отправился вызывать Родзянко к аппарату. В царский вагон он вернулся с проектом манифеста, полученным от Алексеева:
“Стремясь сильнее сплотить все силы народные для скорейшего достижения победы, я признал необходимым призвать ответственное перед представителями народа министерство, возложив образование его на председателя Государственной Думы Родзянко, из лиц, пользующихся доверием всей России”.
Николай спорить не стал. Как ни тяжело далось ему такое решение, оно, видимо, неизбежно, раз на нем настаивают и Рузский и Алексеев, которые обычно ни в чем друг с другом не сходятся. И тут же царь телеграммой приказал генералу Иванову ничего не предпринимать до его возвращения. Эшелонам с выделенными Иванову частями было велено возвращаться на фронт, а его отряд георгиевцев под влиянием агитации разложился. Попытка организовать военную экспедицию против восставшей столицы кончилась пшиком.
В Петрограде около полуночи начались переговоры представителей Временного комитета Думы и Исполкома Совета депутатов по составу и программе правительства. Исполком с момента образования контактировал с Думой в решении неотложных вопросов, прежде всего продовольственного. Это было тем проще сделать, что оба органа соприкасались не только территориально: председатель Исполкома Чхеидзе и его заместители Керенский и Скобелев принадлежали к тому же политическому масонству, что и ряд левых депутатов “прогрессивного блока”. Остро нуждаясь в поддержке Совета депутатов, думские руководители настойчиво зазывали в состав кабинета Чхеидзе и Керенского. Но с точки зрения социалистов, свержение феодально-дворянского режима неизбежно должно было привести к власти буржуазию. Свою задачу они видели в том, чтобы оказывать на правительство давление в интересах пролетариата; прямое же участие в буржуазном кабинете слишком бы тесно привязало их к буржуазии.
Между исполкомовскими масонами произошел раскол: Керенский с его туманно-народническими взглядами рвался в министры юстиции, а марксист Чхеидзе и сам категорически отказывался войти в правительство, и мешал Керенскому. К ночи на 2 марта Керенский был на грани нервного срыва, говорил, что его травят, хотят поссорить с массами.
Рузскому лишь около трех часов ночи удалось вызвать Родзянко к аппарату, помещавшемуся в Главном штабе. Объясняя, почему он не приехал в Дно, Родзянко сослался на две причины: первая — эшелоны с войсками взбунтовались и намерены остановить царские поезда и вторая — “ невозможность оставить разбушевавшиеся народные страсти без личного присутствия, так как до сих пор верят только мне и исполняют только мои приказания”. Признаться, что ему не дали поезда, Родзянко не смог. На известие, что государь поручает ему составить ответственный кабинет, он ответил, что теперь этого уже мало: “Я вынужден был, во избежание кровопролития, всех министров, кроме военного и морского, заключить в Петропавловскую крепость. Очень опасаюсь, что такая же участь постигнет и меня, так как агитация направлена на все, что более умеренно и ограничено в своих требованиях; считаю нужным вас осведомить, что то, что предлагается вами, — недостаточно и династический вопрос поставлен ребром”. Иначе говоря — необходимо отречение Николая.
И все-таки Рузский передает ему царский манифест. Родзянко отвечает: “Вы, Николай Владимирович, истерзали мое сердце... Я сам вишу на волоске, и власть ускользает у меня из рук; анархия достигает таких размеров, что я вынужден был сегодня ночью назначить временное правительство. К сожалению, манифест запоздал... время упущено и возврата нет”. Он заверил Рузского, что армия при новой власти ни в чем не будет нуждаться, так как “после воззвания временного правительства крестьяне и все жители повезут хлеб, снаряды (!) и другие предметы снаряжения”.
Разумеется, Родзянко то и дело противоречил сам себе: “ исполняют только мои приказания”
— и при этом: “я сам вишу на волоске” (последнее было куда ближе к истине). Но он никогда не отличался строгостью логики, а в пятом часу утра вообще трудно ждать от измотанного человека полной адекватности. Рузский, тоже невыспавшийся и больной, не заметил неувязок. Вообще, в эти дни важнейшие решения принимались около полуночи или на рассвете смертельно усталыми, хронически недосыпавшими людьми в состоянии постоянного стресса. Позже, в апреле, Николай II говорил графу П. К. Бенкендорфу, что только теперь начинает немного приходить в себя, а в Могилёве и Пскове находился “как бы в забытьи”.
В Таврическом дворце до утра 2 марта шли переговоры. Оба комитета, думский и советский, хотели удержать народное движение в умеренных рамках, поэтому основной предмет разногласий
— о войне и мире — старательно обходили. Внешне все выглядело мирно, почти по-семейному, но дело двигалось с трудом. Милюков стоял за монархию с царем Алексеем и регентом Михаилом Александровичем. А Чхеидзе и Соколов считали это утопией. Суханов убеждал думцев, что отстоять перед Советом любую договоренность с буржуазией “ труднее трудного вообще ”, а их отказ расстаться с монархией и династией может вовсе сорвать соглашение: “Среди масс с каждым днем и часом развертывается несравненно более широкая программа. Руководители напрягают все силы, чтобы направить движение в определенное русло, сдержать его в рациональных рамках. Но если эти рамки будут установлены неразумно, не будут в соответствии с размахом движения, то стихия сметет их вместе со всеми проектируемыми правительственными комбинациями”.
Думцы категорически противились выборности командиров и добивались, чтобы Исполком ясно высказался против расправ над офицерами. “Я не помню, сколько часов все это продолжалось, — вспоминал Шульгин. — Направо от меня лежал Керенский, прибежавший откуда-то, по-видимому, в состоянии полного изнеможения. Остальные тоже уже совершенно
выдохлись. Один Милюков сидел упрямый и свежий. (“Увы, я тоже не был свежим, — замечает Милюков. — Это была уже третья бессонная ночь, проведенная безвыходно в Таврическом дворце”). С карандашом в руках он продолжал “грызть” совершенно безнадежный документ. Девять десятых его было посвящено тому, какие мерзавцы офицеры, какие они крепостники, приспешники старого режима, гасители свободы, прислужники реакции и помещиков. Однако в трех последних строках было сказано, что все-таки их убивать не следует”.
Шульгин тихо спросил Чхеидзе, неужели тот за выборность офицеров. “Он поднял на меня совершенно усталые глаза, заворочал белками и шепотом же ответил, со своим кавказским акцентом, который придавал странную выразительность тому, что он сказал:
— И вообще все пропало... Чтобы спасти... Чтобы спасти, надо чудо... Может быть, выборное офицерство будет чудо... Может, не будет... Надо пробовать... хуже не будет... Потому что я вам говорю: все пропало”.
Затем Шульгину чудится запах эфира. Вдруг рядом резко, как на пружинах, вскакивает Керенский и “безапелляционно-шекспировским тоном” объявляет товарищам по Исполкому: “Я желал бы поговорить с вами наедине. Идите за мной!”
На пороге он оборачивается:
— Пусть никто не входит в эту комнату!
“Никто и не собирался, — иронически замечает Шульгин. — У него был такой вид, точно он будет их пытать в этой комнате”.
Через четверть часа дверь распахивается, и Керенский, бледный, с горящими глазами торжественно возвещает:
— Представители Исполнительного комитета согласны на уступки!
Впрочем, воззвание против самосудов, написанное Сухановым и Стекловым, так и не было опубликовано: типографские рабочие отказались его печатать.

ПАДЕНИЕ МОНАРХИИ

В представлениях о намечаемых переменах обрисовались два полюса: либо ограничиться отречением Николая II, либо устранить не только Романовых, но и монархию вообще. Республикански настроенные массы рабочих и солдат через своих депутатов в Совете давили на Исполком, Исполком давил на лидеров Думы, а тем ничего не оставалось, как давить на царя.
В пятом часу утра в Думу приехал Гучков. Он был мрачен: только что в автомобиле рядом с ним убили молодого князя Вяземского, убили просто за то, что он офицер. Надо немедленно, ни с кем не советуясь, дать России нового государя — просто поехать к Николаю и привезти наследника. В Псков отправились Гучков и Шульгин.
Телеграфные переговоры между Рузским и Родзянко закончились в восьмом часу утра. Не зная, как реагировать на требования об отречении государя, Рузский связался со Ставкой и попросил Алексеева выяснить мнение других главнокомандующих. В своей телеграмме Алексеев изложил мнение Родзянки, что “династический вопрос поставлен ребром”, а от себя добавил: “Необходимо спасти действующую армию от развала; продолжить до конца борьбу с внешним врагом; спасти независимость России и судьбу династии. Это нужно поставить на первом плане, хотя бы ценой дорогих уступок”. Иными словами, сам он высказался за отречение.
Когда измотанный Рузский прилег на полчаса, генерал-квартирмейстер Лукомский от имени Алексеева потребовал, чтобы он “сейчас же” разбудил государя и доложил о ночном разговоре с Родзянкой. Выбора нет: царская семья в руках мятежных войск, а главное, без отречения “начнется междоусобная война, и Россия погибнет под ударами Германии... Дай бог, чтобы генералу Рузскому удалось убедить государя. В его руках теперь судьба России и царской семьи”.
В четверть одиннадцатого Рузский явился к царю и, “страшно волнуясь в душе”, вручил ленту переговоров с Родзянко. Прочитав ее, Николай сказал: “Если надо, чтобы я отошел в сторону для блага России, я готов на это, но я опасаюсь, что народ этого не поймет: мне не простят старообрядцы, меня обвинят казаки, что я бросил фронт, что я изменил своей клятве в день коронования”. В половине третьего Алексеев сообщил царю мнение главнокомандующих: Брусилов (Юго-Западный фронт), великий князь Николай Николаевич (Кавказский фронт) и Эверт (Западный фронт) высказались за отречение. Сам Рузский в сопровождении начальника штаба Данилова и начальника снабжения Саввича явился к царю умолять его о том же. Николай сказал, что за престол не держится: “Если я помеха счастью России и меня все стоящие ныне во главе общественных сил просят оставить трон и передать его сыну и брату своему, то я готов это сделать, готов даже не только царство, но и жизнь отдать за родину. Я думаю, в этом никто не сомневается из тех, кто меня знает”. Он сообщил, что подписал манифест об отречении в пользу сына, и вручил Рузскому соответствующие телеграммы для Родзянко и Алексеева. Но, поскольку пришло сообщение о скором приезде Гучкова и Шульгина, телеграмму на имя Родзянко Рузский вернул царю, а телеграмму Алексееву задержал у себя.
Видимо, сразу после разговора с генералами Николай переговорил с лейб-хирургом профессором С. П. Федотовым, и тот ясно сказал, что цесаревич болен неизлечимо. (То есть тема гемофилии до такой степени не подлежала обсуждению, что лишь в предельно критической ситуации царь решился на разговор с придворным медиком!). Понимая, что при воцарении
Алексея его, скорее всего, разлучат с родителями, Николай решил отречься и за него в пользу своего брата Михаила Александровича.
А в Петрограде Керенский, которого Исполком не пускал в министры, днем 2 марта обратился непосредственно к Совету с горячей, но сумбурной речью, требуя доверия и поддержки: “Я не могу жить без народа, и в тот момент, когда вы усомнитесь во мне, убейте меня!” Из зала его вынесли на руках под бурные аплодисменты. Исполком “остался с носом”. В три часа дня здесь же, в Таврическом дворце, Милюков объявил о создании Временного правительства и о решении установить в России конституционную монархию при регентстве великого князя Михаила. Чистая публика слушала сочувственно и даже восторженно, но со стороны рабочих и солдат заявление вызвало бурю негодования и выкрики: “Это старая династия!”
В Пскове около восьми часов вечера генерал Дубенский спросил проезжего полковника, как обстоят дела в столице. Тот ответил, что там теперь все хорошо, город успокаивается и народ доволен, так как фунт хлеба стоит 5 копеек, масло 50 копеек. Дубенского поразил столь грубый материализм.
— Что же говорят о государе, всей перемене?
— Да ничего не говорят, надеются, вероятно, что Временное правительство с новым царем Михаилом лучше справится.
Около десяти часов вечера 2 марта 1917 года подошел специальный поезд, и на перрон спустились посланцы Думы, оба в зимних пальто. Первым шел Гучков, наклонив голову и косолапо ступая (он ходил с трудом из-за ранения в англо-бурской войне), за ним, с высоко поднятой головой, Шульгин в котиковой шапочке. Достаточно последовательно, но заметно волнуясь и не глядя в глаза царю, Гучков объяснил положение в Петрограде и причины, по которым отречение представляется единственным выходом. Николай очень спокойно и деловито ответил, что уже принял решение отречься и за себя, и за сына. Чтобы манифест об этом не выглядел вырванным под давлением, он по просьбе Шульгина поставил на нем время — “15 часов”. 14-ю часами были помечены и телеграммы с указами о назначении Николая Николаевича верховным главнокомандующим и о поручении Львову сформировать правительство. У Шульгина вырвалось: “Ах, ваше величество... Если бы вы сделали это раньше, хотя бы до последнего созыва Думы...” “Вы думаете, обошлось бы?” — спросил Николай просто.
“Теперь я этого не думаю, — признает в мемуарах Шульгин. — Было поздно, в особенности после убийства Распутина. Но если бы это было сделано осенью 1915 года, то есть после нашего великого отступления, — может быть, и обошлось бы”.
Дубенский отмечает необычайную пассивность Николая в момент отречения: “Он стал как бы придавлен событиями и словно не отдавал себе отчета в обстановке и как-то безразлично стал относиться к происходившему... Все-таки я поражался, какая у него выдержка. У него одеревенело лицо, он всем кланялся, он протянул мне руку, и я эту руку поцеловал”.
Пока в Пскове шла возня с отречением, думцы и Исполком наконец договорились. Вечером 2 марта появилась согласованная “Декларация Временного правительства о его составе и задачах”, подписанная Родзянко и всеми министрами (кроме отсутствующего Гучкова).
Граждан России оповещали: Временный комитет Думы при содействии столичных войск достиг таких успехов в борьбе с “темными силами”, что это позволило сформировать правительство из лиц, пользующихся доверием страны. Новое правительство обещало немедленную всеобщую амнистию по политическим и религиозным делам, гражданские свободы, отмену вероисповедных и национальных ограничений, замену полиции народной милицией и скорейшие демократические выборы в Учредительное собрание, которое установит форму правления и конституцию страны. Также оно обещало не разоружать и не выводить из Петрограда воинские части, принимавшие участие в революционном движении. Самые важные вопросы — о войне и мире и аграрной реформе — в декларации обходились.
Гучков и Шульгин, вернувшись в Петроград утром 3 марта, уже на Варшавском вокзале объявили собравшимся об отречении Николая в пользу Михаила — и едва смогли ускользнуть от разгневанной толпы. Сразу вслед за тем они приняли участие в утренней встрече руководителей Думы и Временного правительства с великим князем Михаилом на квартире княгини Путятиной.
Михаила, увлекавшегося женщинами и автомобилями, в семействе Романовых считали шалопаем. Брак с дважды разведенной женщиной обострил его отношения с Николаем. Тридцати девяти лет, худощавый, с длинным, почти еще юношеским лицом, Михаил не стремился к власти, его считали слабовольным и недалеким — идеальный конституционный монарх. Брусилов, у которого Михаил командовал корпусом, характеризует его “как человека безусловно честного и чистого сердцем, не причастного ни с какой стороны ни к каким интригам и стремившегося лишь к тому, чтобы жить частным человеком, не пользуясь прерогативами императорской фамилии. Он был храбрый генерал и скромно, трудолюбиво выполнял свое долг”.
Милюков, осипший от митингов и едва не засыпавший стоя, “каркал как ворон” (выражение Шульгина), убеждая Михаила принять престол: “Власть может быть сильной, если опирается на символ, привычный массам. Если вы откажетесь, будет ужас, полная неизвестность, не станет ни России, ни государства”. Гучков, только что лицезревший реакцию масс на воцарение Михаила, все же поддержал Милюкова, но в очень краткой форме. Керенский, напротив, убеждал великого князя, что, приняв престол, он его не спасет: “Резкое недовольство масс направлено против монархии. Именно этот вопрос будет причиной кровавого развала, и это в то время, когда нужно полное единство против внешнего врага. Начнется гражданская война. Умоляю вас, как русский русского, принести эту жертву!”
Почти все присутствующие, включая Родзянко, поддержали Керенского. Великий князь слушал, чуть наклонив голову. Потом удалился к другую комнату, пригласив с собой председателя Думы. Ожидание затянулось. Все нервничали, а Терещенко даже собрался застрелиться. Михаил появился около 12 часов дня. Он дошел до середины комнаты, все столпились вокруг него.
— При этих условиях я не могу принять престола, потому что...
Не договорив, он заплакал.
Милюков был в полном отчаянии. Он решил уйти из правительства, а пока отправился отсыпаться: “Мы с Гучковым вышли вместе — и поехали на одних санях”. Тем временем на квартире Путятиной, в детской, среди кроваток, парт и разбросанных игрушек, юристы составляли формулу отказа от престола. Она носила условный характер: Михаил готов был принять верховную власть, если такова будет воля народа, выраженная Учредительным собранием.
На деле Россия прощалась с трехсотлетней династией Романовых и с наследственной монархией вообще.
...Другое дело — царистская психология: с ней расстаться мы даже не пытались.