ПАДЕНИЕ МОНАРХИИ В РОССИИ: ЗАГОВОРЫ И РЕВОЛЮЦИЯ

Цитата: ЦитатаНАБЛЮДАТЕЛЬНЫЕ БАРЫШНИ И НЕПОСЛУШНЫЕ ТКАЧИХИ


После убийства Распутина Николай II не поехал в Ставку, где ему, как верховному главнокомандующему, полагалось бы находиться. Он выглядел болезненным — сплетники уверяли, что жена дает ему наркотики. Алиса была печальна и покорна, но бывший премьер В. Н. Коковцов, беседуя с царем, заметил, что она подслушивает за приоткрытой дверью.
Невозможно точно определить момент, когда обычные волнения переросли в революцию. «Внешне все казалось спокойным, — вспоминает Родзянко. — Но вдруг что-то оборвалось, и государственная машина сошла с рельс. Совершилось то, о чем предупреждали, грозное и гибельное, чему во дворце не хотели верить...»
Может быть, первым звеном в цепи дальнейших событий следует считать произведенный в ночь на 27 января арест рабочей группы Центрального военно-промышленного комитета (ВПК) во главе с К. А. Гвоздевым. Им, самым умеренным оборонцам, каких можно было отыскать среди петроградских пролетариев, предъявили обвинения в заговоре и «создании преступной организации, стремящейся к свержению существующего государственного строя и установлению социалистической республики».
5 февраля охранное отделение отметило: «С каждым днем продовольственный вопрос становится все острее, заставляет обывателя ругать всех лиц, так или иначе имеющих касательство к продовольствию, самыми нецензурными выражениями... Если население еще не устраивает голодные бунты, то это не означает, что оно их не устроит в самом ближайшем будущем. Озлобление растет, и конца его росту не видать». Правительство принимает меры: в помощь шести тысячам полицейских предполагается бросить казаков и части петроградского гарнизона, состоявшие из новобранцев, пожилых запасников, выписанных из госпиталей раненых, а также офицеров, негодных по здоровью для фронта. 8 февраля Петроградский военный округ выделен из состава Северного фронта, а его командующий, генерал С. С. Хабалов, подчинен непосредственно военному министру М. А. Беляеву.
В назначенный день, 14 февраля, открылась сессия Думы. С трибуны Милюков заявил, что мысль и воля народа с трудом просачиваются через узкие щели в мертвом бюрократическом аппарате, а лидер фракции трудовиков А. Ф. Керенский почти открыто призвал к цареубийству. В кулуарах вновь обсуждали возможность переворота. «Говорилось в частном порядке, — вспоминает Милюков, — что судьба императора и императрицы остается при этом нерешенной — вплоть до вмешательства «лейб-кампанцев», как это было в XVIII веке (то есть не исключалась возможность убийства царской четы. — Прим. А. А.); что у Гучкова есть связи с офицерами гвардейских полков, расквартированных в столице, и т. д.». Сам Гучков таинственно молчал.
16 февраля в Петрограде введены карточки на хлеб. На следующий день на Путиловском заводе забастовали рабочие кузнечного цеха, требуя увеличить зарплату на 50 процентов. 19 февраля в ответ на резкое повышение цен на некоторых предприятиях начинаются забастовки, возле продовольственных магазинов толпы людей требуют хлеба. Большевик И. В. Попов, вернувшийся из эмиграции и работавший на заводе «Динамо», рассказывает «надежным парням», как в 1905 году создавались боевые дружины: пистолеты покупали или отнимали у «фараонов», ножи, кастеты, бомбы делали сами. «У ребят загорелись глаза». Они запасаются оружием и учатся стрелять.
Утром во вторник, 21 февраля, меньшевик Н. Н. Суханов, как обычно, пришел на службу в организацию по орошению Туркестана. «За стеной две барышни-машинистки разговаривали о продовольственных осложнениях, о скандалах в «хвостах» у лавок, о волнении среди женщин, о попытке разгромить какой-то склад.
— Знаете, — сказала вдруг одна из барышень, — по-моему, это начало революции.
Эти барышни ничего не понимали в революциях. И я ни на грош не верил им».
В тот день в некоторых районах жены рабочих разграбили булочные и бакалейные лавки. На Путиловском заводе всем пообещали прибавку в 20 процентов от зарплаты, но бастовавших рабочих кузнечного цеха все-таки уволили. В ответ забастовали другие цеха, и на следующий день завод закрыли «до особого распоряжения». Выброшенные на улицу 36 тысяч рабочих пошли по заводам и фабрикам, убеждая бастовать.
И в этот момент Николай II уезжает из Петрограда.
Накануне он сообщил министру внутренних дел А. Д. Протопопову, что генерал В. И. Гурко, заменявший болевшего М. В. Алексеева в должности начальника штаба верховного главнокомандующего, самым возмутительным образом не выполнил его приказ и вместо личной гвардии прислал в Петроград морскую гвардию, которой командует ненавидящий государыню великий князь Кирилл Владимирович. Николай собрался немедленно ехать в Ставку, чтобы обеспечить переброску в столицу необходимых подразделений и принять дисциплинарные меры к Гурко. Алексеев, который, не долечившись, вернулся в Ставку к весеннему наступлению, также звал царя в Могилёв, да и брат Михаил Александрович напоминал о долге верховного главнокомандующего. Протопопов возражал, но заверил, что справится с любыми беспорядками. И Николай решил ехать, пообещав вернуться 1 марта.
Покидая 22 февраля Петроград, он записал в дневнике: «В 2 часа уехал на Ставку. День стоял солнечный, морозный. Читал, скучал и отдыхал; не выходил из-за кашля». А официальный царский историограф генерал Д. Н. Дубенский отметил: «Наступила спокойная жизнь как для государя, так и для всех нас. От него не ожидается ничего, никаких изменений».
...
ПЕРЕЛОМНЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК

Среди летописцев февральских событий 1917 года первое место делят Суханов и Шульгин — антиподы по характеру, политическим взглядам и литературному стилю. Кажется, единственное, что их объединяет, это дворянское происхождение — факт, говорящий многое о российском дворянстве начала XX века.
«Суханов» — псевдоним Николая Николаевича Гиммера, родившегося в 1882 году в бедной дворянской семье с немецкими или французскими корнями. Среднего роста, со светлыми курчавыми волосами, он имел суровый характер, был склонен к теоретизированию и нетерпим в полемике. Инсценировка самоубийства, совершенная его спившимся отцом по настоянию матери Суханова, широко освещалась в прессе и послужила сюжетом для пьесы Л. Толстого «Живой труп». Восемнадцатилетний Николай, тяжело переживавший газетную шумиху, уговорил великого писателя не публиковать пьесу, и при жизни Толстого она не издавалась. Затем увлечение толстовством, учеба в Париже, знакомство с эмигрантами-революционерами, участие в эсеровском кружке, арест. Февраль 1917 года застает Суханова социал-демократом, ярым противником империалистической войны. В его «Записках о революции» подробное изложение событий перемежается страницами их марксистского анализа.
Волынский помещик Василий Витальевич Шульгин — человек иного склада. Родом из Киева, где сначала его отец, а позже отчим, Д. И. Пихно, издавали газету «Киевлянин» крайне правого направления. Он старше Суханова на четыре года и выше ростом. Чрезвычайно корректный, с усами, по-столыпински закрученными кверху, Василий Шульгин вырос твердым сторонником самодержавия и антисемитом. Однако причислить его к черносотенцам не позволяют его моральная чистоплотность и способность воздавать должное неприятным ему людям (в частности, он поссорился с политическими единомышленниками, защищая еврея Бейлиса, облыжно обвиненного в ритуальном убийстве русского мальчика). Манифест 17 октября 1905 года Шульгин воспринял как трагедию, подрыв монархических основ. В 1907 году его избирают в Государственную думу, и он быстро становится одним из лидеров крайне правых. Его политический кумир — П. А. Столыпин. В мемуарах Шульгина ясное понимание сути происходящего сочетается со страстностью, сарказмом и живописностью в описании людей и событий.
И вот оба эти столь непохожих человека называют понедельник, 27 февраля, первым днем революции.
Солдат, участвовавших в воскресных расстрелах, переполняло возмущение отведенной им ролью. Утром в понедельник Милюкова, квартировавшего на углу Бассейной улицы и Парадного переулка, разбудил швейцар, доложивший, что в казармах Волынского полка в конце переулка творится что-то неладное: ворота открыты, во дворе кучки солдат что-то кричат, размахивают руками. А происходило вот что. Солдаты Волынского полка, стрелявшие в толпу на Знаменской площади, всю ночь не спали, обсуждая случившееся. Утром на построении отличившийся накануне унтер Кирпичников, выйдя из строя, доложил Лашкевичу, что солдаты покидать казармы отказываются. Штабс-капитан побледнел и быстро выскочил из помещения. По воспоминаниям Кирпичникова, солдаты бросились к окнам, «и многие из нас видели, что командир внезапно широко раскинул руки и упал лицом в снег во дворе казармы. Он был убит метко пущенной случайной пулей» — именно так написано.
Утром военный министр М. А. Беляев доносит царю, что волнения твердо и энергично подавляются верными долгу войсками, выражает уверенность в скором успокоении. Однако отказ нижних чинов от повиновения, расправы с офицерами, братания с толпой становятся массовыми. Командующий Петроградским военным округом генерал Хабалов вводит осадное положение, но к этому времени лишь отдельные части еще подчиняются командирам или хотя бы сохраняют нейтралитет. К центру города движутся толпы рабочих, из проносящихся автомобилей вооруженные мужчины и женщины что-то кричат, машут руками и красными флагами. Во многих районах слышна перестрелка. Ходят слухи, что городовые стреляют из пулеметов в толпу. Керенский утверждает, что лично видел два пулемета — на набережной Мойки и на Сергиевской улице, причем в домах, где жили только гражданские лица. Разрозненные боевые дружины из рабочих и солдат действуют каждая на свой страх и риск. Когда динамовцы Попова подошли к Финляндскому вокзалу, там у всех дверей уже стояли вооруженные рабочие. «Тюрьмы надо захватывать, освобождать наших товарищей!» — крикнул кто-то. Под влиянием этого случайного выкрика дружинники бросаются к военной тюрьме в Ломовском переулке и выпускают всех заключенных (по тогдашней статистике, 90 процентов воинских проступков совершалось в состоянии опьянения).
Около двух часов дня В. Н. Коковцов вышел с женой и собакой Джипиком на Моховую улицу узнать, что творится в городе, как вдруг навстречу им грянул ружейный залп. «Мы побежали назад на Моховую и остановились, ища нашу собачку, которая скрылась в ближайшие ворота, как тут же из подъезда дома Главного артиллерийского управления вышел Гучков в сопровождении молодого человека, оказавшегося М. И. Терещенко». Представив своего спутника Коковцову, Гучков сообщил, что Дума формирует правительство, в котором Терещенко займет пост министра финансов.
ЧТО ЖЕ ПРОИЗОШЛО В «КОРИДОРАХ ВЛАСТИ»?
Депутаты, собравшись утром в Думе, узнали, что ночью премьер Голицын передал Родзянке указ о перерыве в работе сессии. Совершив это усилие, правительство окончательно надорвалось. Расте-ные министры в ожидании ареста предложили Протопопову уйти в отставку. Он согласился — и исчез, а оставшиеся обратились к государю с просьбой сформировать новый кабинет. Николай ответил, что «перемены в личном составе министерства при данных обстоятельствах недопустимы», и пообещал на следующий день выехать в Петроград, чтобы самому во всем разобраться.
Участники массового движения тоже ощущали неопределенность ситуации. Чувствуя, что старая власть рушится, они начинают инстинктивно стягиваться к Государственной думе — самому известному центру оппозиции. С утра в Таврический дворец проникают интеллигенты, имеющие касательство к политике. Освобожденные из тюрьмы члены рабочей группы ВПК совместно с левыми депутатами Думы и авторами идеи Совета рабочих депутатов образуют Временный Исполнительный комитет этого, еще не существующего Совета. Председателем Исполкома становится меньшевик Н. С. Чхеидзе, его замами — меньшевик М. И. Скобелев и лидер трудовиков А. Ф. Керенский. Сразу же на заводах и фабриках начинаются выборы депутатов — по одному от тысячи рабочих или от предприятия с численностью до тысячи человек.
После полудня за воротами Таврического дворца уже бушует огромная толпа — тут и «публика» и рабочие. Ворота пришлось открыть, и народ хлынул во дворец. Начинают подходить воинские части, почти все без офицеров. Керенский, даже не надев пальто, выскакивает на улицу, выкрикивает приветствия «войскам революции» и зовет их в здание, чтобы разоружить охрану. Охрана, однако, уже успела разбежаться, и он, назначив командиром какого-то унтера, возвращается в заполненный народом Екатерининский зал.
Здесь все уверены — революция победила. И всех интересует, как поступать с деятелями царского режима. Самых опасных надо брать под стражу, заявляет Керенский, но ни в коем случае не вершить правосудие самочинно. И тут же приказывает привести Щегловитова. Держится он, как «власть имеющий», и никто не спрашивает, по какому праву подобные распоряжения отдает он, а не Родзянко или хотя бы Чхеидзе.
Если Керенский искрится революционным энтузиазмом, то у Шульгина людская масса, заполнившая Таврический дворец, вызывает неописуемое отвращение: «Боже, как это было гадко! Пулеметов — вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен этой уличной толпе и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшегося на свободу страшного зверя...
Увы, этот зверь был — его величество русский народ.
На революционной трясине, привычный к этому делу, танцевал один Керенский...
Он вырастал с каждой минутой... Были люди, которые его слушались... Но тут требуется некоторое уточнение: я хочу сказать, были вооруженные люди, которые его слушались. Ибо в революционное время люди только те, кто держит в руках винтовку. Остальные — это мразь, пыль, по которой ступают эти — "винтовочные"... Вся внешность его изменилась... Тон стал отрывист и повелителен... Движения быстры"...»
Сарказм Шульгина не должен заслонить для нас истинное значение фигуры Керенского. Современная публика представляет этого деятеля чаще в карикатурном виде по фильмам советской эпохи. Он в самом деле грешил театральностью, но Суханов, отмечая его «сверхъестественную энергию, изумительную работоспособность, неистощимый темперамент», совершенно справедливо называет Керенского «наиболее ярким и популярным выразителем идеи демократии в эпоху Четвертой думы и центральной фигурой революции в период ликвидации царизма».
В царской охранке Александр Федорович фигурировал под кличкой «Скорый»: сыщики не могли за ним угнаться и всегда держали наготове извозчика. Искренний демократ, борец за торжество революции, исполненный веры в свое высокое предназначение, Керенский, в отличие от Милюкова, Ленина или Суханова, не имел (как и вся фракция трудовиков) твердой политической позиции. Зато его стремительная походка, торжественная жестикуляция, высокопарная речь отвечали настроению масс — до тех пор, пока вместо слов и жестов не потребовались дела. Неудивительно, что в феврале 1917 года этот человек, жаждавший проявлять инициативу и брать на себя ответственность, оказался в центре событий: «Вокруг царило возбуждение, порой граничащее с истерией. Нам приходилось на месте незамедлительно решать, кому какой дать ответ, какой отдать приказ, кого поддержать, кому отказать в поддержке, куда направить войска и подкрепления, как найти помещение для сотен арестованных, как наилучшим образом использовать возможности компетентных людей и, наконец, последнее, но отнюдь не менее важное: как накормить и где разместить тысячи людей, заполнивших Думу».
Между тем в Думе все еще не могли решить, как реагировать на происходящее. Если Гучков, напомним, в два часа дня готовился формировать правительство, то Родзянко, Милюков и вообще большая часть «прогрессивного блока» склонны были подчиниться царскому указу о роспуске. «Я не желаю бунтоваться! — растерянно твердил Родзянко. — Я не бунтовщик, никакой революции не делал и не хочу делать... Но, с другой стороны, правительства нет, ко мне рвутся со всех сторон... Как же быть — отойти в сторону?» «Берите власть, Михаил Владимирович! — убеждал его Шульгин. — Никакого бунта в этом нет. Держава Российская не может без власти. Если министры сбежали, должен их кто-то заменить». Сам Шульгин наконец соглашается с Гучковым: ради спасения монархии надо пожертвовать государем. За Николая никто не встанет, он один, даже хуже, чем один, — за ним тень Распутина.
Наконец после бурной дискуссии депутаты принимают соломоново решение: указу о роспуске подчиниться, но из Петрограда не разъезжаться, избрав Временный комитет «для восстановления порядка и для сношения с лицами и учреждениями», — резиновая формула, оставлявшая свободу действий. В
комитет вошли руководители «прогрессивного блока», а также Чхеидзе и Керенский. «Страх перед улицей, — мрачно замечает Шульгин, — загнал в одну коллегию Шульгина и Чхеидзе».
ПРАВИТЕЛЬСТВО ПОЯВЛЯЕТСЯ В ПОЛНОЧЬ
В понедельник, 27 февраля, в Ставке в Могилёве генерал Алексеев с видом болезненным и апатичным вручил царю телеграммы Голицына, Родзянко и Беляева. Голицын просил отставки. Родзянко умолял «во имя спасения родины и династии» немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Беляев сообщал об ухудшении ситуации в Петрограде: «Военный мятеж немногими оставшимися верными долгу частями погасить пока не удается, наоборот, многие части постепенно присоединяются к мятежникам».
До Николая начинает доходить степень опасности. Он разрешает Родзянке сформировать ответственное министерство, но все еще пытается торговаться — сохраняет за собой право назначать министров двора, иностранных дел, военного и морского. Одновременно он посылает генерала Н. И. Иванова с Георгиевским батальоном в Петроград для наведения порядка. «Я берег не самодержавную власть, а Россию, — печально говорит он Иванову. — Я не убежден, что перемена формы правления даст спокойствие и счастье народу». В распоряжение Иванова приказано выделить с фронта четыре полка «из самых прочных, надежных».
А тем временем непрочные и ненадежные части петроградского гарнизона под красными знаменами стекаются к Таврическому дворцу, похожему теперь, скорее, на военный лагерь, чем на законодательный орган. Всюду солдаты, ящики с боеприпасами, пирамиды винтовок, пулеметы, автомобили, на которые что-то грузят. Внутри дворца остатки «чистой публики» напоминают хозяев, шокированных видом незваных гостей. В буфете все съедено и выпито, и серебряные ложки раскрадены. «Это было начало: так революционный народ ознаменовал зарю своего освобождения », — с мрачной иронией вещает Шульгин.
Суханову запомнился Милюков, в одиночестве бродивший по «Екатерининской зале», к нему подходили, спрашивали, он что-то кратко отвечал. Шульгин, напротив, помнит Милюкова пробирающимся сквозь толпу; он бел как лунь, но чисто выбрит и держится с достоинством. «В это же мгновение какой-то удивительно противный, маленький, бритый, с лицом, как бывает у куплетистов скверных шантанов, протискивался к Милюкову:
— Позвольте вам представиться, Павел Николаевич, ваш злейший враг».
Так Шульгин встретился с Сухановым.
По коридору проводят арестованных. Родзянко обнял за плечи Щегловитова и хотел увести в свой кабинет, но Керенский ухватился за председателя Госсовета, объявил его арестованным и утащил в «министерский павильон» к товарищам по несчастью.
К вечеру сложилось впечатление, что старого правительства нет: одни министры разошлись по домам, другие укрылись в Адмиралтействе. В то же время ходили слухи, что из Финляндии движутся царские войска, что 171-й пехотный полк занял Николаевский вокзал и на Знаменской площади ведет бой с войсками петроградского гарнизона (на самом деле 171-й полк сразу по прибытии на вокзал побратался с гарнизоном). На Выборгской стороне вдоль русско-финской железнодорожной линии организовывалась оборона. Депутат Думы А. А. Бубликов по поручению Временного комитета занял центральный железнодорожный телеграф, что позволило поставить под контроль всю сеть железных дорог. Таким образом, Временный комитет начал выполнять некоторые властные функции, но официально о формировании правительства речи еще не было.
Думцы обнаружили, что они уже не хозяева в Таврическом дворце. В левом его крыле разрастался и креп конкурент, называвшийся теперь «Совет рабочих и солдатских депутатов». По словам Милюкова, «солдаты явились последними, но они были настоящими хозяевами момента. Правда, они сами того не сознавали и бросились во дворец не как победители, а как люди, боявшиеся ответственности за совершенное нарушение дисциплины, за убийства командиров и офицеров». Теперь они располагались на ночевку, а радикальные барышни угощали их бутербродами.
Около девяти вечера во дворце собрались, по разным данным, от 50 до 250 только что избранных рабочих и солдатских депутатов, и Совет приступил к работе. Руководящую тройку Исполкома избрали в президиум Совета, а Исполком пополнили представители социалистических партий, все больше из нелегалов, известных по партийным псевдонимам: эсер Александрович (настоящая фамилия Дмитриевский), большевик Беленин (Шляпников), меньшевик-интернационалист Суханов (Гиммер) и др. Совет сразу занялся созданием собственных властных структур. «Пока мы принимали меры к сохранению функционирования высших государственных учреждений, — сетовал Милюков, — Совет укреплял свое положение в столице, разделив Петербург на районы». В эти новые районы решено было послать полномочных комиссаров для борьбы с анархией и погромами, образовать районные Советы рабочих депутатов, создать на заводах милицию. Однако не было еще ни границ районов, ни кандидатур в комиссары, ни сборных пунктов, и Чхеидзе на все вопросы твердил: «Я не знаю, господа, я ничего не знаю».
Левые участники «прогрессивного блока» убеждали цеплявшихся за правовые нормы коллег, что при дальнейшем промедлении вся власть перекочует в Совет. Левый кадет Н. В. Некрасов предлагал даже учредить военную диктатуру во главе с популярным генералом А. А. Маниковским.
Ближе к полуночи произошли два события, ознаменовавшие начало нового этапа революции. В Ставке в Могилёве засобирались в дорогу: Николай II решил вернуться в Царское село. А в Таврическом дворце Милюков проинформировал Совет рабочих депутатов, что Временный комитет Думы берет власть в свои руки. Для Керенского это была минута торжества: «В тот момент, когда в полночь с 27 на 28 февраля часы пробили 12 ударов, в России появился зародыш нового общенационального правительства».