По материалам "ИЗБОРСКОГО КЛУБА", о России, мире, и нашем месте в нём, политика&экономика&социум

Когда Владимир Владимирович только появился в российском политическом пространстве, в его образе практически отсутствовали личные качества. В этой персональной «пустоте», собственно, и заключалась сама идея так называемого «преемника» кране непопулярного, мягко говоря, президента Бориса Ельцина.

Но и без «преемника» было никак не обойтись, а это значит, что подобрать его нужно было таким образом, чтобы за ним не тянулся шлейф непрекращающихся и фатальных для страны и общества ельцинских провалов, ошибок и рукотворных поражений, а проще говоря, предательств.

Отсюда естественный логический вывод – у преемника не должно было быть персонального политического портрета. Он должен был быть никому не известен, чтобы избиратель был по-хорошему обескуражен и растерян, ошеломлён, так сказать, неожиданностью выбора и неизвестностью основных параметров.

Именно поэтому Владимир Путин пришёл к высотам власти, повинуясь именно запросу, под заранее определённые параметры. Да, у него не было весомого политического, партийного или аппаратного веса, он не имел опоры ни на какие консолидированные политические силы или социальные пласты. Но у него было главное качество – политическая чистота и непричастность к преступлениям ельцинского режима, что и стало главным критерием успеха.

Став президентом, Владимир Путин обрёл вкус к власти не сразу. По сути, первый срок Путина исключал какую-либо выраженную персонализацию, ведь надо было соблюсти баланс интересов множества групп, при этом сильно не пережимая момент личной власти, а значит, ни в коем случае не выказывая даже признаков какого-либо авторитаризма.

Все начальные решения Путина были основаны на чёткой и вполне определённой политической логике – умиротворить кипящий политический котёл, отодвинуть конкурентов и политических противников подальше от принятия решений, сконцентрировать максимальную власть в своих руках, собрать и укрепить целостность России, присмирить региональную фронду.

В этой программе практически отсутствовал волюнтаристский момент, доминировавший при Ельцине, но присутствовал предельный прагматизм, ставший визитной карточкой Путина, а также строгое следование закону. Чего даже близко не наблюдалось при Ельцине, который «правил указами», зачастую выбивавшимися за рамки действующего законодательства. Путин жёстко пресёк эту вакханалию, отчего ему смело можно присвоить маркер «законника».

Но это было не единственное отличие. Как совершенно верно заметил философ Александр Дугин, став президентом, ещё в самом начале первого срока, Путин воплотил в себе политологическую формулу: державность (патриотизм) + либерализм (экономические реформы). Иными словами, Путин по своим взглядам является строго правым лидером: как политически, так и экономически.
Правой политической компонентой является патриотизм, сильная роль государства (как в делах общества, так и в экономике), консерватизм и сохранение традиционных ценностей. В этом Путин оказался незыблем.

Составных же правой экономической компоненты – приверженность принципам рыночной экономики, терпимое отношение к крупному частному бизнесу, экономический либерализм и монетаризм – было предостаточно как в период первого срока Путина, так и в дальнейшем, хотя, время от времени, в его экономических приоритетах и проскакивали элементы отстаивания социальной справедливости, особенно учитывая то, что Россия по конституции – социальное государство, а конституция для Путина – это действительно «святое».

То есть Путину, как всякому русскому человеку, конечно, не чужды и левые принципы экономической справедливости, особенно в плане реализации ряда социальных программ, например, выплаты пострадавшим от пожаров и наводнений (что исключено в строго правой, либеральной экономической парадигме, там всё компенсируется только страховкой, если она есть). Но всё же в целом Путин экономически правый, и это сочетание – правая (патриотическая) политика + правая (либеральная) экономика сохранилось в его идеологической модели по сей день.

Стоит ли говорить, что для большинства жителей страны первое – патриотическая политика – объект всеобщей поддержки, а второе – правая экономика, подразумевающая превалирование рыночных моделей взаимоотношений, либерализм и монетаризм – источник неприязни. Но в том то и секрет формулы Путина, что первое он принимает в интересах масс, то есть населения, народов России, а второе – в интересах элит – крупного частного капитала, в первую очередь.

На этом балансе патриотизма в политике и либерализма в экономике и держится устойчивость путинского правления все эти годы. Эта формула и есть основное содержание феномена Путина. Можно даже предположить, что в момент поиска «преемника» для Ельцина в 1999 году, личность кандидата была подобрана именно под политическую формулу – патриотическая политика (для масс) – либеральная экономика (для элит).

К слову сказать, формула того же Ельцина была строго либерально-демократической – левая политика (индивидуализм, раскрепощение, «феминизм», «легалайз» и прочие левые политические компоненты) и правая экономика (рынок, олигархия, монетаризм) – то есть, в совокупности, всё то, к чему большинство жителей России относится крайне неприязненно.

Являясь политически правым, Владимир Путин в отношении к пространству всегда следовал принципу «просвещённой геополитики». Сама по себе геополитика – достояние правой идеологии, ориентированна на державность и восстановление, а затем и проявление могущества (power), на участие в Большой игре и отстаивание интересов государства на мировой арене. Всё это с явной активностью и интересом реализовывалось Путиным уже с первого срока.

Последовательная геополитическая логика заставила его заняться укреплением единства России, активизировать интеграционные процессы сначала в рамках СНГ, а затем и реализуя евразийские инициативы. В создании стратегических, политических и экономических блоков, как со странами постсоветского пространства, так и с Европой, и Азией, он весьма преуспел.

Вообще, внешняя политика – это, действительно, сильная сторона Путина. Тут он, очевидно, преуспел, обретя всеобщее признание в качестве одного из главных (а в какой-то момент, главного) мировых игроков. За годы своего правления Владимир Путин не раз становился номером один в мировой политике, оставляя за спиной и лидеров США и всех европейских лидеров вместе взятых.

В целом Путину удалось отыграть ситуацию провала 1990-х, вернув Россию на мировую арену в качестве полноценного геополитического субъекта. И в этом несомненный плюс и огромная личная заслуга Путина, вернувшего, в частности, Крым России, за что, не учитывая даже всёго остального, ему уже можно было бы поставить памятник при жизни.

А создание евразийского геополитического блока на фоне восстановленных отношений со странами Азии, в первую очередь, с Китаем, Ираном, Индией, позже – возобновление отношений с Турцией – заложило основу строительства многополярного мира, поставившего точку в развёртывании и становления западной однополярности под предводительством США.

Но несмотря на очевидные успехи во внешней политике, в вопросах экономики Путин последовательно и с настойчивостью, достойной лучшего применения, реализует либеральные экономические рецепты, формируя одно либеральное правительство за другим, проводя жёсткую монетаристскую политику, будучи, почему-то убеждённым в экономической эффективности либералов.

В целом экономическая политика Путина была изначально выстроена в строго либеральном ключе, и здесь он действительно сохранил полную преемственность со времён президента Ельцина. В реализации моделей экономического функционирования он непоколебим – только монетаризм, только либеральная экономика, «только хардкор». Все ключевые фигуры в экономике с самого начала были исключительными либералами – Греф, Чубайс, Кудрин, Илларионов первого-второго сроков, и далее – Медведев, Набиуллина, Силуанов, Орешкин.

Ни одного патриота-экономиста, ни одного сторонника реализации левых экономических подходов – в этом его убеждённость в непогрешимости либеральных рецептов, его вера в рыночную экономику, в этом фирменный стиль Путина-экономиста, которому он остался верен до конца, осуществляя либеральные реформы последовательно и в ущерб своим рейтингам, вопреки неприязни большинства.

Из-за приверженности либеральным рецептам в экономике формула Путина (либерализм + патриотизм), оставаясь, по большому счёту, той же самой, начинает постепенно смещаться, нарушая баланс стабильности.

С другой стороны – патриотическая политика – это то, чем Путин занимается сам, практически монопольно. Ибо именно политика ставит вопрос о власти. И именно патриотизм – всегда и беспроигрышно популярен в российских массах, в отличие от того же либерализма, который исповедуют представители экономического блока.

Но что мы получаем на выходе: на одной чаше весов он, пусть и источник всей власти, главный патриот, «националист», консерватор, но всё же один. А на другой – весь экономический блок правительства и олигархи (настолько тихие и сладкие, что их и за олигархов-то никто не считает).

Получается явный дисбаланс. Патриотическая составляющая формулы Путина по прошествии последующих сроков оказалась в значительной степени ослаблена. Стихийные патриоты разогнаны и маргинализированы, думские – окончательно приручены.
Умаление патриотической составляющей – данность, которая привела к смещению формулы Путина в сторону либерализма, и в этом, по прошествии двадцати лет – серьёзный риск возникновения нового кризиса. Как в 1990-х.

Скрытый текст
Про прибыль есть совсем серьёзные возражения. Валлерстайн, всё-таки, формировался до начала 80-х и до конца не понял модели формирования прибыли в современном мире финансового капитализма. Дело в том, что экономическая природа этой прибыли не связана с производством и даже продажей, она связана с эмиссией. Если никто не даст потребителю денег на покупку вашей продукции — вы её не продадите. Можно сдать сколько угодно блестящий продукт, но без участия финансового сектора он никогда не станет прибыльным.

Это абсолютно принципиальный момент, который формировался постепенно, в три этапа (первый: создание ФРС США; второй: создание бреттон-вудской системы; третий: внедрение «рейганомики», то есть прямого эмиссионного стимулирования частного спроса), но действует уже почти 40 лет. И вся мировая экономика выстроена под эту модель, которая совершенно не соответствует рассуждениям Валлерстайна. Прибыль в мировой экономике сегодня образуется не так.

А вот про единый порядок нельзя не согласиться.  Единый порядок в «Западном» мире существует с 80-х годов, в мире — с начала 90-х. Вот только олицетворяют его не США, а элита «Западного» проекта, или, иначе, транснациональные банкиры, которые являются главными бенефициарами бреттон-вудской системы. А инструментами его внедрения являются бреттон-вудские институты, МВФ, Мировой банк и ВТО (ГАТТ при возникновении). Ну и ФРС США, конечно.

К слову, то, что эти институты имеют разное происхождение и юридический статус (первые три — международные, ФРС находится в национальной юрисдикции США) и создаёт сегодня серьёзную проблему для «Западного» проекта. Попытки вывести эмиссию мировой валюты из -под юрисдикции США провалились («дело Стросс-Кана»), а президент Трамп явно пытается разрушить всю мировую долларовую систему, которая на сегодня очень дорого обходится США. Так что и тут ситуация сильно более сложная, сегодня особенно хорошо видно, что то, что считалось доминированием США, действительно было доминированием, только не США, а транснациональной финансовой элиты (элиты «Западного» глобального проекта).
«Революция» 68 года была практически в точности той же по природе, что нынешние выступления молодёжи в России: эпоха послевоенного роста, базировавшаяся на расширении рынков после II Мировой войны, подходила к концу (формальный её конец — 15 августа 1971 года, когда президент США Р.Никсон отменил «золотой стандарт»)  и для молодёжи, выросшей уже в относительном достатке, не было места для повышения социального статуса.

Практически все знают это выражение. Но это не просто яркий и запоминающийся лозунг, а ключевое положение сталинского подхода.

Публично оно впервые прозвучало в выступлении Сталина только 4 мая 1935 года, посвящённом внутреннему положению СССР. Шла вторая пятилетка, и темпы экономического роста Советского Союза были беспрецедентными: в частности, за 1934 год объём производства вырос на 10%. В тот период многие в стране начали приписывать успехи в строительстве и управлении отдельным управленцам, персоналиям, личностям. Утверждалось, публично и кулуарно, что социально-экономические успехи — заслуга именно этих товарищей. И, прежде всего, упоминался сам И.В.Сталин.

Генеральный секретарь резко выступил против этого: не те или иные отдельные руководители генерируют успехи, а именно кадры, под которыми Сталин имел в виду именно «такую управленческую структуру, которая и решает всё!» Как известно, в русском языке нет прямых артиклей, но если бы они существовали, то в данном случае под словом «кадры» имелась бы в виду именно вся кадровая система.

Что значит: «кадры решают всё»? Историческая практика России и Советского Союза на многочисленных примерах, в том числе — и недавнего прошлого, доказывает: кадры могут всё разрушить, а могут и кардинально всё изменить, форсированно улучшить, двинуть всё вперёд.

Кадровая система, в самом широком смысле слова, — это специальным образом организованный управленческий ресурс или потенциал общества, который несёт прямую ответственность за принятие и реализацию решений, от которых зависит судьба нации. Обычно этот управленческий ресурс разделяется на три уровня: элита или высший уровень, среднее звено, низший управляющий слой.

В начале 60-х годов ХХ века Збигнев Бжезинский в сравнительном анализе советских и американских управленческих ресурсов — численность их высшего звена оценивал приблизительно в 2000 человек, среднего звена — в 20 тысяч, и низшего управляющего звена — в 200 тыс. человек для каждой страны.

Чуть ранее был сформулирован знаменитый социологический закон, который определяет основной баланс между основными макрофакторами, определяющими системное развитие того или иного общества. Хотя этот закон появился уже после смерти Сталина, но в своём базовом принципе-лозунге вождь предвосхитил суть этого закона.

Первый такой макрофактор — наличие природных ресурсов в широком смысле слова: территория, полезные ископаемые, водные ресурсы и т.д. При всей их важности, оказалось, что все они вместе определяют только 10-15% возможного совокупного конечного успеха.

Второй макрофактор — отношение к труду: трудовые традиции в культурно-исторической памяти данного общества, развитость тех или иных трудовых навыков в этом социуме, воспроизводимые религиозные, нравственные, идеологические, культурные установки и ценности по отношению к труду, любовь или отсутствие любви к труду в исторической народной памяти, наличие стремления к эффективной трудовой деятельности в различных стратах и социальных группах того или иного общества. Эта причина, это обстоятельство в той или иной форме, обуславливает уже 20-25% конечного исторического успеха.

Но самым важным макрофактором является качество управления в широком смысле слова, качественное состояние управленческого ресурса, то есть, эффективность кадровой системы. Именно она обеспечивает решающие 60-70% для гарантированного выживания и системного развития общества.

В этом контексте, сталинский принцип «кадры решают все!» — ёмкое и точное подтверждение абсолютного главенства именно человеческого управленческого потенциала, именно кадровой системы в стратегии развития страны по отношению к другим факторам.

Долгосрочная эффективная кадровая политика должна формулироваться и реализовываться в рамках общесоюзной кадровой системы.

Другими словами, краеугольным камнем всего государства кадровая политика становится только в рамках единой, целенаправленной кадровой системы. Если такая единая кадровая система в государстве отсутствует, то объективно дифференцирующиеся кадровые политики отдельных крупных руководителей, различных ведомств, тех или иных территорий неминуемо становятся причинами провоцирования опасных системных противоречий, размежевания и раскола общества, накопления криминального компонента.

Ключевое и принципиальное отличие самостоятельной кадровой политики от кадровой системы заключается в том, что кадровая система в норме является самовоспроизводящейся, субъективный фактор здесь должен стремиться к нулю, такая система не должна критически зависеть от индивидуальных качеств того или иного руководителя, его субъективных предпочтений, особенностей и т.д.

Это связано, прежде всего, с тем, что кадровая система — это не только и даже не столько отдельные люди, личности как таковые, сколько чётко определённые функции и регламенты. Один из приписываемых Сталину афоризмов звучит так: «Внимая строго инструктаж, ты пресекаешь саботаж». Скорее всего, вождь таких слов никогда не произносил, но по своему духу они вполне соответствуют этому важнейшему аспекту сталинской кадровой системы.

С другой стороны, кадровая политика без кадровой системы — это не только субъективизм, вкусовщина и возможность для злоупотреблений, но также — индикатор наличия в государстве серьёзных глубинных противоречий.

Если в данном государстве доминирует кадровая политика при отсутствии общенациональной кадровой системы, то это, скорее всего, является существенным индикатором отсутствия долгосрочной государственной стратегии.

Кадровая система должна строиться, формироваться в соответствии с требованиями и нормами общей теории систем (ОТС). Дело в том, что сама эта теория возникла как реакция на начавшееся в ХХ веке резкое и непрерывное усложнение всех аспектов человеческой жизнедеятельности. Производные ОТС в виде концептуального и математического моделирования социальных процессов, развития кибернетики, появления интернета, форсированного развития стратегического прогнозирования и планирования и т.д. — превращались в практические методы и процедуры попыток преодоления или хотя бы смягчения нарастающего и всё чаще неуправляемого системного усложнения.

Одним из основных теоретиков ОТС в ХХ веке, наряду с Берталанфи и Винером, де-факто являлся А.А. Богданов, основные взгляды которого были сформулированы в знаменитой «Тектологии». Но одновременно Богданов был одним из крупных руководителей партии большевиков, особенно — в дореволюционный период.

У Сталина сложились очень тёплые дружеские отношения с Богдановым, которого генеральный секретарь ВКП (б) уважительно называл «одним из руководителей нашей партии». Они дискутировали, общались, и Сталин помогал Богданову, вплоть до смерти последнего в 1928 году. Кто из них на кого больше повлиял, сказать сейчас сложно, но главным большевистским лидером, которого отличала последовательность в применении системного подхода, в политической теории и практике, был именно Сталин, который был марксистом до мозга костей, а именно марксизм как универсальная социально-экономическая теория являлся в первой половине ХХ века практическим, верифицируемым примером общей теории систем.

Блестящим примером демонстрации практического подхода к теории систем является работа Сталина «Об основах ленинизма», которую по праву можно считать одной из лучших марксистских работ ХХ века.

С точки зрения Сталина именно как сторонника ОТС, построение и развитие авангардного по отношению ко всей предшествующей человеческой истории социалистического государства требовало одновременного решения пяти ключевых, системных задач:

— создание общегосударственной идеологической системы;

— формирование общегосударственной кадровой системы;

— разработка и реализация долгосрочной стратегии государства на основе и с использованием инструментария стратегического прогнозирования и стратегического планирования;

— накопление и эффективное использование всех возможных ресурсов для формирования и развития планового народного хозяйства как единого системного механизма;

— развитие базовой социально-экономической теории.

Хотя речь шла об одновременном решении всех этих пяти задач, тем не менее, самое глубокое взаимодействие происходило, прежде всего, на уровне идеологической и кадровой систем.

После смерти Сталина глубинное отношение к идеологии как целостному системному механизму стало уступать место всё более и более невежественным, упрощённым схемам, и даже прямым профанациям. В позднем СССР «идеология» свелась к некоей квазиконцептуальной форме политической пропаганды, где глубинные слои идеологии как сложнейшего социального феномена вообще перестали существовать.

Как известно, в новой истории существуют два классических подхода к идеологии.

Первый подход — идеология как ложное классовое сознание. Так его понимали и трактовали Карл Маркс и Карл Маннгейм.

Второй подход — идеология как «конкретное созидание масс», как «творчество миллионов» в понимании В.Ленина и И.Сталина. Для них идеология есть не только сконцентрированное выражение общественного самосознания, своего рода зеркала, где нация видит свою мечту, свои цели и интересы, но и сознательное, совместное, творческое выполнение «общего дела» массами авангардного народа. Причём такое «общее дело» не спускается откуда-то «сверху», а постоянно формулируется, переформатируется, развивается самим народом как важнейшим субъектом своей собственной исторической судьбы.

Потому-то главным законом в сталинском СССР, вокруг которого строилась каждодневная жизнь десятков миллионов советских людей, была отнюдь не Конституция, а Закон о ежегодном государственном плане экономического и социального развития.

Для сталинской кадровой системы всё это означало следующее: кадры объединять в целостную систему должно, в первую очередь, единство идеологических принципов и приоритетов во всей государственной работе. И чем выше управленческий ранг, тем выше должна быть проявляемая системность.

Все эти пять основополагающих системных задач, подходы к ним, соответствующие механизмы должны были постоянно изменяться, реформироваться, совершенствоваться — с постоянной «обратной связью», с учётом сигналов, которые поступают из социума во все властные структуры (фидбэка). И если баланс здесь рушится, или если в рамках этих задач исчезает один из компонентов, то рано или поздно вся система начнёт деградировать. Так, в конечном счёте, и получилось в истории Советского Союза после смерти Сталина.

Другими словами, невозможно выстроить эффективную кадровую систему, не обращая внимания на идеологическую сферу, на стратегические требования и цели, стоящие перед данным социумом, на состояние производственной системы общества, игнорируя развитие фундаментальных креативных теоретических постулатов.

В последнем случае Сталин наверняка помнил известное положение Энгельса о том, что классовая борьба между пролетариатом и буржуазией обязательно разворачивается не только в экономической и политической сферах, но и в теоретической области. Если несколько переиначить это высказывание применительно к современным реалиям, то ход и темпы нынешней глобальной конфронтации при переходе к следующей цивилизационной фазе во многом будут определяться именно эффективностью глубинных теоретических рефлексий.

Кадровая система должна строиться в соответствии с определённым идеологически главным государственным интересом и обслуживать этот интерес.

В чём заключался такой главный государственный интерес для Сталина? В решении проблемы выживания Советского Союза. И тому были две основные причины.

Не только большевистское руководство исходило из того, что продолжение мировой империалистической войны 1914-1919 гг. неминуемо. Это было мнение не только практически всех социал-демократов в Европе, но и многих других европейских интеллектуалов: Первая мировая — это «незавершённая война», и она обязательно будет «иметь продолжение». Многие прямо предсказывали, что продолжение войны последует во второй половине 30-х годов. А О. Шпенглер и К. Каутский даже называли как дату её начала 1939 год.

Поэтому, когда в 1931 году Сталин сказал, что «если мы не рванём вперед, то через десять лет нас раздавят», — это были не просто красивые слова, а конкретный пример конкретного использования стратегического прогнозирования и планирования на действительно научной основе. Кстати, данный момент позволяет объяснить и тот факт, что практически все представители высшего руководства страны, которые оказались на скамье подсудимых в 1937-39 годах, добровольно признавали свои преступления.

С другой стороны, фактически в стране, несмотря ни на какие социально-экономические успехи, продолжалась подспудная гражданская война, которая приобретала всё более сложные и изощрённые формы (в феврале 1937 года Сталин признал это публично). В том числе — и в кадровой сфере. Ни одно общество, ни одно государство в истории не существует стационарно: оно либо консолидируется, либо фрагментируется. В последнем случае внешний враг обязательно использует это в своих собственных интересах.

Поэтому кадровая система строилась Сталиным в этот период как особый мобилизационный механизм для выживания в условиях неизбежно приближающейся глобальной войны, которую стратегический противник мог переформатировать в новую фазу гражданской войны в Советском Союзе.

Сталин исходил из того, что формирование общегосударственной кадровой системы как мобилизационного механизма должно происходить на базе основополагающего принципа персональной ответственности.

Как и каким образом? Здесь есть, по крайней мере, пять моментов или аспектов, которые, так или иначе, учитывал Сталин.

Во-первых, для него основополагающей моделью такого ответственного поведения являлась действительная элита («наилучшие») советского общества. Хотя нигде он непосредственно понятие «элита» прямо не использовал. Есть несколько базовых критериев определения элиты, но ключевыми являются пять особых параметров.

Прежде всего, именно действительная, живая элита должна демонстрировать поведенческую модель жесточайшей ответственности за реализацию согласованных и коллективно принятых решений.

Второй момент. Только действительная элита является безусловным примером для подражания для различных классов и социальных групп, для подражания всего общества. Когда в 30-е и 40-е годы членами ЦК ВКП(б) становились токари 10 разряда или бригадиры совхозов, которые давали рекордные урожаи, это отнюдь не было заигрыванием с «массами», а являлось именно осознанным созданием «достойных примеров для подражания» со стороны всего советского общества.

В любом социуме абсолютное большинство людей всегда живет не по писаным правилам и законам, а прямо или косвенно подражая тем или иным личностям, группам, моделям поведения. Поэтому чем более эффективна кадровая система, тем больше она должна создавать примеров для подражания в обществе.

Третий момент. Сталин хорошо изучил русскую историю и знал, как умело и изощренно русская бюрократия способна избегать любой ответственности за порученное дело. Поэтому жесточайшее внедрение принципа персональной ответственности в формируемую кадровую систему, с соответствующими последствиями для конкретного лица, должно было стать действительной угрозой для тысячелетней традиции русской безответственности.

Четвертый момент. Одна из причин, почему исторически русскую бюрократию крайне сложно было модернизировать, заключается в том, что она, эта бюрократия, постоянно, каждодневно воспроизводит саму себя, прежде всего, проводя собственную кадровую политику, в основе которой лежат не общенациональные, государственные интересы, а собственные корпоративные цели.

Сталинский принцип жесточайшей персональной ответственности предполагал, что вертикально формулируемые критерии ответственности «сверху вниз» обязательно должны затрагивать и кадровые взаимоотношения. Иначе говоря, руководитель лично отвечает не только за результаты и эффективность собственного процесса принятия и реализации решений, но и «за подбор и расстановку кадров на вверенном ему участке».

Наконец, пятый момент. Эффективная реализация принципа жёсткой персональной ответственности на всех уровнях властного механизма, без всяких исключений, означает запуск процесса оптимальной самонастройки кадровой системы.

При построении кадровой системы, при проведении в её контексте соответствующей кадровой политики всегда необходимо выделять и иметь в виду главного противника, основного врага, который тебе противостоит, который с тобой борется.

Это требование Сталина вытекает из ключевого диалектического положения, сформулированного Лениным: «Конкретный анализ конкретной ситуации — живая душа марксизма».  

Важнейшим врагом новой кадровой системы Сталин считал русский бюрократический механизм, который постоянно воспроизводился в российской истории, несмотря ни на каких князей, царей, генсеков и президентов. В 1919 году Ленин в отчаянии писал: «Нам, большевикам, только кажется, что мы управляем Россией. На самом деле сто тысяч русских чиновников как управляли страной, так и продолжают управлять».

Почему для Сталина, при формировании мобилизационной кадровой системы, именно этот традиционный чиновничий механизм стал таким главным врагом?

Во-первых, Сталин, который считал главной наукой для действительного политика именно историю, основной родимой чертой российского управляющего класса в широком смысле слова считал его антицентрализм, прямой или косвенный.

Во-вторых, не менее примечательной чертой этого класса является его коррупционный характер, стремление к тотальному воровству, циклически переходящее в тотальную клептократию.
В-третьих, системной характеристикой традиционного русского управляющего класса является глубокое невежество, даже ненависть по отношению к новым знаниям, отрицание необходимости из-за этого каких-либо изменений и реформ. Поэтому даже само слово «реформа» не случайно приобрело в отечественной истории уничижительный оттенок. Когда в нашем народе говорят, что у России две беды: дураки и дороги, — то под дураками имеют в виду, прежде всего, это невежество управленческого слоя.

В-четвёртых, известно, с каким презрением и ненавистью российский управляющий класс, российская бюрократическая машина относится в истории к широким массам населения, именуя его «быдлом». Именно этот российский управляющий класс на протяжении веков являлся главным механизмом продуцирования отчуждения между обществом и властью. А для Ленина и Сталина именно ликвидация такого отчуждения являлась одной из главнейших политико-идеологических целей.

Наконец, в-пятых, для Сталина как отца советской кадровой системы особую угрозу, даже личностную, представляло быстро начавшееся соединение во второй половине двадцатых годов ХХ века традиционной исторической мощи российского чиновничества с политической оппозицией, формирующейся внутри партии.

Необходимость форсированного создания общесоюзной кадровой системы была обусловлена формированием мощной внутренней угрозы. Уже к концу 20-х годов в Советском Союзе фактически восстановилась разветвленная общенациональная коррупционная система. Это стало возможным в результате постепенного слияния старого российского чиновничьего управляющего класса и новой, советской коммунистической бюрократии.

Как известно, именно царская коррупционная система способствовала полной деградации Российской империи, что вызвало фатальное поражение в мировой войне и революционный взрыв. Существенное расширение масштабов коррупции в 80-е годы в СССР стало одним из наиболее существенных факторов развала 1991 года.

В 1923 году Дзержинский несколько раз писал Сталину о начавшемся резком росте коррупционных процессов в органах власти и в руководящих структурах партии. Этот процесс был связан, в том числе, и с реализацией программы НЭПа. В конце 20-х годов в стране уже насчитывалось несколько миллионов нэпманов, которые были теснейшим образом связаны с различными органами и структурами власти.

По мере отхода от НЭП эта новая буржуазия вливалась, прямо или опосредованно, в советские и партийные структуры под крыло к своим кураторам. Один из наиболее известных примеров, демонстрирующих этот процесс, — роман «Золотой теленок», опубликованный в 1931 году, где крупный советский функционер Полыхаев, наверняка коммунист, является прикрытием подпольного миллионера Корейко и одновременно фактической марионеткой последнего.

В этом контексте вопрос для Сталина стоял предельно остро: или принципиально новая кадровая система в советском государстве, или, в преддверии большой войны неизбежное новое перерождение управленческого класса, восстановление коррумпированного государства и последующая национальная катастрофа.

Между прочим, почти в такой же острой форме с тем же «вызовом бюрократии» столкнулась Китайская Народная Республика к началу 60-х годов, когда тысячелетний китайский управляющий класс бросил прямой вызов новой коммунистической власти в лице самого Мао Цзэдуна.  Если бы не «Великая культурная революция» 1965-66 гг., которая в прямом и косвенном смысле до смерти перепугала эту бюрократию, то позднейшие реформы Дэн Сяопина, которые начались в декабре 1978-го, никогда бы не реализовались с должным эффектом, а нынешний Китай не превратился бы в великую мировую державу.

Однако одними только репрессиями, даже самыми жёсткими, новая кадровая система Сталина не смогла бы взять вверх над своим принципиальным и главным врагом — традиционной русской бюрократией, над российским управленческим слоем, над воссоздавшейся уже в СССР коррупционной системой. Одной жестокостью хитроумную многовековую традиционную коррупцию не победить, здесь требуется постоянное, жесточайшее противостояние. Пример даёт тот же Китай.

В период династии Цин появилась самая страшная в истории человечества казнь, которую применяли только к крупным коррупционерам. Преступника приговаривали, например, к казни в течение трех месяцев (а могли — и в течение пяти или шести месяцев). Каждый день его приводили к палачу, который отрубал у него часть тела, прижигал рану и отправлял несчастного опять в камеру. И только на последний, девяностый день приговорённому к смерти, наконец-то, отрубали голову.

Однако китайскую коррупцию искоренить полностью не удалось, об этом свидетельствует и нынешняя антикоррупционная кампания в КНР.

Один из ключевых способов постоянного контроля над кадровой системой — регулярная сменяемость и перемещение кадров, которая одновременно обеспечивает необходимый уровень внутриорганизационной конкуренции.

В условиях огромного кадрового голода 20-х—30-х годов такой инструмент можно было создать, только организовав широкомасштабную систему постоянного образования, повышения квалификации кадров. И вершиной такой системы подготовки и переподготовки кадров на тот период стал известный Институт красной профессуры.

Одна из главных предпосылок эффективности такой системы подготовки и переподготовки кадров заключалась в том, что она должна была развивать креативный потенциал будущих представителей кадровой системы. Именно поэтому талант преподавателя в этой системе при Сталине играл намного более важную роль, чем даже его политическая лояльность.

Постепенная деградация системы непрерывного образования кадров шла нога в ногу с распространением кризисных противоречий в Советском Союзе после смерти Сталина. Очень большую роль сыграла здесь деградация отечественной интеллигенции, нравственные качества которой прямо и откровенно охарактеризовал, например, Чехов: «Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую…» Как известно, ещё более грубое и жёсткое определение российской интеллигенции дал Ленин.

Солженицын, описывая деградацию советской интеллигенции уже в 60-е и 70-е годы, писал, что интеллигенцию в стране заменила «образованщина».  И, естественно, такая «образованщина» уже ничего успешного и креативного в систему подготовки и переподготовки кадров привнести не могла.

И это происходило в условиях, когда в середине 60-х годов в США произошла так называемая «революция Макнамары», (почему-то незамеченная нашими спецслужбами), которая предъявила принципиально новые требования и к профессиональным кадрам, и к их подготовке в Соединенных Штатах.

Важнейший и уникальный компонент формирования, развития и управления кадровой системы Сталина (в истории России такого никогда не было) — создание единого и целостного механизма тотального общественного контроля над всем управленческим сегментом.

Этот общесоюзный механизм включал в себя такие подсистемы, как партийный контроль, профсоюзный контроль, народный контроль, комсомольский контроль и т.д., в каждодневную деятельность которых были вовлечены сотни тысяч и миллионы советских граждан, тем самым непосредственно участвуя в созидании общенародного справедливого государства.

Единый и целостный механизм обратной связи в виде такого общественного контроля позволял постоянно, в каждодневном режиме преодолевать возникающие проявления отчуждения советских властных структур от общества. Одновременно механизмы этой системы контроля становились важными элементами единой организационной кадровой вертикали, которые позволяли находить и рекрутировать необходимые талантливые кадры, создавая возможности для представителей всех социальных групп продвигаться вверх в вертикале власти.
Излишне напоминать о том, что сталинский механизм общественного контроля над советским управленческим сегментом был тщательно оформлен и закреплен на законодательном уровне.

В последние 10-15 лет на поверхности политической жизни целого ряда стран: США, Великобритании, КНР, Египта, Ирака и других, — открыто проявился феномен, который стали называть «глубинным государством».

«Глубинное государство» — специфическим образом организованная, закрытая, законспирированная или тайная структура, состоящая из представителей части высшей национальной элиты, выполняющая роль невидимого, но важнейшего ядра для данных государственных институтов и структур, определяющая стратегию и основные правила игры в этом государстве, в том числе и прежде всего — кадровую политику.

В июле 1921 года Сталин в брошюре «О политической стратегии и тактике русских коммунистов» сформулировал свою версию или мечту о советском «глубинном государстве»: «Компартия как своего рода орден меченосцев(здесь и далее выделения жирным шрифтом были сделаны самим автором. — Ш.С.) внутри государства Советского, направляющий органы последнего и одухотворяющий их деятельность.

Значение старой гвардии внутри этого могучего ордена. Пополнение старой гвардии новыми закалившимися за последние три-четыре года работниками».

Сталин фактически пишет даже о двух взаимодействующих уровнях, двух взаимодействующих моделях «глубинного государства»: это, во-первых, собственно партия, которая «одухотворяет органы советского государства», и, во-вторых, ещё более узкая прослойка — «старая гвардия» (до революции — профессиональные революционеры-подпольщики, использовавшие конспирологические, в том числе и подпольные, методы революционной работы).

Иначе говоря, в кадровом отношении Советское государство мыслилось Сталиным как своего рода институциональная структура с тремя уровнями.

При этом даже сейчас не очень известно и понятно, какие особые конспирологические инструменты и приёмы, которые применяли большевики и другие профессиональные революционеры, использовал для этого Сталин. Иначе говоря, какое неформальное, но организованное братство являлось сердцевиной этого «ордена меченосцев» (Карл Радек однажды зло и многозначительно подшутил над своим политическим оппонентом, которого очень боялся: «Для Сталина важнее не диктатура пролетариата, а диктатура секретариата»). Но что-то всё же было, о чём можно судить и по функционированию стратегической разведки при Сталине, и по некоторым другим фактам.

В любом случае, «орден меченосцев» как своего рода советское «глубинное государство» на протяжении почти тридцати лет являлся весомым фактором устойчивости и успешного функционирования сталинской кадровой системы.

Последние 20-25 лет на Западе повышению творческого (или, как принято сейчас говорить, креативного) потенциала элиты, особенно — высшего управленческого слоя, и в политике, и в бизнесе уделяется особое внимание. Считается, что данное направление — в частности, через совершенствование различных систем образования и переподготовки кадров — является самым важным для развития государственной мощи в XXI веке. Поэтому во многих странах осуществляется постоянный поиск в общенациональном масштабе талантливых людей, в том числе с введением специальных реестров и классификаторов, поощряется «приток мозгов» из-за рубежа и так далее.

Например, в Турции даже называют точную численность креативных людей в стране – 624 тысячи человек.

В этом контексте кадровая система Сталина намного опередила мировую практику. Проблеме поиска и расстановки креативных кадров руководство СССР, начиная с конца 20-х и начала 30-х годов, уделяло особое внимание, именно с учетом результатов стратегического прогнозирования и стратегического планирования.

4 февраля 1931 года на первой Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности Сталин выступил с речью «О задачах хозяйственников». До большой войны оставалось десять лет. И Сталин говорит: «Мы отстали от передовых стран на 50—100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут».

Такую задачу можно было решить, прежде всего, за счет талантливых и сверхталантливых управленцев.

И не случайно в том же 1931 году были предприняты чрезвычайные меры. В частности, органы ОГПУ-ВЧК получили приказ организовать поиск талантливых людей, прежде всего — управленцев, по всему Советскому Союзу. Одним из результатов этой работы стало появление в конце 30-х годов тридцатилетних министров и первых секретарей обкомов. Кроме того, целенаправленный поиск и продвижение креативных кадров — это дополнительная оптимизация «социальных лифтов» для кадрового роста.

В данном отношении необходимо отметить три момента. Во-первых, в сталинском СССР был закреплен единый, унифицированный набор критериев при выдвижении соответствующих кадров на руководящие посты в государственном и партийном аппарате:
образовательный уровень, качество накопленного профессионального опыта, идеологическая зрелость, базовые нравственные качества, необходимые личные свойства и т.д.

Второй момент: одно из главных требований к потенциальному руководителю заключалось в том, что он должен был показывать личный пример эффективной работы в своем коллективе.

И, наконец, третий момент. Сталин очень высоко ценил такое качество руководителя как умение четко и ясно ставить задачу подчиненным.  Как гласит одно из правил системного подхода, «если задача правильно сформулирована, то она уже наполовину решена».

Прошло уже больше четверти века с начала так называемых «рыночных реформ» в России, а если считать их началом закон 1988 года «О кооперации в СССР» — почти треть века. С точки зрения развития отечественной экономики можно сказать, что это настоящая «сказка о потерянном времени». Объём производства промышленной продукции в современной России составляет примерно 80% от уровня РСФСР 1990 года, а уровень инвестиций — вдвое ниже, уровень социального неравенства, даже по самой мягкой методике (в квинтилях, то есть по 20% населения) вырос более чем в 4 раза, при этом население страны (без учёта Крыма) сократилось более чем на 2,5 млн. человек.

Как говорится, по плодам их узнаете их. Тем не менее, сторонники «вашингтонского консенсуса» и видные фигуры «рыночных реформ» продолжают занимать ключевые позиции в финансово-экономическом блоке правительства, позиционируя себя как последовательных «либералов», пользующихся полным пониманием и поддержкой со стороны насквозь либерального «коллективного Запада», вот уже пять с лишним лет осуществляющего против России политику «санкций». При этом нет ни ограничения «бегства капиталов» за рубеж, ни прогрессивной налоговой шкалы, ни суверенной, независимой от «золотовалютных запасов» эмиссии национальной валюты, а регуляция курса национальной валюты осуществляется на уровнях, в 2,5-3 раза превышающих паритет покупательной способности, со скачками скорее «вверх», чем «вниз» — вспомним хотя бы падение рубля во второй половине 2014 года.

Тем не менее, одним из главных оправданий такого положения дел служит тезис о том, что по-другому — нельзя, что всё делается «по науке», которая, мол, даёт прекрасные результаты в самых экономически «развитых» странах. Хотя тот «мейнстрим», которому следуют отечественные «либералы», уже давно потерял свой некогда непререкаемый авторитет в глазах научного мира. Как говорится, музыка закончилась, но они продолжают танцевать.

Связано это с тем, что экономическая теория, будучи очень важной составляющей общественного сознания, несет в себе не только познавательные, когнитивные функции, но и функции аксиологические, ценностно-целевые, определяющие, куда и каким путём нужно двигаться, а потому тесно связанные с интересами властвующей элиты, которые далеко не всегда соответствуют общенациональным целям социально-экономического развития.

При этом для достижения и сохранения политической стабильности такая аксиология должна позитивно восприниматься всем обществом, или хотя бы его большинством. В современном информационном обществе, «обществе знаний» для этого требуется объяснение того, что «всё действительное разумно, всё разумное действительно», или, более того, что «мы живём в самом лучшем из возможных миров». И не просто объяснение, а такое объяснение, которое может быть воспринято в качестве каузального, причинно-следственного. Поэтому «мейнстрим» (англ. mainstream — «основное течение») любой науки, экономической — в том числе, призван обосновывать правильность и безошибочность проводимой государством (или иным заказчиком) политики — даже вне зависимости от реальной результативности.

«Мейнстрим» современной экономической науки ведёт свою родословную от экономического монетаризма, признающего «собственную внутреннюю ценность» денег, и на либеральном тезисе о свободе, рациональности и оптимальном поведении хозяйствующих субъектов, а потому носит название «неоклассической» теории или же «либерал-монетаризма».

Несмотря на уже явное и растущее несоответствие реальному ходу экономических процессов в современном мире, эта «неоклассическая», «либерал-монетаристская» парадигма остаётся «мейнстримом» научной экономической мысли как по числу публикаций и разного рода грантов и премий, включая «нобелевские», так и по своему весу в структуре преподавания экономических дисциплин. В результате она формирует соответствующий образ мыслей в головах многих «капитанов» экономики и политики, тем самым задавая некую общую логику и «логистику» действий зависимых от крупного транснационального финансового капитала национальных элит, включая и российскую.

Чтобы понять суть той или иной теории, следует разобраться в её аксиоматическом фундаменте. В неоклассической экономической парадигме к таковым относятся: представление всего разнообразия хозяйствующих субъектов в качестве экономических агентов, мотивация которых сводится к максимизации текущей прибыли как абсолютной и высшей ценности; тезис о том, что все эти экономические агенты действуют абсолютно рационально; способны учитывать все имеющиеся технологические возможности и свободно конкурируя друг с другом в институциональном вакууме. Неизменным результатом любых интерпретаций экономического поведения хозяйствующих субъектов в рамках «либерал-монетаризма» остаётся достижение «рыночного равновесия» между платёжеспособным спросом и актуальным предложением, которое характеризуется наиболее эффективным использованием имеющихся ресурсов, но никогда не наблюдается на практике. Хотя в современных интерпретациях неоклассической теории эти аксиомы усложняются включением разнообразных оговорок и уточнений, в основе они остаются неизменными, порождая соответствующие искажения в представлениях об экономических процессах.

Последние полвека основополагающие классические постулаты экономической теории являются предметом острой научной критики. Эмпирические исследования поведения фирм на реальных рынках позволили установить, что мотивация хозяйствующих субъектов отнюдь не ограничивается стремлением к максимизации прибыли или какого-либо другого показателя экономической результативности. Был доказан факт неполной информации о рыночной конъюнктуре и технологических возможностях, доступной реальному хозяйствующему субъекту, а также раскрыто значение транзакционных издержек и других затрат, связанных с её получением. Сомнению была подвергнута также сама возможность достижения «рыночного равновесия» в результате решений, принимаемых реальными хозяйствующими субъектами. Но, пожалуй, главный удар пришелся на постулат о рациональности поведения хозяйствующего субъекта на рынке. В многочисленных исследованиях реального поведения фирм была установлена ограниченная способность хозяйствующих субъектов к проведению расчётов, необходимых для осуществления оптимального выбора. В разработанной ещё полвека назад концепции ограниченной рациональности Саймона фирмы ориентируются не на оптимальный, а на приемлемый для них и определяемый, как правило, внеэкономическими факторами, выбор варианта своего поведения.

Сегодня эта фундаментальная неадекватность «неоклассической» теории может оспариваться только самыми зашоренными и/или ангажированными апологетами «рыночного фундаментализма», которых, правда, по целому ряду причин, отмеченных выше, более чем достаточно среди лиц, определяющих экономическую политику во многих странах мира, включая Россию. Принципиальная неопределенность множества производственных возможностей, экономической эффективности новых технологий, различия в способностях хозяйствующих субъектов к усвоению нововведений, получению и обработке рыночной информации — таков далеко не полный перечень свойств экономической реальности, не нашедших адекватного отражения в рамках «либерал-монетаризма». В концепции «рыночного равновесия» существенно упрощается содержание экономических процессов, игнорируется ряд важных свойств реальной конкурентной борьбы разнообразных фирм в условиях неопределённой рыночной конъюнктуры и научно-технического прогресса — и так далее, и тому подобное.

В целом можно сказать, что «неоклассическая», «либерал-монетаристская» парадигма в условиях опережающих, по сравнению даже с ВВП, темпов роста денежных агрегатов всех уровней всё больше отрывается от науки и приобретает всё более выраженные черты религиозного культа, где «либерал-монетаризм», не меняя формального названия, подменяется экономической версией либертарианства, а монетаризм — поклонением Золотому Тельцу в его долларовом эквиваленте.

Целью данного наукообразного религиозного культа является перераспределение всех ресурсов и доходов в пользу транснационального крупного капитала и его агентуры по всему миру. В качестве его «Символа веры» выступает догма о невмешательстве государства в рыночную стихию, а также примат права частной собственности, которое именуется «священным». Адепты этой религии всегда и везде ориентируются на своих «пророков» из США, где хорошо налажена подготовка неофитов из периферийных стран. Соответственно, сам человек приравнивается к количеству денег, которым он может, вернее — ему предоставлено право — распоряжаться. Всё остальное: раса, религия, пол, возраст и так далее, — больше не должно иметь никакого значения. Во всяком случае, на уровне «массы», откуда и следует «отрицательная толерантность» в пользу всякого рода меньшинств, что составляет сущность идеологии «либертарианства», представляющего собой крайне примитивную и радикальную версию либеральной идеологии, — версию, которую, в силу её господства на современном Западе, президент России и отождествил с «либеральной идеей» здесь и сейчас: «Убивай, грабь, насилуй — тебе ничего, потому что ты мигрант (или гей, или негр, нужное вставить. — А.Н.), надо защищать твои права».

Весь «вашингтонский консенсус» строится на признании разными государствами мира своим «божеством» некоей «денежной сущности», которая по факту является мнимой или, лучше сказать, ложной сущностью и пока явлена в форме доллара, который уже более ста лет эмитируется не государством США, а частно-государственным партнёрством, известным нам под именем Федеральной резервной системы.

Экономическая политика на практике всегда представляет собой некий результирующий вектор интересов. В отличие от абстрактных моделей рыночной конкуренции, реальной экономикой управляет не пресловутая «невидимая рука рынка», а реальные люди, имеющие свои интересы. Чьи же интересы сегодня обслуживает в России либертарианская доктрина через «мейнстрим» экономической науки, усиленно навязываемый общественному сознанию?

Ещё раз стоит подчеркнуть, что конечным результатом проводившейся в России по рекомендациям МВФ либертарианской политики стал вывоз за 20 лет более триллиона долларов за рубеж, перевод в иностранную юрисдикцию контроля над самыми прибыльными предприятиями, подчинение финансового рынка интересам иностранных спекулянтов. В отсутствие внутренних источников кредита развивались только те отрасли и виды деятельности, которые представляли интерес для иностранного капитала: экспортно-ориентированные производства сырья и торговля импортными товарами. Ориентированные на внутренний рынок производители оборудования и высокотехнологических товаров конечного спроса в отсутствие кредита вынуждены были уступить рынок иностранным конкурентам и свернуть производство.

Параллельно вследствие переключения кредитного спроса на зарубежные источники, потребовалось перемещение туда залоговой и расчётной базы, что привело к «оффшоризации» российской экономики. Финансово-экономические власти РФ не препятствовали и не препятствуют данному процессу, оправдывая его ещё одной либертарианской догмой — о необходимости максимальной либерализации внешнеэкономической деятельности, включая отмену валютного контроля. Следование данной догме привело к «бегству капиталов» в объёме свыше триллиона долларов. При этом примерно половина данной суммы безвозвратно потеряна для российской экономики, поскольку «растворилась» в иностранных юрисдикциях, а вторая половина — возвращается в Россию под видом иностранных инвестиций, которые пользуются льготным налогово-правовым режимом с правом на полную «репатриацию» получаемой прибыли.

Вследствие нарастающей монетизации американских долговых обязательств, сопровождающейся одновременно резким ростом эмиссии и вывозом долларов за пределы США для приобретения реальных активов, эта политика возвращает отечественную экономику к ситуации более чем столетней давности, когда иностранцы владели в Российской империи почти половиной промышленных и двумя третями финансовых активов, что стало главной причиной революции и гражданской войны. Проводимая в России либертарианская денежно-кредитная политика объективно влечет колонизацию российской экономики иностранным капиталом, лишая её возможностей для самостоятельного развития. В условиях проводимой национальным ЦБ РФ политики «currency board» преимущество получает иностранный капитал, связанный с эмиссионными центрами мировых фиатных валют.

Итак, результатом этой, навязанной международными финансовыми институтами «вашингтонского консенсуса», политики закономерно стали деградация и дезинтеграция российской экономики, её оффшоризация и втягивание в неэквивалентный внешнеэкономический обмен, разрушение научно-технического потенциала страны. Ущерб от этой политики уже намного превысил экономические потери СССР в ходе Великой Отечественной войны и продолжает расти минимум на 100-150 млрд. долл. в год. Ведь, вопреки интересам отечественных товаропроизводителей и несмотря на постоянную критику учёных, протесты предпринимателей и профсоюзов финансовые власти России продолжают следовать рекомендациям из Вашингтона, даже уклоняясь от публичного обсуждения принимаемых ими решений.

По сути, реализуемая МВФ либертарианская доктрина «вашингтонского консенсуса» (предписывающая либерализацию внешней торговли и валютного регулирования, ограничительную денежную политику и отказ государства от ответственности за развитие экономики) является когнитивным оружием, парализующим способность финансовых властей к проведению самостоятельной денежной политики. Под предлогом «независимости» Центробанка от правительства она искусственно отделяется от целей развития национальной экономики и подчиняется «макроэкономическим» задачам обеспечения свободы движения капитала. При этом ограничения внутреннего кредитования ставят национальную экономику в крайне зависимое положение от внешней конъюнктуры и делают её уязвимой для спекулятивных атак, что мы наблюдали как в ходе кризиса 2008-2009 гг., когда наша национальная экономика пострадала намного больше других стран G20, так и во второй половине 2014 года, после введения «коллективным Западом» режима антироссийских санкций, когда рубль по отношению к доллару дополнительно упал почти в 2,5 раза.

Поскольку на мировом финансовом рынке доминируют валюты США и ЕС, либертарианский курс правительства и Банка России предоставляет эмитентам этих валют возможность контролировать состояние российской экономики. Именно поэтому после кризиса 2008-2009 гг. произошло втягивание нашей страны в стагфляционную «ловушку» — даже на фоне затронувшего большинство стран мира посткризисного подъёма. Потери российской экономики, согласно подсчётам С. Ю. Глазьева, оцениваются в 25 трлн. рублей по производству продукции и свыше 10 трлн. рублей по инвестициям. Её продолжение будет означать невозможность «поймать» длинную волну роста на основе нового технологического уклада.

Практически ни одна из социально-экономических целей, которые заявлялись отечественными властями, начиная с 80-х гг. ХХ века, не была достигнута. Так, например, тотальная приватизация госпредприятий навязывалась обществу на основе либертарианского тезиса о якобы намного более высокой эффективности частной собственности по сравнению с государственной. В реальности основная часть приватизированных предприятий была разорена неподготовленными к управлению «собственниками» — многие индустриальные города превратились в «кладбища заводов», на месте которых выросли торгово-офисные и складские помещения. А созданный в СССР передовой научно-технический потенциал сохранился почти исключительно в госкорпорациях.

Характерным примером, как указывает С. Ю. Глазьев, стала и «реформа», а точнее — приватизация Чубайсом и Ко самой эффективной в мире системы генерирования и распределения электроэнергии и тепла РАО «ЕЭС России». После раздробления и приватизации входивших в неё генерирующих мощностей произошёл многократный рост тарифов, что резко снизило конкурентоспособность практически всех отраслей российской экономики.

Эффективность промышленного производства по таким общепринятым показателям, как производительность труда и энергоёмкость, снизилась более чем на треть, вдвое сократился объём производства.

Результаты провальных с точки зрения социально-экономического развития страны реформ, видимо, вполне соответствуют интересам властвующей элиты.

Вообще, учинённый под «либерал-монетаристскими» лозунгами погром российской экономики во многом объясняется не какими-то абстрактно-теоретическими заблуждениями наивных реформаторов, но их вполне материальными интересами. В выводах экспертного заключения Счётной палаты о приватизации гссобственности в 1993-2003 гг. указывалось, что она: «сопровождалась многочисленными нарушениями как со стороны федеральных органов государственной власти, их уполномоченных представителей, так и руководителей приватизируемых предприятий, что приводило, в частности, к незаконному отчуждению объектов государственной собственности, в том числе имеющих стратегическое значение, в пользу российских и иностранных лиц по заниженным ценам…»

Хозяйственная деятельность не сводится к производству, она погружена в социальную среду, обитатели которой ведут, организуют, обеспечивают хозяйственную деятельность и используют её результаты в своих интересах. Как отмечал академик Д. С. Львов, «жить на рынке невозможно». Сами же производственные отношения определяются социальными институтами, удерживающими в них людей и задающими формы реализации мотивов их поведения. Эти социальные институты регулируют поведение людей в той мере, в которой последние склонны соблюдать задаваемые ими нормы. Чем выше соответствие моральных ценностей индивида с господствующей идеологией, тем эффективнее работают институты, определяющие социально-экономические отношения. И, напротив, с ростом доли людей, отвергающих господствующую идеологию, сужается способность институтов поддерживать социально-экономическую стабильность, что мы, например, имеем возможность наглядно наблюдать после принятия правительством РФ «пенсионной реформы».

Исходя из всего вышеизложенного, центральным вопросом экономической науки должно стать изучение взаимосвязи технологических, институциональных и идеологических изменений. Именно такой подход характерен для Изборского клуба, в авторских и совместных работах участников которого выявлены реальные закономерности современного социально-экономического развития и обоснованы рекомендации по их использованию для управления развитием российской экономики.

К сожалению, эти рекомендации — по отмеченным выше причинам — до сих пор игнорируются либертарианским финансово-экономическим блоком правительства и ЦБ России.

Либерализм как идеология рождён, в целом, эпохой Просвещения.
Его системные ценности — признание того, что человек от рождения свободен и равен по своим естественным правам любому иному человеку; что он — существо разумное и имеет право самому распоряжаться своей свободой. Утверждение о том, что на деле человек только тогда становится свободным, когда обладает собственностью, — ведь материально не обеспеченный человек оказывается лишён и возможности реализовать свои естественные права.
Базовая политическая доктрина либерализма заключается в том, что не человек должен служить власти, якобы данной свыше, а власть должна служить человеку, что государство — не высшая ценность, не бог, не абсолют, а всего лишь инструмент, созданный людьми для решения их общих задач, необходимое условие существования общества, пока общество не сможет обойтись без государства. А потому государство обладает и должно обладать властью лишь в той мере, в какой оно опирается на так или иначе выраженную волю народа. Воля народа — выше не только воли власти, но и воли закона, обретающего силу лишь постольку, поскольку таковой опирается на волю народа. Источником и единственным окончательным носителем власти является народ.
Можно ли оспаривать или отвергать эту выдвинутую либерализмом концепцию прав человека, положенную в основание всей современной политической жизни, в том числе — в Декларацию прав человека ООН 1948 года? Конечно, можно, но это, на мой взгляд, бессмысленное и контрпродуктивное занятие.

С экономической доктриной либерализма дело обстоит сложнее. Весьма распространено убеждение, что она базируется на рыночном фундаментализме, предусматривающем абсолютно свободную и стихийную игру производящих и потребительских действий каждого человека. абсолютизации экономической стихийности.
Либерализм дал миру три исторические воплощения: классический либерализм, имевший в себе всю названную аксиологию (свобода, разум, собственность), политическую доктрину демократии, разделения властей, контроля гражданского общества за государством и экономическую доктрину «смитовского» рынка: минимум государственного вмешательства, свободная конкуренция, «невидимая рука» и т.п.
Либерализм говорил о приоритете рыночного регулирования в XVIII-XIX вв. — тогда, когда национальный и, в особенности, мировой рынок действительно выполнял эту функцию в силу относительной неразвитости экономических отношений. Но реализация этих подходов уже к концу XIX века привела к череде кризисов, восстаний, революций и т.п. В результате классический либерализм оказался под таким морально-концептуальным прессингом марксистского социализма, потеря им морального и научного авторитета была настолько очевидна, что пришлось выбирать: либо уходить с исторической арены, либо меняться.
В результате началась переработка (Т. Грин) экономической составляющей данной идеологии. Суть её заключалась в том, что было признано: рынок не обеспечивает эффективного экономического регулирования, не обеспечивает равных прав работодателя и рабочего, не обеспечивает равных стартовых условий для граждан. Поэтому государство обязано вносить свои коррективы, выступая регулятором рыночных отношений: оно должно гарантировать права наёмного работника перед лицом собственника, регулировать производство в интересах общества, обеспечить гражданам равные стартовые условия для будущего экономического и социального соревнования, обеспечивая получение образования, охрану здоровья, право на труд, социальные гарантии в старости.
Наиболее успешной реализацией этой концепции «нового либерализма» стал «Новый курс» Ф. Рузвельта, означавший исторический конец классической рыночной экономики и открывший дорогу современным «социальным государствам» Запада. Отдельно отметим, что этот триумф в значительной степени стал возможен благодаря успехам плановой экономики СССР.
Либералы считали, что залог экономической независимости человека — институт частной собственности, которая в идеале должна быть у каждого. Коммунисты указывали, что частная собственность ведёт к тому, что большая часть общества оказывается лишена её в пользу богатого меньшинства, поэтому частная собственность как экономическое явление должна быть уничтожена — не для того, чтобы собственности не было ни у кого, а для того, чтобы не было тех, у кого её нет. Излишне уточнять, что в данном случае под собственностью имелась в виду собственность на средства производства, а не на зубные щетки, телевизоры, квартиры и т.п.
То есть, по сути, коммунизм — не только «двоюродный брат» либерализма, но его наиболее радикальное и последовательное воплощение.
Когда после Второй мировой войны либерализм и коммунизм победили своих цивилизационных конкурентов, борьба вокруг различий между ними составила целую историческую эпоху «холодной войны» как противостояния не только государств СССР и США, не только социально-политических систем социализма и капитализма, но также — идеологий коммунизма и либерализма. И это была борьба исходно родственных проектов, родственных начал, в которой различия вышли на первый план именно за счёт того, что общее сходство принималось как неоспоримое.
Обе идеологии объединяли следующие черты: исходная вера в совершенство человека и его потенциальную способность к саморазвитию, то есть антропологический оптимизм; вера в историю и исторический прогресс, то есть признание того, что человек способен делать выводы из своей прошлой деятельности и идти к лучшему мироустройству.
При этом предполагалось, что человек — это главное, а формы, в которых люди объединяются для своего существования (нации, государственные устройства, партии и т.п.) — вторичны и инструментальны. Что и отличало оба этих течения прогрессизма от традиционалистских течений консерватизма и национализма, где человек рассматривался как феномен, вторичный по отношению к тем или иным высшим началам: нации, богу, государству, традиции и т.д.
Когда СССР провозгласил амбициозный проект «построения материально-технической базы коммунизма к 1980 году», «новый либерализм» попытался ответить проектом «Великого общества» Л. Джонсона. Споры о том, почему последний провалился — идут до сих пор. Но поражение этого проекта привело к активизации «нового консерватизма», который, в отличие от «нового либерализма» варианта, вернулся к рыночной экономической доктрине А. Смита, что в персонализированном виде связано с именем Милтона Фридмана.
То есть либерализм в ХХ веке отказался от рыночной теории, а консерватизм её перенял, в отличие от политической доктрины демократии. Далее первый вырос в «неолиберализм», давший триаду ценностей «демократия, государственное регулирование, моральные ценности (ответственность, совесть, сочувствие и т. п.)», а второй — в «неоконсерватизм» Р. Рейгана и М. Тэтчер, где определилась другая триада: «авторитаризм, рынок, традиционные ценности».
Некую путаницу вносило то, что многие из «новых консерваторов»: а к их числу относились и Фридман, и Хайек, и Поппер, — настаивали, что именно они являются «настоящими» либералами, поскольку отстаивают смитовскую экономическую теорию. Отсюда родилось некое различение либерализма вообще и т. н. «экономического либерализма», характерного для «неоконсерватизма».
Нынешний упадок и кризис либеральной идеи означает лишь одно: объективно существует возможность её реинкарнации в качестве нового, отвечающего требованиям XXI века проекта.
Этот проект должен решать следующие задачи:
— возврат к демократизму, признанию власти народа и своей обязанности служить ему — как высшим началам своей идеологии и политики;
— выработка модели развития общества в условиях замещения рынка новыми формами организации экономических процессов, в условиях превращения знания и информации в основную производительную силу, в условиях появления новых производственных групп, когда обладание интеллектуальным капиталом становится выше и значимее обладания капиталом финансовым.
В XVIII веке либерализм родился как выражение интересов ведущего и передового класса своего времени — предпринимателей. В XXI веке обслуживать интересы этого класса — всё равно, что в XVIII веке присягать на верность феодальным баронам. Поэтому либерализм получит новый исторический шанс лишь в том случае, если сумеет понять, узнать и назвать тот новый класс, который связан с производством интеллектуального богатства и воспроизводством интеллектуального капитала; если сумеет сказать и выразить то, что нужно этому классу, а не классу экономических спекулянтов — финансовых олигархов, признав старых собственников теми, кем они всё больше становятся — помехой на пути развития Истории, Человека, его Разума и Свободы.
В XVIII веке либерализм, если понимать его как идею общества свободных в своей созидательной деятельности людей, и предполагал свободу рынка, разрушая феодальную отсталость и замкнутость; в XXI веке, чтобы оставаться либерализмом в этом смысле, он должен суметь отказаться от идеи рынка и частного предпринимательства.
То есть уже сегодня либерализм, чтобы остаться либерализмом, — должен перерасти в коммунизм. Но не «коммунизм общинников», предполагающий нивелирование человека в общине, а коммунизм коммунаров, предполагающий содружество свободных людей во имя общего дела.

Либерализму в России исторически не повезло. Сначала, в эпоху его становления, он вообще не имел какой-то широкой и устойчивой опоры в российском обществе, что нагляднее всего показало восстание декабристов. Затем, на рубеже XIX–XX веков он, слабый и весьма умеренный, оказался не просто зажат между противоборствующими силами самодержавия и революции, но перемолот ими в политическое ничто. Наконец, на излёте ХХ века осуществляемая от имени либерализма власть привела страну к такой смуте и экономической катастрофе, которую вряд ли простят будущие поколения. Поэтому, когда говорится о предельной дискредитации для отечественного общества слов «либерализм» и «либералы», — говорится правда.
Но сегодня дискредитированы не только эти слова, а практически все имена политических течений и мировых идеологий. Так оказались дискредитированы имена «социализм» и «коммунизм», затем —»либерализм» и «демократия». Сегодня мы приближаемся к дискредитации имён «консерватизм» и «патриотизм». Не говоря уже о «национализме», который, после его практического воплощения в форме национал-социализма, в том числе — на Украине, всегда будет восприниматься в России как абсолютное зло, несмотря на отчаянные попытки определённой генерации публицистов поднять знамя национализма на фоне дискредитации остальных идеологий.
И в этом отношении мы сталкиваемся с гигантской опасностью цивилизационного порядка, характерной для общей энтропийной эрозии постмодернизма: разрушением смыслов и обесцениванием имён как таковых. В результате возникает поле, где смыслы невозможны в принципе, а имена — ничего не значат, поскольку всякий в сугубо ситуативных целях может присваивать себе любое из них, не отвечая за соответствие данного имени его исходному смыслу.
Если же смыслов нет, если имена произвольны, то нет и человека, поскольку главное в человеке — не столько биологические признаки его принадлежности к виду homo sapiens, сколько те смыслы, которые он принимает и которые для него достаточно значимы, чтобы платить за служение им своей жизнью.
Иногда говорят: не стоит выяснять, был ли осуществляемый в России в 90-е годы курс курсом либерализма, поскольку достаточно, что авторов его называли либералами, и уже потому он должен быть проклят. Однако тем самым утверждается, что не важно, с какой смысловой сущностью мы имеем дело; не важно, истинное ли имя она носила, — а важна кличка, которую она себе присвоила. И это — также один из моментов смысловой энтропии, один из векторов разрушительного влияния постмодерна.
Если слово «коммунист» сегодня общеупотребительно в смысле «честный парень, но то ли дурак, то ли неудачник», то слово «либерал» твёрдо приобрело значение «сукин сын». Почему и каким образом было дискредитировано имя «либерал» и насколько были собственно либералами те, кто себя так называл, — отдельный вопрос, который будет рассмотрен чуть ниже. Но коммунизм, в конечном счёте, был дискредитирован Горбачёвым и другими «перестройщиками», которые сегодня сами называют себя антикоммунистами. Всё, к чему привела эта дискредитация, наглядно видно как в электоральном пространстве, так и в пространстве партийного строительства. А те, кто продолжает публично называть себя либералами, — подчас прямо отрекаются от демократизма, заявляя нечто подобное тому, что «либералы и не могут быть в большинстве; это немногие избранные, чей удел и трагедия — противостоять вечно тёмной массе». Будучи артикулированы в публичном пространстве, такие «мессиджи» в ещё большей степени настраивают большинство общества против тех, кто продолжает позиционировать себя в качестве «либералов».
Так, перевороты, осуществлённые на рубеже 1980-х—90-х годов в странах Восточной Европы и направленные на свержение социалистических режимов, осуществлялись под флагами «либерализма» и «демократии». Но сразу было замечено, что их ведущие силы не имели не только представления о ценностях либерализма как такового, но и не обладали демократическим измерением, поскольку и знамена либерализма, и демократические процедуры использовали только в целях борьбы против своего противника — коммунизма, одновременно принося в жертву этой борьбе все ценности либерализма.
Данное явление было детально проанализировано польским политологом Ежи Шацким и названо им «протолиберализмом». Чем-то, имеющим такое же отношение к либерализму, какое «морковный чай» Третьего рейха имел к цейлонскому чаю.
В чём сущность бывших «прото-«, а сегодня, поскольку они уже выросли и окрепли, — скорее, «квазилибералов»?  Не принимая, по тем или иным причинам, идеологию коммунизма и социалистическое общественное устройство, они весь смысл своей деятельности видят в разрушении последних. В той степени, в какой лозунги либерализма, идеи демократии, прав человека, свобод и т.п. могли быть использованы для атаки этих целей, — они использовались. В той степени, в какой они могли обеспечить благожелательное отношение стран-конкурентов, заинтересованных в ослаблении восточных соседей, — они использовались тем более. Но сами базовые ценности и постулаты либерализма при этом не понимались и не реализовывались.
Грубо говоря, либералы выступают против коммунистов, когда полагают (верно или нет — в данном случае неважно), что те ущемляет свободу человека, его естественные права и нормы демократии. В ситуации, когда либерализму приходится сталкиваться с более реальной угрозой, исходящей со стороны консерватизма, авторитаризма, фашизма и т. д., —либерал всегда идёт на союз с коммунистами против этой угрозы.
Квазилиберал выступает против коммунизма всегда, поскольку его суть — не борьба за свободу, а борьба против коммунизма. И ради победы в этой борьбе он всегда готов принести в жертву и свободу, и демократию. Если квазилиберал видит на политическом поле консерватора или фашиста, то всегда видит не общего с коммунизмом врага, а союзника в борьбе против коммунизма — и спешит к нему за поддержкой, забывая обо всех своих свободолюбивых лозунгах (последний по времени наглядный пример — Украина).
Но «либерализм» (как, впрочем, и «коммунизм») — это не самоназвание той или иной группы более или менее удачливых политических активистов (или авантюристов). Либерализм — это мировая идеология, одна из ведущих политических идеологий мира. Это концентрация комплекса ценностных, политических и — что, кстати, менее константно — экономических доктрин, определённым образом трактующих мир, верифицирующих его и зовущих к его преобразованию.
Лицо либерализма — не Чубайс с Гайдаром,и уж совсем — не Новодворская с Альбац.
Лицо либерализма — это Вольтер и Дидро, Гольбах и Франклин, Гоббс и Локк; далее, между прочим — Руссо, Американская революция вместе с Великой Французской, Том Грин и Франклин Рузвельт.
Это явление такого масштаба, которое просто по своей исторической значимости и масштабу своих проявлений не может быть отвергнуто или исчезнуть вследствие каких-то политических или экономических авантюр.  

Сегодня в России люди, называющие себя либералами и говорящие от имени либерализма, не имеют практически никакого отношения к либерализму и являются одним из основных деструктивных элементов нашего общества. Это даже не «дети лейтенанта Шмидта» из романа «Золотой телёнок», а своего рода «наследники Лжедмитрия», ввергнувшие Россию в процессы хаоса, деградации и распада.
Другая сторона этой трагедии состоит в том, что оппоненты этих «либералов» признали за ними их самоназвание и, вполне обоснованно упрекая их как в безумных экономических и политических экспериментах 1990-х гг, так и в сегодняшней иногда откровенно провокационной, а часто откровенно коллаборационистской деятельности и работе на мировых конкурентов России, — вместе с ними клянут и сам либерализм.
В результате с одной стороны дискредитируется одна из важнейших политико-теоретических составляющих мирового развития, а с другой — неоправданно завышается статус «квазилибералов», которые в собственно либеральном обществе были бы признаны безусловно нерукопожатными и подвергнуты повсеместному остракизму, ибо они, в подавляющем большинстве своём, не приемлют основные ценности либерализма: Свободу, Разум и Собственность.
Они не приемлют ценность Свободы — поскольку понимают её исключительно как свою собственную свободу от интересов общества и требований его большинства. Осуществляя свои эксперименты в 1990-е годы, «либералы» типа Гайдара, Чубайса и Ко не исходили из требований общества, а навязывали обществу свои требования: и в проводимой ими политике, и в своем вольной обращении с правом и результатами народного волеизъявления.
Они не приемлют ценность Разума — поскольку не признают изначальной разумности человека и народа, а потому считают любую точку зрения, отличную от своей, — неразумной и ненужной, даже если это точка зрения большинства общества, присваивая исключительно себе право на владение некоей «высшей истиной».
Наконец, они не приемлют даже ценность Собственности — поскольку  все свои эксперименты 1990-х гг. строили не на принципе гарантии собственности для всех граждан, а на лишении собственности большинства с целью наделения ею меньшинства общества. Они не приемлют принцип народного суверенитета: ни в том смысле, что отрицают право народа на самостоятельное развитие, а требуют его подчинения тем или иным нормам, провозглашенным другими странами и правительствами универсальными; ни в смысле признания подчинённости власти желаниям и требованиям народа. Каждый раз, когда оказывается, что в своих оценках и предпочтениях большинство общества расходится с мнением «квазилибералов», — те объявляют это большинство или даже всё общество «неразумным», «больным», «отсталым» и стремятся любыми мерами, вплоть до массовых расстрелов, подавить своих оппонентов и сделать то, что считают нужным.
Они также не приемлют отказ современного либерализма от рынка и необходимость перехода к регулируемой экономике, по-прежнему требуя повсеместного применения моделей организации экономики XVIII века, любой шаг к регулированию и плану объявляя порочным, ведущим к бюрократизации и диктатуре.
Они не приемлют идею ответственности государства за экономику и за создание равных стартовых условий для всех граждан. С их точки зрения, каждый человек сам должен платить за своё образование, за медицинское обслуживание, сам должен копить деньги на случай лишения работы и на своё обеспечение в случае нетрудоспособности по старости, по болезни или по иным причинам. Если же у человека этих денег нет и скопить их не удалось — значит, он является неконкурентоспособным «лузером» и не может претендовать ни на какие формы общественного обеспечения, за исключением минимальных подачек благотворительности. То есть, с их точки зрения, в отличие от точки зрения самого либерализма, человек не имеет от рождения никаких социальных прав и рассчитывать может лишь на то, за что сможет заплатить, — а потому должен посвящать свою жизнь исключительно заботе о том, как раздобыть средства к существованию и обогатиться любыми средствами.
Когда раз за разом те или иные представители финансовой элиты России озвучивают идеи сократить расходы, увеличить  рабочий день, повысить пенсионный возраст, сократить бюджетный дефицит и т.д. — они, по сути, признают, что у них не хватает денег на выполнение бюджетных и социальных обязательств государства.
Но если это так — значит,  они не справляются со своей работой. Работа финансовой властей (прежде всего — Минфина) заключается не в том, чтобы хранить деньги и объявлять об их недостатке — их работа заключается в том, чтобы деньги искать и создавать. В противном случае мы имеем не министерство финансов и даже не бухгалтерию, а кассу с кассиром.
Есть два подхода к экономике. Один сводится к логике «Что бы продать?», второй — к логике «Что бы произвести?»
Те, кто сегодня выдает себя за либералов, — наследники фридман-рейган-тэтчеровского «монетаризма», восходящего к меркантилизму Кольбера.
Логика меркантилистов, унаследованная  монетаристами: собирать деньги, в этом своём качестве выступающие «сокровищем», и жёстко контролировать расходы. Логика либералов совсем иная — обеспечивать развитие производства.
С точки зрения меркантилистов-монетаристов, главный закон экономики — не тратить больше, чем имеешь, а лучше — тратить значительно меньше, осуществляя максимально возможное накопление. Чем меньше государственные расходы — тем лучше.
С точки зрения либералов, главный закон экономики — развитие производства: чем больше денег в это вложено, тем больше будет продукт производства и тем больше становится общественное достояние.
Логика российских финансовых руководителей одна и та же: не создавать ценности, а взять их у кого-нибудь. Если нет денег на образование — нужно сделать его по возможности платным. Нет денег на музеи — пусть музеи думают, как «самоокупаться». Не хватает денег на обеспечение достойного пенсионного обеспечения — надо повысить пенсионный возраст и тем самым сократить количество пенсионеров, заставив одних граждан оплачивать старость других.
Это — та самая логика «Отнять и поделить!», которую «либералы» любят приписывать большевикам. С двумя существенными отличиями: во-первых, большевики отнимали у богатых, чтобы поделить между бедными, тогда как нынешняя российская власть норовит отнять у бедных, чтобы поделить между богатыми; а во-вторых, большевики, отнимая у богатых, стремились, прежде всего, не раздать экспроприированные средства неимущим, а использовать эти деньги для развития производства — и уже там предоставить рабочие места неимущим, чтобы делить продукт промышленного производства и его денежный эквивалент.
Богом большевиков было производство. Бог современной власти — раздел. В этом отношении можно сказать, что большевики в известном смысле были большими либералами в экономике, чем Гайдар, Чубайс и Силуанов с Набиуллиной.
Большевики были единомышленниками Адама Смита и классических либералов, а современные российские экономические правители — единомышленники Кольбера и меркантилистов. И последние двадцать лет они занимаются перераспределением и проеданием созданного большевиками. Поэтому большевики были «государственными капиталистами», а генерация правящих последние двадцать лет Россией «экономиксистов» — не более чем казначеи феодального домена.
Конечно, даже в этих рамках есть отличие между 1990-ми и 2000-ми гг. На первом этапе распродавалось всё, что угодно, — и по любой цене. На втором — конъюнктура изменилась, и появилась возможность сосредоточиться на экспорте сырья по растущим ценам.
Но распродажа, даже самая выгодная, может разве что увеличить объём сокровищ, но не способна увеличить совокупное достояние общества.
А экономические руководители России не понимают категорию производства как такового, поэтому общественное богатство страны сокращается, в то время как богатство «избранных» растёт. И это, в свою очередь, означает, что богатство «избранных» — вовсе не результат их производственной деятельности, а результат присвоения ими общественного богатства — то есть сугубо экспроприаторская деятельность.
Врач и учитель получают сегодня меньше, чем получали четверть века назад, поскольку их доля присваивается «верхушкой» общества. Со всеми выводами из данного факта, которые каждый делает исходя из своего личного темперамента.
Власть не знает — даже если предположить, что хочет, — как  исправить эту ситуацию, поскольку неспособна сформулировать модель экономики, построенной на развитии производства. Она напоминает бояр, описанных Алексеем Толстым в романе «Пётр Первый», которые рассуждали о том, как пополнить государеву казну: дальше предложений обложить налогами то лапти, то заточку инструментов их фантазия не заходила.
Дело  в том, что операцию: «продать товар, получить деньги, и купить другой, нужный товар» — она, наша власть, ещё понимает. А вот операцию: «вложить деньги, произвести товар большей стоимости, чем вложена, и продать его», — не понимает. Она не умеет делать то, что умел любой капиталист XVIII века — организовывать производство прибавочной стоимости.
Экономическая власть в современном мире не может быть только «ночным сторожем» (это приемлемо, если производство способно развиваться без государственного вмешательства, что в XXI веке уже невозможно), а тем более — всего лишь сборщиком дани и коллективным вымогателем средств у неимущих в целях обеспечения гарантий для имущих.
То есть нынешние российские «либералы» вообще не имеют ничего общего с либерализмом в любом его историческом воплощении. Это — не либералы. Они — самозванцы, произвольно взявшие себе чужое имя и прикрывающие, как маской, свою сущность великими именами Вольтера и Дидро, Грина и Рузвельта, что позволяет им выступать в качестве респектабельного и цивилизованного политического течения, хотя в основе данной идеологии — предельный элитаризм и разделение человечества на две категории или даже расы: «сверхчеловеков», имеющих право властвовать и принимать решения о судьбе всех остальных, — и «недочеловеков», имеющих право лишь слушаться первых и кормить их своим трудом.