Современные российские ВС
38,126,131
98,995
|
osankin ( Слушатель ) |
| 20 июл 2010 00:59:07 |
Тред №239069
новая дискуссия Дискуссия 77
Окончание
До острова Даманского мы своим зенитным дивизионом тогда не дошли. Спустя несколько дней, командиры свыше нас вернули в расположение полка – и вновь прямо в поле, в окопы. Вместо казармы выделили на окраине поселка пустое помещение бани, где под самым потолком подслеповато светила единственная лампочка. Спали мы не раздеваясь, прямо в танковых комбинезонах, прижав к себе автомат Калашникова. Наш командир капитан Сорокин к возможной войне с соседями относился суперсерьезно. Не раз на Пушкинском полигоне мы уходили с ним в лес подальше, как он объявлял всем, «погонять белок». На самом деле, мы с ним вели серьезные разговоры о том, как быть, если начнутся вдруг военные действия. Шуршали листья под ногами, снега было мало, лишь скалы стояли молчаливыми свидетелями наших бесед по душам. Однажды на вопрос капитана, что я буду делать, если вдруг объявят тревогу и на нас нападут, ответил как бы и в шутку, но как бы и всерьез: «Установку вниз, с обрыва, а сам с автоматом по лесу, в партизаны!». Мне показалось, что капитан воспринял мои слова как откровение.
Так вот, капитан Сорокин приказал нам рожки с патронами от автоматов не отстегивать, а выходя из помещения на дежурство, загонять патрон в патронник. Что, собственно, мы и выполняли неукоснительно. Более того, существовал приказ, согласно которому часовой возле установок мог открывать огонь на поражение без предупреждения (то есть, без обязательных команд «Стой, кто идет?», «Стой, стрелять буду!»), если некто приблизится к охраняемому объекту на расстояние пяти метров.
И вот в одну из ночей… Какое провидение тогда руководило мной, даже сейчас сказать трудно. Но, слава богу, что нечто свыше все же наблюдает за нами. В четыре часа мартовской ночи меня толкнул пришедший с улицы часовой: «Вставай, твоя смена!» - и тут же, засыпая, повалился на кровать. Я еле оторвался ото сна, вслепую перекинул ремень автомата через плечо, загнал патрон в патронник и двинулся к выходу. Но уже почти у дверей меня вдруг посетила «неуставная» мысль. «А, - подумал я как-то отрешенно, - если надо будет китайцу меня убить, он все равно убьет». И я дернул рычажок предохранителя на автомате вверх.
Ночь была не просто темной. Про такую говорят: хоть глаза выколи. Ни звезд, ни луны, сплошная черная тьма вокруг. А тут еще этот переход от светлого помещения к ночи. И только я ступил на первую ступеньку небольшой лестнички, как не услышал даже, а почувствовал всем нутром: от угла здания метнулся кто-то и кинулся мне на спину. Этот метр от угла и дал мне секундную возможность крутануться на месте, выставив автомат. «Стой!!!» – завопил я так, что этот крик услышали часовые даже на дальних постах. И когда тяжелая темная тень реально наткнулась на ствол моего автомата, я, что было мочи, надавил на спуск. Я кричал: «Стой!» - и одновременно жал и жал на спусковой крючок своего Калаша. Но он молчал, предусмотрительно поставленный мной на предохранитель. А нападавший, напоровшись животом на ствол автомата, отскочил и рванул за угол. Наступила мертвая тишина. Глаза мои расширились от ужаса пережитого, и я ясно увидел все вокруг: ступеньки, угол дома, за которым скрылся враг. А дальше… Дальше я услышал хоть и тихий, но вполне знакомый смех. Смеялись за углом. И смех этот мог принадлежать только одному человеку – моему приятелю Шейхали. Добродушному татарину, с симпатичной физиономией, по фамилии Шейхалиев. Он служил у нас в дивизионе рядовым, водил машину с комплектом боезапаса… Бог миловал Шейхали и второй раз даровал ему жизнь. Не поставь я автомат на предохранитель, все до единой пули ушли бы ему в живот – и шанса выжить у него не было бы никакого.
До сих пор не могу спокойно рассказывать об этом эпизоде тех мартовских ночей. Как бы я потом жил с этим жутчайшим грехом в душе, будь хоть миллион раз прав, выполняя приказ командира? А всего-то делов: заскучавший на своем посту Шейхали решил немного развлечься посреди ночи. Он пришел к зданию бани, увидел сквозь окно, что я двинулся к выходу, и организовал «засаду». Так, хохмы ради.
И еще один эпизод тех дней врезался мне в память. Когда спустя годы в редакции «Комсомолки» принимали в КПСС одну прелестную молодую даму, меня поразило ее заявление с формулировкой: «Хочу быть в первых рядах строителей коммунизма…» Получалось, что есть первые ряды строителей светлого общества, в которых непременно желает быть это чудное создание, кстати, явившееся на собрание в лучшем своем наряде, сверкая бриллиантиками в ушах, и есть задние ряды, в которых сосредоточились, по всей видимости, непонятно кто и непонятно почему. Я высказал свое недоумение по этому поводу своему приятелю, члену партбюро редакции, на что он удивленно заявил: «Так это же стандартная формулировка! И ты, наверняка, так писал».
Ну нет, я-то писал совсем по-другому! Именно в те мартовские дни 69-го я принял решение вступить в компартию, написав в заявлении: «В эти суровые для нашей Родины дни считаю своим долгом быть коммунистом». И как объяснил мне на собрании секретарь партбюро нашего зенитного дивизиона майор Деменштейн, у коммуниста есть только одна привилегия – быть ответственным за все. На заседании парткомиссии дивизии меня приняли без лишних вопросов – ровно за семь минут. Это время зафиксировал ожидавший своей очереди у дверей следующий кандидат в «ответственные за все».
И тут случился еще один эпизод в моей жизни, четко обозначивший всю серьезность того напряженнейшего времени: в один из дней капитан Сорокин вывел меня из строя и объявил личному составу батареи, что по условиям военного положения ему полагается заместитель по политчасти, который, согласно уставам, назначается из офицеров-коммунистов. Но поскольку среди наших офицеров нет ни одного члена КПСС, то замом назначается коммунист-сержант. Из сержантов в те дни в партию вступил один я, а посему и был назначен заместителем командира батареи по политчасти, то есть замполитом.
Не знаю, были ли еще подобные случаи в то время в Советской Армии, чтобы сержанта, механика-водителя, назначили на офицерскую должность? Но то было иное время, иная жизнь. Можно ныне судить-рядить, удивляться или возмущаться. Но так было. И наш командир знал, что надо было делать. Правда, возникала некоторая неловкость в отношениях с офицерами батареи. Почему-то первым ко мне явился зампотех – старший лейтенант, и, не особенно стесняясь в выражениях, поинтересовался, буду ли я его «воспитывать» за проступки? С ответом я не медлил ни секунды: «Разумеется!» Тем более, что для этого были основания. Командир моего взвода по кличке Шкипер и вовсе сник, ибо в свои тридцать четыре года он «доблестно» дослужился до лейтенанта, а потом и вовсе был разжалован в младшие лейтенанты. Но что было делать: мы готовились отражать нападение на нашу страну, сутками не вылезали из своих установок и напряженно отслеживали любые полеты самолетов. Обычно тревогу нам играла находящаяся у самой границы радиолокаторная станция слежения, которая обнаруживала китайский самолет на расстоянии нескольких десятков километров прямо на взлете. Нам давали координаты взлетевшего самолета, и мы нацеливались по ним своей антенной на невидимого, но вполне возможного противника. Для визуального опознавания наших самолетов, прежде всего, МИГ-21, придумали способ самый примитивный: на фюзеляже были нанесены широкие черные полосы, хорошо различимые глазом. И только СУ-7 Б летали без полос: таких самолетов у наших соседей еще не водилось.
Кстати, не так давно я прочитал некие размышлизмы некоего аналитика о том, что будущий Герой Советского Союза сержант Юрий Бабанский не имел права брать на себя команду боем у Даманского после гибели своего командира заставы Ивана Стрельникова, тоже получившего звезду Героя посмертно, так как накануне он, оказывается, вернулся с гауптвахты. Но жизнь тогда, да, не сомневаюсь, и потом – в Афгане и Чечне показала: героизм проявляли не только и не столько отличники боевой и политической подготовки, сколько люди просто смелые, с хорошими задатками командира, те, за кем действительно шли солдаты.
Спустя годы мы с моим армейским другом, тоже механиком-водителем ЗСУ-23-4 под номером 212 («ласточки», как он ее звал), младшим сержантом Юркой Наумовым не раз прокручивали в воспоминаниях ситуацию тех дней. «Скажи, - спрашивал я его, - если бы случилось идти в бой, ты бы пошел за Шкипером?» И Юрка честно отвечал: ни в жизнь! И у нас были на то основания: в августе 68-го, когда вся огромная военная махина СССР была приведена в состояние боевой готовности номер один в связи с вводом войск Варшавского договора в Чехословакию, мы были подняты на полигоне среди ночи по тревоге, мгновенно расчехлили свои установки и ринулись к железнодорожной станции - грузиться в эшелоны. Тут и выяснилось: наш боевой командир по кличке Шкипер элементарно отсутствует. Вечером еще был, расхаживал между палатками с важным видом, покрикивая на нас: «Веселей, орёлики!» А тут пропал, исчез, внезапно испарился. И мы совершали тяжелейший марш под проливным дождем, по раздолбанной тяжелой техникой грунтовке без командира. А он в это время, как выяснилось позже, попросту пьянствовал в соседней деревне, за что потом и был понижен в звании – до одной звездочки на погонах. Потому, наверно, в марте 69-го мы и поменялись с ним ролями: он стал моим подчиненным, а я его командиром.
Нет, мы не участвовали в боевых действиях на советско-китайской границе, все остались, слава богу, живы и здоровы, хотя местное население и рассказывало сказки про наши якобы подвиги по сбиванию неприятельских самолетов. Но когда сегодня кто-то роняет слезы – а таких немало! – по поводу якобы напрасных жертв на острове Даманском, который ныне стал частью территории Китая, я всегда отвечаю: поймите, мы тогда вместе с героями - пограничниками и со всей армией, дислоцированной на Дальнем Востоке, защищали не остров – намытый из песка и абсолютно нам не нужный ничтожный клочек земли, а Родину. Это внутреннее ощущение сорокалетней давности живо во мне до сих пор, живет оно и в моих друзьях-товарищах, с кем в марте 69-го мы колесили на танках и установках вдоль границы, ожидая сурового боевого приказа.
Обозреватель Агентства национальных новостей Анатолий Строев.
До острова Даманского мы своим зенитным дивизионом тогда не дошли. Спустя несколько дней, командиры свыше нас вернули в расположение полка – и вновь прямо в поле, в окопы. Вместо казармы выделили на окраине поселка пустое помещение бани, где под самым потолком подслеповато светила единственная лампочка. Спали мы не раздеваясь, прямо в танковых комбинезонах, прижав к себе автомат Калашникова. Наш командир капитан Сорокин к возможной войне с соседями относился суперсерьезно. Не раз на Пушкинском полигоне мы уходили с ним в лес подальше, как он объявлял всем, «погонять белок». На самом деле, мы с ним вели серьезные разговоры о том, как быть, если начнутся вдруг военные действия. Шуршали листья под ногами, снега было мало, лишь скалы стояли молчаливыми свидетелями наших бесед по душам. Однажды на вопрос капитана, что я буду делать, если вдруг объявят тревогу и на нас нападут, ответил как бы и в шутку, но как бы и всерьез: «Установку вниз, с обрыва, а сам с автоматом по лесу, в партизаны!». Мне показалось, что капитан воспринял мои слова как откровение.
Так вот, капитан Сорокин приказал нам рожки с патронами от автоматов не отстегивать, а выходя из помещения на дежурство, загонять патрон в патронник. Что, собственно, мы и выполняли неукоснительно. Более того, существовал приказ, согласно которому часовой возле установок мог открывать огонь на поражение без предупреждения (то есть, без обязательных команд «Стой, кто идет?», «Стой, стрелять буду!»), если некто приблизится к охраняемому объекту на расстояние пяти метров.
И вот в одну из ночей… Какое провидение тогда руководило мной, даже сейчас сказать трудно. Но, слава богу, что нечто свыше все же наблюдает за нами. В четыре часа мартовской ночи меня толкнул пришедший с улицы часовой: «Вставай, твоя смена!» - и тут же, засыпая, повалился на кровать. Я еле оторвался ото сна, вслепую перекинул ремень автомата через плечо, загнал патрон в патронник и двинулся к выходу. Но уже почти у дверей меня вдруг посетила «неуставная» мысль. «А, - подумал я как-то отрешенно, - если надо будет китайцу меня убить, он все равно убьет». И я дернул рычажок предохранителя на автомате вверх.
Ночь была не просто темной. Про такую говорят: хоть глаза выколи. Ни звезд, ни луны, сплошная черная тьма вокруг. А тут еще этот переход от светлого помещения к ночи. И только я ступил на первую ступеньку небольшой лестнички, как не услышал даже, а почувствовал всем нутром: от угла здания метнулся кто-то и кинулся мне на спину. Этот метр от угла и дал мне секундную возможность крутануться на месте, выставив автомат. «Стой!!!» – завопил я так, что этот крик услышали часовые даже на дальних постах. И когда тяжелая темная тень реально наткнулась на ствол моего автомата, я, что было мочи, надавил на спуск. Я кричал: «Стой!» - и одновременно жал и жал на спусковой крючок своего Калаша. Но он молчал, предусмотрительно поставленный мной на предохранитель. А нападавший, напоровшись животом на ствол автомата, отскочил и рванул за угол. Наступила мертвая тишина. Глаза мои расширились от ужаса пережитого, и я ясно увидел все вокруг: ступеньки, угол дома, за которым скрылся враг. А дальше… Дальше я услышал хоть и тихий, но вполне знакомый смех. Смеялись за углом. И смех этот мог принадлежать только одному человеку – моему приятелю Шейхали. Добродушному татарину, с симпатичной физиономией, по фамилии Шейхалиев. Он служил у нас в дивизионе рядовым, водил машину с комплектом боезапаса… Бог миловал Шейхали и второй раз даровал ему жизнь. Не поставь я автомат на предохранитель, все до единой пули ушли бы ему в живот – и шанса выжить у него не было бы никакого.
До сих пор не могу спокойно рассказывать об этом эпизоде тех мартовских ночей. Как бы я потом жил с этим жутчайшим грехом в душе, будь хоть миллион раз прав, выполняя приказ командира? А всего-то делов: заскучавший на своем посту Шейхали решил немного развлечься посреди ночи. Он пришел к зданию бани, увидел сквозь окно, что я двинулся к выходу, и организовал «засаду». Так, хохмы ради.
И еще один эпизод тех дней врезался мне в память. Когда спустя годы в редакции «Комсомолки» принимали в КПСС одну прелестную молодую даму, меня поразило ее заявление с формулировкой: «Хочу быть в первых рядах строителей коммунизма…» Получалось, что есть первые ряды строителей светлого общества, в которых непременно желает быть это чудное создание, кстати, явившееся на собрание в лучшем своем наряде, сверкая бриллиантиками в ушах, и есть задние ряды, в которых сосредоточились, по всей видимости, непонятно кто и непонятно почему. Я высказал свое недоумение по этому поводу своему приятелю, члену партбюро редакции, на что он удивленно заявил: «Так это же стандартная формулировка! И ты, наверняка, так писал».
Ну нет, я-то писал совсем по-другому! Именно в те мартовские дни 69-го я принял решение вступить в компартию, написав в заявлении: «В эти суровые для нашей Родины дни считаю своим долгом быть коммунистом». И как объяснил мне на собрании секретарь партбюро нашего зенитного дивизиона майор Деменштейн, у коммуниста есть только одна привилегия – быть ответственным за все. На заседании парткомиссии дивизии меня приняли без лишних вопросов – ровно за семь минут. Это время зафиксировал ожидавший своей очереди у дверей следующий кандидат в «ответственные за все».
И тут случился еще один эпизод в моей жизни, четко обозначивший всю серьезность того напряженнейшего времени: в один из дней капитан Сорокин вывел меня из строя и объявил личному составу батареи, что по условиям военного положения ему полагается заместитель по политчасти, который, согласно уставам, назначается из офицеров-коммунистов. Но поскольку среди наших офицеров нет ни одного члена КПСС, то замом назначается коммунист-сержант. Из сержантов в те дни в партию вступил один я, а посему и был назначен заместителем командира батареи по политчасти, то есть замполитом.
Не знаю, были ли еще подобные случаи в то время в Советской Армии, чтобы сержанта, механика-водителя, назначили на офицерскую должность? Но то было иное время, иная жизнь. Можно ныне судить-рядить, удивляться или возмущаться. Но так было. И наш командир знал, что надо было делать. Правда, возникала некоторая неловкость в отношениях с офицерами батареи. Почему-то первым ко мне явился зампотех – старший лейтенант, и, не особенно стесняясь в выражениях, поинтересовался, буду ли я его «воспитывать» за проступки? С ответом я не медлил ни секунды: «Разумеется!» Тем более, что для этого были основания. Командир моего взвода по кличке Шкипер и вовсе сник, ибо в свои тридцать четыре года он «доблестно» дослужился до лейтенанта, а потом и вовсе был разжалован в младшие лейтенанты. Но что было делать: мы готовились отражать нападение на нашу страну, сутками не вылезали из своих установок и напряженно отслеживали любые полеты самолетов. Обычно тревогу нам играла находящаяся у самой границы радиолокаторная станция слежения, которая обнаруживала китайский самолет на расстоянии нескольких десятков километров прямо на взлете. Нам давали координаты взлетевшего самолета, и мы нацеливались по ним своей антенной на невидимого, но вполне возможного противника. Для визуального опознавания наших самолетов, прежде всего, МИГ-21, придумали способ самый примитивный: на фюзеляже были нанесены широкие черные полосы, хорошо различимые глазом. И только СУ-7 Б летали без полос: таких самолетов у наших соседей еще не водилось.
Кстати, не так давно я прочитал некие размышлизмы некоего аналитика о том, что будущий Герой Советского Союза сержант Юрий Бабанский не имел права брать на себя команду боем у Даманского после гибели своего командира заставы Ивана Стрельникова, тоже получившего звезду Героя посмертно, так как накануне он, оказывается, вернулся с гауптвахты. Но жизнь тогда, да, не сомневаюсь, и потом – в Афгане и Чечне показала: героизм проявляли не только и не столько отличники боевой и политической подготовки, сколько люди просто смелые, с хорошими задатками командира, те, за кем действительно шли солдаты.
Спустя годы мы с моим армейским другом, тоже механиком-водителем ЗСУ-23-4 под номером 212 («ласточки», как он ее звал), младшим сержантом Юркой Наумовым не раз прокручивали в воспоминаниях ситуацию тех дней. «Скажи, - спрашивал я его, - если бы случилось идти в бой, ты бы пошел за Шкипером?» И Юрка честно отвечал: ни в жизнь! И у нас были на то основания: в августе 68-го, когда вся огромная военная махина СССР была приведена в состояние боевой готовности номер один в связи с вводом войск Варшавского договора в Чехословакию, мы были подняты на полигоне среди ночи по тревоге, мгновенно расчехлили свои установки и ринулись к железнодорожной станции - грузиться в эшелоны. Тут и выяснилось: наш боевой командир по кличке Шкипер элементарно отсутствует. Вечером еще был, расхаживал между палатками с важным видом, покрикивая на нас: «Веселей, орёлики!» А тут пропал, исчез, внезапно испарился. И мы совершали тяжелейший марш под проливным дождем, по раздолбанной тяжелой техникой грунтовке без командира. А он в это время, как выяснилось позже, попросту пьянствовал в соседней деревне, за что потом и был понижен в звании – до одной звездочки на погонах. Потому, наверно, в марте 69-го мы и поменялись с ним ролями: он стал моим подчиненным, а я его командиром.
Нет, мы не участвовали в боевых действиях на советско-китайской границе, все остались, слава богу, живы и здоровы, хотя местное население и рассказывало сказки про наши якобы подвиги по сбиванию неприятельских самолетов. Но когда сегодня кто-то роняет слезы – а таких немало! – по поводу якобы напрасных жертв на острове Даманском, который ныне стал частью территории Китая, я всегда отвечаю: поймите, мы тогда вместе с героями - пограничниками и со всей армией, дислоцированной на Дальнем Востоке, защищали не остров – намытый из песка и абсолютно нам не нужный ничтожный клочек земли, а Родину. Это внутреннее ощущение сорокалетней давности живо во мне до сих пор, живет оно и в моих друзьях-товарищах, с кем в марте 69-го мы колесили на танках и установках вдоль границы, ожидая сурового боевого приказа.
Обозреватель Агентства национальных новостей Анатолий Строев.
ОТВЕТЫ (0)
Комментарии не найдены!