Тред №291574

     На втором этаже от стареющей парадности холла не осталось и следа. Рыжие стены, рыжие двери, взбухшие, с облупившейся краской половицы, и по ним то ли с делом, то ли без бегут, торопятся или просто фланируют разные люди. Один, в мешковатом костюме и галстуке, словно по ошибке вручённом ему костюмером какого-то другого спектакля, вытирает платком лысину и деловито запихивает обратно лезущие из его дерматиновой папки визированные-перевизированные бумаги, на которых собственно текст уже давно задохнулся под фиолетовыми арабесками печатей и штампов. Другой, в модных очках и ботинках на слишком высоких каблуках, вроде испуганно, но всё равно нагловато озирается и в десятый раз внимательно и жадно перечитывает собственную характеристику с места работы в пяти экземплярах. Третий, не очень опрятно одетый в дорогие вещи, курит у стены очередную сигарету из красной с белым пачки и завистливо смотрит на болтающийся у Макара на груди дорогущий фотоаппарат с мощным объективом. Старый мужчина с львиной гривой волос и благородно седыми висками бросил тяжёлый, но ничуть не враждебный, даже понимающий взгляд и молча прошёл мимо. Женщина с какой-то странной крашеной под блондинку тыквой на голове вместо причёски, поджала неестественно пурпурные губы и с надменным осуждением смотрит на печальную Марину. Молодой человек, ничем в отдельности, но всем своим обликом в целом производящий впечатление очень правильное, как бы случайно поворачивается спиной и продолжает читать Стругацких. Мужчина лет пятидесяти в дешёвом чёрном костюме от «Большевички» и рубашке с растёгнутым помятым воротником скребёт трёхдневную щетину и локтём пытается прикрыть торчащее из бокового кармана горлышко бутылки. Юная пара у окна прерывает свой тихий разговор шёпотом и сочувственно, с пониманием смотрит на проходящих мимо Марину с Макаром. В углу сидит на корточках и докуривает измочаленную беломорину мужичок в засаленной спецовке; на его дублёном, загорелом лице появляется полу-усмешка, полу-печаль, и он тяжело вздыхает. Рядом с ним, словно вставший на попа кабачок, торчит плюгавый противного вида человечек, во взгляде которого аршинными буквами написано, как на рекламе «Аэрофлота», всего одно, главное слово: «Докатились!»; он хлопает себя по карманам и от негодования всё никак не поймёт, какую из распиханных по ним сложенных вчетверо центральных газет хочет достать и почитать для успокоения.
     Пройдя мимо всех этих и многих других людей, Марина с Макаром очутились в конце коридора и остановились перед единственной приличного вида дверью, на которой висела табличка «Товарищ Констанция». Марина замерла на миг, обернулась к Макару, и одновременно, как будто пытаясь вырваться из сотен хватких безжалостных рук, чуть не выскочил из сумки снимок со слезами на глазах. Он хотел обнять Макара, уткнуться ему в шею, спрятаться в его объятиях, заплакать навзрыд, но его неумолимо потащили назад, и он, исчезая, только прокричал безмолвно что-то, сквозь залитые грозовым дождём стёкла измученных окон. Макар не успел ничего ему ответить: Марина уже открыла дверь и вошла в кабинет.




     Элегантная, старательно ухоженная, облечённая в тщательно продуманный деловой облик государственного человека товарищ Констанция встретила Марину и Макара широкой приветливой улыбкой и заговорила с ними мягким проникновенным голосом. Но Макаром тем не менее хоть и незаметно, но стремительно овладел страх: он видел, как у Марины голова словно вжалась под ударами в плечи, как клонится она, молча, всё ниже и ниже, как взгляд её всё упорнее упирается в пол и словно цепляется за него, боясь подняться и закричать что-то отчаянное, непоправимо самоубийственное. Макар хотел было опять взять Марину за руку, но товарищ Констанция непререкаемо властным и в то же время совсем не по-женски отеческим, хорошо и давно выверенным жестом остановила его: «Зачем? Не надо, мы же здесь и так все вместе...».
     Закончив свой краткий вступительный монолог, товарищ Констанция дружелюбно и всё так же по-отечески обратилась уже к одной Марине; правда, в голосе её где-то очень глубоко и отдалённо прозвучал при этом явно сознающий всю свою неодолимую силу металл:
     - Мариночка, ну вы идите теперь, готовьтесь к выступлению. Потом придёте ко мне, порядок вы знаете...
     Марина поднялась и молча, всё так же не глядя ни на товарищ Констанцию, ни тем более на Макара, вышла.
В кабинете воцарилась тишина. Товарищ Констанция принялась перебирать бумаги на столе, делать пометки в изящном блокнотике и на перекидном календаре. Макар же молчал и просто исподлобья следил за ней. Страх у него внутри неожиданно и вдруг пропал куда-то без следа, словно ухнул в бездонную чёрную дыру и был таков. А что осталось на его месте – Макар и сам не знал. Что-то такое...
     Наконец, товарищ Констанция отложила ручку, обратила внимательный, проницательный взгляд теперь уже только и именно на Макара, и заговорила:
     - Первое, что бы мне хотелось, чтобы Вы сразу поняли, Макар – это что никто Вас здесь не осуждает и ни в чём не винит. Вообще, знаете, все, кто попадает ко мне сюда в кабинет по этому вопросу, как правило – очень хорошие и добрые люди.
     В глазах у товарищ Констанции даже появилось на миг сколько-то мечтательности, и даже образовалась в её речи коротенькая раздумчивая пауза.
     - Бывают, конечно, исключения, бывают и корыстные, безнравственные натуры, даже дьявольские случаются, но не часто. Да и у наших сотрудников исключительный профессиональный опыт, навыки, так что они с ними никогда не сходятся. А вот с такими, как Вы...
     Товарищ Констанция замолчала теперь уже более продолжительно, встала, отошла к окну, распахнула форточку, достала из кармана точно по фигуре скроенного жакета пачку дорогих сигарет, закурила. Стояла так, отвернувшись от Макара, обхватив себя руками, и пускала задумчиво дым в окно.
     - Каждый такой случай – всегда для нас очень болезненное чепэ... – проговорила она грустно, глядя всё по-прежнему в окно. – И опять надо созывать общее собрание...
     Товарищ Констанция нервно потыкала недокуренной сигаретой в игрушечно маленькую пепельницу на подоконнике и повернулась, наконец, к Макару лицом.
     - Думаете, кто-нибудь этого хочет? Думаете, кому-нибудь не жаль до боли в сердце, что приходится вытаскивать на публику и строго пресекать общим голосованием то, что творится в чужих душах? Да будь бы моя воля – я бы Вас вот прямо сейчас, прямо тут... – товарищ Констанция запнулась, словно сказала что-то уж слишком смелое, но потом встряхнула головой, вскинула на Макара пронзительные глаза и всё-таки закончила мысль. – Я бы Вас немедленно отпустила на все четыре стороны! Идите, творите, любите Марину! И пусть Марина любит Вас! И пусть следом за вами будут счастливы, просто по-человечески счастливы все такие же, как вы!
     Она несколько раз рассерженно прошагала туда-сюда позади своего стола. Потом с очевидным усилием всё-таки совладала с охватившими её чувствами, красивым дугообразным движением послушных бёдер  поместила себя обратно в кресло, одёрнула элегантный жакет, потом под столом туго обхватившую стройные ноги чуть короче положенного юбку. Опустила, наконец, на бумаги и по-мужски крепко сцепила свои хрупкие, с безупречным маникюром руки. Посмотрела на Макара в упор серьёзным, широко раскрытым до самой-самой в ней самой глубины взглядом.
     - Но нельзя, понимаете, нельзя. Вот через несколько минут начнутся выступления наших сотрудников на собрании, и Вы сами убедитесь, что есть в нашей жизни эта трагически неизбежная потребность в равновесии, без которой мы не устоим, не выживем. Чтобы вся огромная масса нас всех могла двигаться вперёд – нам нельзя, невозможно без равновесия. Постоянного, надёжного равновесия! И поэтому муза у всех – у всех! – должна быть только одна, всегда и для всех, всегда только впереди. Никогда не достижимая. Понимаете?
     Макар упорно молчал. Только смотрел на товарищ Констанцию. Теперь уже не исподлобья, а открыто, прямо, в упор. Без вызова, без возражений, а только с тем во взгляде, что осталось в нём после мгновенного исчезновения страха. И чудилось, что товарищ Констанция в своей плавной хорошо отрепетированной и потому безупречно исполняемой речи начинает незаметно, с хорошо скрываемой растерянностью спотыкаться. (Её начальство, кстати, на самом верху, всегда соглашалось, что при всех её прочих неоспоримых достоинствах и высочайшей квалификации импровизация в нештатных случаях – искусство, которым товарищ Констанция владеет из рук вон плохо, и надо бы что-то с этим делать.)
     Вот с этой почти неслышной, еле уловимой, новой для неё неуверенностью в голосе товарищ Констанция и закончила свою речь, не очень отчётливо и всё равно крайне недовольно сознавая, что получилось, кажется, скомканно; то есть, значит, не получилось. И всё из-за этого проклятого непонятного взгляда в упор, чёрт бы его побрал!
     - Вижу, что Вам больно меня слушать, что Вы про себя яростно со мной спорите и вообще готовы всё здесь разворотить. Но ведь это же ничего не изменит. Мы никуда не денемся, и будем продолжать нашу работу. Не здесь, так завтра уже там, на новом месте. А я по долгу службы обязана пресечь нарушение и сделаю это, в моём распоряжении целый институт, не забывайте, и вы один с нами не справитесь, никогда! – Тут товарищ Констанция уже совсем очевидно споткнулась и даже не сумела это скрыть; в глазах у неё вспыхнула и тут же погасла неразборчивая на выражения злость, причём непонятно на кого. – Поймите, Макар, все наши сотрудники, Марина в том числе, не меньше Вас всей душой стремятся на эту вашу волю. Они-то знают, сколько счастья могут подарить каждый своему подопечному, и конечно всем им больше всего на свете хочется сделать своих любимых счастливыми. Но нельзя, нельзя же! Ради общего блага – нельзя! – Товарищ Констанция нащупала опять нужный ритм и тон, хотя и понимала уже, повторяю, что ничего у неё в этот неприятный раз не получилось. – Знаете, сколько их, наших муз и музов, приходят сюда ко мне с повинной вместе со своими, вот как Вы, бедолагами? Потому что они знают и понимают всю сложность и трагичность механизма и задач института. Как бы им ни было больно – понимают. И мне их очень и искренне жаль, и тем не менее именно я, а не они, должна выполнять вот эту самую грязную, самую ужасную работу – с Вами здесь, одна, всегда одна против целого жестокого и неумолимого мироздания!
     Макар молчал и смотрел.
     Товарищ Констанция, чувствуя, что ещё чуть-чуть и она всё испортит уже совсем вконец, хмуро вытащила какую-то бумагу, чирканула на ней зачем-то что-то ручкой и очень недовольным усталым тоном бросила:
     - Ну всё. Идите в актовый зал. Сейчас начнётся.
     Макар поднялся и сделал шаг к двери. Товарищ Констанция, не поднимая глаз от очередной бумаги, безразличным и тем не менее абсолютно властным голосом бросила ему в спину:
     - Сумку – оставьте.
     Такой необоримой чужой силы и власти над собой Макар ещё никогда не испытывал, и потому, словно загипнотизированный, послушно поставил сумку на пол и вышел.
     В коридоре уже никого не было, только валялись забытые газеты, брошеные окурки, и плавал под потолком, как расползающиеся нефть и грязь на воде, табачный дым.    

     Актовый зал в институте был тоже небольшой, тоже слегка обшарпанный, особенно лепные карнизы, и по всему залу стоял натужный скрип старых обтянутых драным кожезаменителем кресел. Все были в сборе: Авидо о чём-то перешёптывался с не очень опрятным завистливым курилкой; кабачок торжественно и крайне осмысленно читал в первом ряду одну из центральных газет; Кристина хмуро и явно невнимательно слушала какого-то взъерошенного парня; Конт возбуждённо что-то доказывал статному с седыми висками и всё тем же тяжёлым, хотя и совсем не злым взглядом.
     Уже почти все места были заняты, Макар в нерешительности топтался у входа и не знал, где сесть. Взглядом он всё ещё выискивал среди собравшихся Марину, хотя и знал почему-то, что в зале её  сейчас быть не могло. Но он всё равно искал.
     Вошли товарищ Констанция и следом за ней дядя Андрэ, который тихо и аккуратно притворил за собой двери. Товарищ Констанция мягко тронула Макара за локоть и дружески, с улыбкой подтолкнула его вперёд: мол, идите, садитесь; вон, видите, вам там рукой машут.
     Действительно, взлохмаченный парень, сидевший рядом с Кристиной, развернулся в сторону входа и размахивал рукой, делая Макару знаки, что у них для него есть свободное место. Макар со всевозможными извинениями пробрался вдоль ряда и сел между ними.
     Товарищ Констанция, не обращая внимания на тяжесть крепко схваченной в руке спартаковской сумки, уверенным красивым шагом вынесла себя по проходу на сцену и устроилась там одна-одинёшенька за покрытым зелёным сукном столом. Постучала наманикюренным ногтём по микрофону, и шум в зале сразу начал стихать. Когда установилась полная тишина, товарищ Констанция начала своё вступительное слово.
     Лохматый парень наклонился к Макару и зашептал разгорячённо ему на ухо:
     - Держитесь; главное – держитесь! Меня Принсом зовут, или ещё Безумным Принцем. Это за то, что я не сдаюсь и не устаю им повторять, что Король, согласившийся жениться без любви – предатель своего королевства. – Тут Макар покосился на Принса, но тот был слишком увлечён своей речью и недовольного Макарова взгляда не заметил. – Им всем очень не нравится; товарищ Констанция мне уже грозит самыми страшными карами, а я не боюсь; я им всё равно повторяю: вы все – трусливые предатели! Навыдумывали себе тысячу причин, по которым мир должен быть устроен по-вашему, и теперь все хором убиваете любой росток живого, чтобы никто ваш покой, не дай бог, не нарушил!
     Принс зло, со сдавленным злорадством засмеялся.
     - Вот сейчас увидите, как они всей стаей на вашу Марину набросятся, чтобы свою трясинку уберечь. Ща-ас, во всей своей красе-е... От силы Конт с очередной вселенской жалобой на человеческую несправедливость выступит, да вот Кристина чего-нибудь отчебучит...
    Макар раздражённо, зябко повёл плечами, пытаясь отключиться от навязчивого говора Принса и не пропустить ни слова из того, что звучало со сцены.