Новая парадигма

 Иной раз предзнаменованием резкого и судьбоносного роста, перехода в новые условия существования бывало то, что на свет появлялась самая крайняя форма пессимизма - подлинный нигилизм.

 Люди полагают, полагаясь на пресловутую логику и на «рацио», что все непозитивное негативно, служит тем самым принижению разума и потому заслуживает позорного клейма. Люди так переполнены «логикой», что тотчас перечисляют на счет предосудительной противоположности все, что идет против привычной сонливости мнения. Все, что не остается стоять на стороне общеизвестного и излюбленного позитива, люди сбрасывают в заранее заготовленный ров пустой негативности, которая все отрицает, а потому впадает в Ничто и приходит к полному нигилизму. На этом логическом пути люди топят все в нигилизме, который сами себе изобрели с помощью логики.

 Нигилизм есть до конца додуманная логика всех наших великих ценностей и идеалов, - потому что надо сначала изведать нигилизм, чтобы докопаться, в чем же была ценность сих «ценностей»... Нам еще пригодятся новые ценности.

 Характеристика чего-то как «ценности» лишает так оцененное его достоинства. Это значит: из-за оценки чего-либо как ценности оцениваемое начинает существовать только как предмет человеческой оценки. Но то, чем нечто является в своем бытии, не исчерпывается предметностью, тем более тогда, когда предметность имеет характер ценности. Всякое оценивание, даже когда оценка позитивна, есть субъективация. Она оставляет сущему не быть, а - на правах объекта оценки - всего лишь считаться.

 Быть может, он и сам должен быть критиком и скептиком, и догматиком, и историком, и, сверх того, поэтом и собирателем, и путешественником, и отгадчиком загадок, и моралистом, и прорицателем, и «свободомыслящим», и почти всем, чтобы пройти весь круг человеческих ценностей и разного рода чувств ценности, чтобы иметь возможность смотреть различными глазами и с различной совестью с высоты во всякую даль, из глубины во всякую высь, из угла во всякий простор. Но всё это только предусловия его задачи; сама же задача требует кое-чего другого - она требует, чтобы он создавал ценности... следует... прочно установить и втиснуть в формулы огромный наличный состав оценок - т. е. былого установления ценностей, создания ценностей, оценок, господствующих нынче и с некоторого времени называемых «истинами», - все равно, будет ли это в области логической, или политической (моральной), или художественной. Этим исследователям надлежит сделать ясным, доступным обсуждению, удобопонятным, сподручным все случившееся и оцененное, надлежит сократить все длинное, даже само «время», и одолеть все прошедшее: это колоссальная и в высшей степени удивительная задача, служение которой может удовлетворить всякую утонченную гордость, всякую упорную волю.

 Воля к логической истине может осуществиться только тогда, когда будет предпринята принципиальная фальсификация всего происходящего. Отсюда следует господство инстинкта, способного на то и другое: сначала на фальсификацию, а потом на проведение в жизнь определенной точки зрения.

 Основная мысль: новые ценности сначала должны быть созданы - этого нам не избежать!

 Так чем же объективно измеряется ценность? Единственно количеством более или менее усиленной и организованной власти.

 Было бы ошибкой считать, что именно высокородные и парящие в стороне умы обладают особенной способностью устанавливать многочисленные мелкие общие факты, собирать их и втискивать в выводы: как исключения, они скорее занимают прямо-таки неблагоприятное положение по отношению к «правилам». В конце концов они должны делать нечто большее, чем только познавать, - они должны быть чем-то новым, означать что-то новое, представлять новые ценности!

 Люди знатной породы чувствуют себя мерилом ценностей, они не нуждаются в одобрении, они говорят: «что вредно для меня, то вредно само по себе», они сознают себя тем, что вообще только и даёт достоинство вещам, они созидают ценности.

 Только с большим усилием, в особенности с помощью истории, может знатный человек сделать доступным своему представлению тот факт, что с незапамятных времен во всех сколько-нибудь зависимых слоях народа заурядный человек был только тем, чем его считали: вовсе не привыкший сам устанавливать цену, он и себе не придавал никакой другой цены, кроме назначенной ему его господами (создавать ценности - это истинное право господ).

 Рискуя оскорбить слух невинных, я говорю: эгоизм есть существенное свойство знатной души; я подразумеваю под ним непоколебимую веру в то, что существу, «подобному нам», естественно должны подчиняться и приносить себя в жертву другие существа. Знатная душа принимает этот факт собственного эгоизма без всякого вопросительного знака, не чувствуя в нём никакой жестокости, никакого насилия и произвола, напротив, усматривая в нём нечто, быть может коренящееся в изначальном законе вещей, - если бы она стала подыскивать ему имя, то сказала бы, что «это сама справедливость».

 Но надо остерегаться великого недоразумения, будто бы ввиду того, что созерцание совершается при посредстве познания причинности, между объектом и субъектом есть отношение причины и действия; наоборот, такое отношение существует всегда только между непосредственным и опосредованным объектом, т.е. всегда только между объектами. Именно на этом неверном предположении основывается нелепый спор о реальности внешнего мира, спор, в котором выступают друг против друга догматизм и скептицизм, причем первый выступает то как реализм, то как идеализм. Реализм полагает предмет как причину и переносит ее действие на субъект. Фихтевский идеализм считает объект действием субъекта. Но так как - и это надо повторять неустанно - между субъектом и объектом вовсе нет отношения по закону основания, то ни то, ни другое утверждение никогда не могло быть доказано, и скептицизм успешно нападал на них обоих.

 Скептицизм ... утверждает, что в представлении мы всегда имеем только действие, а не причину, т.е. что мы никогда не познаем бытия, а всегда - только действие объектов; но последнее, быть может, совсем и не похоже на первое, да и вообще понимается совершенно неверно, ибо закон причинности должен выводиться лишь из опыта, реальность же последнего опять-таки должна покоиться на нем. ... В этом смысле мир, созерцаемый в пространстве и времени, проявляющий себя как чистая причинность, совершенно реален; и он есть безусловно то, за что он себя выдает, а выдает он себя всецело и без остатка за представление, связанное по закону причинности.

 Скепсис в отношении морали - вот главное. Закат морального миротолкования, которое более ничем не санкционировано, после того как попробовало сбежать в потустороннее: заканчивает нигилизмом - «все лишено смысла» (недоказуемость миротолкования, в которое были вложены неимоверные силы, - пробуждает сомнение: а что, если лживо любое миротолкование -).

 Вот что гласят мои требования к вам – пусть даже они с трудом дойдут до ваших ушей: что сами моральные акты высокопочитания вы должны подвергнуть критике. Что вы должны прекратить эмоциональное моральное побуждение, жаждущее подчиняться, а не критиковать, вопросом «почему я обязан подчиняться?». Что это стремление вопрошать «почему?», критиковать мораль вы должны считать как раз вашей нынешней формою самой моральности: самым разборчивым видом порядочности, которая сделает честь вам и вашей эпохе.

 Короче говоря: во всем развитии духа речь идет, может быть, о теле: это чувственная история того, как образуется более высокое тело. Органическое поднимается на более высокую ступень. Наша жажда познания природы, средство с помощью которого тело хочет себя усовершенствовать. Или более того: производятся сотни тысяч экспериментов, чтобы изменить питание, условия жизни, образ жизни тела, а сознание и все ценностные оценки в нем, все виды удовольствия и неудовольствия – все это признаки этих изменений и экспериментов. В конце концов речь идет вовсе не о человеке: он должен быть преодолен.

 Спуск от высшей точки становления (от высочайшего одухотворения власти на основе самого откровенного рабства) надобно изобразить как следствие этой верховной силы, каковая, обратившись против самой себя, когда ей уже нечего организовывать, применяет свою силу для дезорганизации,..
а) все более масштабное поражение обществ и их закабаление немногочисленными, но более сильными людьми;
b) все более масштабное поражение привилегированных и сильнейших и, следовательно, пришествие демократии, а в конце концов и анархия элементов.

 Война и опасность служат предпосылкой того, что тот или иной ранг сохранит условия своего существования.

 Общество, окончательно и инстинктивно отвергшее войну и завоевание, клонится к своему закату: оно дозрело до демократии и господства Лавочников... А гарантии мира, как правило, - это, безусловно, всего-навсего обезболивающий наркотик.

Ч тобы пробиться из этого хаоса к такому устроению - требуется принуждение, человек должен быть поставлен перед выбором - погибнуть либо утвердиться. Господствующая раса может вырасти только из ужасного и жестокого начала. Проблема: где они, варвары XX века? Очевидно, что они проявятся и сплотятся лишь после чудовищных социалистических кризисов, - то будут элементы, которые окажутся способны на величайшую твердость в отношении самих себя и смогут гарантировать самую долгосрочную волю...

 Потребность власти в узаконивании возникает не всегда, а лишь в определенных условиях, а именно тогда, когда человейник разрастается, усложняется и разбрасывается в пространстве настолько, что одними лишь средствами насилия удержать власть над ним и сохранить единство самой власти становится невозможным. Требуется изобрести и вбить в головы людей идею, будто власть исходит от неких сверхчеловеческих сил или по крайней мере от сил вне данного человейника (бог, древние правители), а в случае выборной власти - исходит от некоего народа, будучи воплощением его свободной воли.

 Торчащие на площади бездельники упразднили мышление, заменив его пересудами, - болтовня чует нигилизм всюду, где предчувствует опасность для своих мнений. Подобная самоослепленность, сверх всякой меры ширящаяся перед лицом настоящего нигилизма, пытается заглушить в себе страх перед мышлением. Однако страх этот - страх перед страхом.

 Напротив того, безумный человек, - и это однозначно так после первых же произнесенных им слов, и это еще куда однозначнее так для того, кто хочет слышать, после последних произнесенных им слов, - это тот человек, что ищет Бога: крича, взывает к Богу. Быть может, тут на деле некто мыслящий вопиет de profundis? А что уши наших мыслей - неужели все еще не расслышат они его вопль? Уши до той поры не услышат, пока не начнут мыслить. Мышление же начнется лишь тогда, когда мы постигнем уже, что возвеличивавшийся веками разум - это наиупрямейший супостат мышления.

Псалтырь, 130. 1-2:
De profundis clamavi ad te, Domine; Domine, exaudi vocem meam.
"Из глубин я воззвал к тебе, Господи! Господи, услышь голос мой".

 В своих странных усилиях доказать во что бы то ни стало объективность ценностей люди не ведают, что творят. Когда «бога» в конце концов объявляют «высшей ценностью», то это принижение божественного существа. Мышление в ценностях здесь и во всем остальном - высшее святотатство, какое только возможно по отношению к бытию. Мыслить против ценностей не значит поэтому выступать с барабанным боем за никчемность и ничтожество сущего, смысл здесь другой: сопротивляясь субъективации сущего до голого объекта, открыть для мысли просвет бытийной истины.

Ego cogito (ergo) sum.
«Я мыслю, следовательно, я существую».

 «Я мыслю и знаю, что это по меньшей мере истинно, действительно, достоверно», - тому нынче философ ответит улыбкой и парой вопросительных знаков. «Милостивый государь, - скажет ему, быть может, философ, - это невероятно, чтобы вы не ошибались, но зачем же нужна непременно истина?»

 Разглядим ли мы молнию бытия в существе техники? Молнию, которая приходит из тишины и сама есть тишина? Безмолвно озаряющая тишина. Что она озаряет? Она озаряет мир, неслышно полня его существо бытием.
 Чтобы мир, светя, стал самым близким из всего близкого, той близью, которая, приближая истину бытия к человеческому существу, вверяет человека событию.

 Поскольку бытие и время имеют место только в событии, этому последнему принадлежит та особенность, что им человек как тот, кто внимает бытию, выстаивая в собственном времени, вынесен в свое собственное существо. Так сбывающийся, человек принадлежит к событию.
 Эта принадлежность покоится в отличительной черте события, особлении. Благодаря последнему человек впущен в событие. Отсюда происходит то, что мы никогда не можем поставить событие перед собой, ни как некое «напротив нас», ни как всё объемлющее. Поэтому представляюще-обосновывающее мышление так же мало отвечает событию, как и всего лишь высказывающееся (говорение).

 Пусть сейчас во вглядывании через бытие само по себе, через время само по себе, пусть во всматривании в уместность бытия и протяжение пространства-времени стало можно заглянуть в то, что значит «событие». И все же доберемся ли мы на этом пути до чего-то другого, чем до голой мыслительной постройки?

.
0. Причина: Событие - ...
1. Мнение: "Есть у нас сомнение, что ты, мил человек, стукачок. Дурилка картонная."
2. Следствие: "Ты не бойся, мы тебя не больно зарежем. Чик, и ты уже на небесах."


.
2. Следствие: "Эй! Стража!.. Отрубите-ка ему голову."
1. Мнение: "Тунеядец."
0. Причина: Событие - ...

 Куда же денутся его [Бога] справедливость и мудрость, если не останется ничего, кроме известной деспотической власти, если воля займет место разума (raison) и если, согласно определению тиранов, то, что понравится более могущественному, станет тем самым и справедливым? Не говоря уже о том, что всякая воля предполагает некоторое основание желания и что это основание, естественно, предшествует воле.

 Ибо, строго говоря, она [воля] находится в состоянии безразличия, поскольку его [человека] противополагают необходимости, и имеет возможность поступать иначе или совершенно воздержаться от действия, причем и то и другое возможно и остается таковым. Таким образом, от души вполне зависит предохранить себя от видимостей случайного воздействия благодаря твердому решению все обдумывать и в некоторых обстоятельствах поступать и судить не иначе как после тщательного и зрелого размышления.

 Что касается совершения несправедливости вообще, то оно осуществляется либо насилием, либо хитростью: по своему нравственному значению это одно и то же. ... Все разнообразные случаи несправедливости могут быть сведены к тому, что я, совершая несправедливое, заставляю другого индивида служить не своей, а моей воле, действовать не по своей, а по моей воле. На пути насилия я достигаю этого с помощью физической причинности; на пути же хитрости - посредством мотивации, т. е. причинности, прошедшей через познание; иначе говоря, я достигаю этого тем, что подставляю воле другого человека обманные мотивы, в силу которых он, думая следовать своей воле, следует моей. Так как среда, в которой находятся мотивы, есть познание, то я могу исполнить это, только совершив подлог в его познании, - а это и есть обман.

 Несправедливость, совершенная путем насилия, не так постыдна для ее виновника, как несправедливость, совершенная путем хитрости, потому что первая свидетельствует о физической силе, которая при всех обстоятельствах импонирует человечеству; между тем как хитрость, прибегая к лазейкам, изобличает свою слабость и унижает виновника одновременно и как физическое, и как нравственное существо.

 Установленное различие в способах того, как животное и человек управляются мотивами, оказывает очень широкое влияние на существо обоих и составляет основную часть того глубокого и очевидного различия, которое существует между характерами их бытия. В то время как для животного мотивом всегда служит только наглядное представление, человек стремится совершенно исключить этот род мотивации и определять себя только абстрактными представлениями, с наибольшей выгодой используя свое преимущество разума; вне зависимости от настоящего он не избирает и не избегает мимолетного наслаждения или преходящей боли, а обдумывает их последствия. В большинстве случаев, за исключением только совершенно незначительных поступков, нас определяют абстрактные, мысленные мотивы, а не впечатления настоящего.

 Кто же возьмет на себя труд просмотреть в этом отношении массу философских книг, появившихся после Канта, тот поймет, что подобно тому как ошибки правителей искупаются целыми народами, так заблуждения великих умов распространяют свое вредное влияние на целые поколения, на целые века, растут и развиваются и, наконец, вырождаются в чудовищные нелепости. И все это происходит от того, что, как говорит Беркли, «мало людей мыслят, но все хотят иметь мнение».