Казахстан & С А

Досым Сатпаев отмечает: представление обеих случаев в качестве некоей тенденции похоже на спланированную провокационную кампанию. «Как выяснилось, та ситуация, которая была в случае с врачом, – это был фейк. То, что было выдано со стороны так называемой пострадавшей, было искаженной информацией», – подчеркнул казахстанский политолог. «Потом было озвучено то, что сообщил сам врач, и восстановлена полная картина того, как это произошло. Выяснилось, что ничего катастрофического не было, тем более речи не шло о каком-то межнациональном конфликте», – говорит эксперт. 
Если речь идет об отношениях между различными этническими группами Казахстана (в частности, между казахским большинством и русскими, составляющими 20,6% населения республики), то можно сказать, что ситуация намного лучше, чем во многих других постсоветских странах, подчеркнул Сатпаев. «Но в отличие от многих стран Центральной Азии, того же Туркменистана, других постсоветских государств, эта проблема не настолько острая, во всяком случае, не на данный момент», – подчеркнул собеседник.
В Казахстане живет свыше 100 этнических групп. За 20 с лишним лет независимости не было ни одного серьезного, масштабного межэтнического конфликта, указывает Сатпаев. «Русский язык в Казахстане используется в системе образования, большое количество населения до сих пор смотрит передачи на русском языке и имеет открытый доступ ко многим доступ русскоязычным передачам», – указал Сатпаев. Что, кстати, с точки зрения многих людей, живущих в Казахстане, представляет угрозу, заметил он. «Существует мнение, что влияние российских СМИ в Казахстане – чрезмерное. Эта тема тоже здесь очень активно обсуждается», – подчеркнул собеседник.
Иного мнения придерживается российский политолог Аждар Куртов. «Что же касается этих инцидентов, согласимся, что во многих странах мира – и в России – подобные инциденты все-таки случаются, когда бытовой национализм вырывается на поверхность. Но в Казахстане это происходит в последнее время с большей частотой», – сказал Куртов газете ВЗГЛЯД. Так, например, в феврале 2016 года в селе Бурыл Джамбульской области произошло столкновение между казахами и живущими в селе турками. За год до этого в Бостандыке (Южно-Казахстанская область) произошел погром местных таджиков. Справедливости ради, русско-казахские столкновения не фиксировались. При этом отмечается, что численность русского населения уменьшилась за счет выезда (на момент развала СССР русских в республике было 40%, в два раза больше нынешнего показателя).
«В свое время казахи не были преобладающим этносом в Казахской СССР. И это обстоятельство они активно пытались изменить, я имею в виду – изменить демографическую ситуацию после обретения независимости. Делалось это известными методами, выдавливанием не только этнических русских, а выдавливанием всех «не казахов», в том числе немецкая диаспора очень сильно пострадала и татарская», – утверждает Куртов.
При этом, по его мнению, «Казахстан и в 90-е годы пытался, и сейчас пытается добиться от России каких-то уступок. Уступок в том числе по линии двустороннего сотрудничества – и в качестве средства давления на Россию они используют угрозы усиления национализма». 
«Не случайно, что эти инциденты сейчас происходят в непосредственном преддверии проведения в РФ очередного съезда соотечественников», – полагает Куртов. «Помимо чисто бытовых обстоятельств и глупости людей, которые в этом участвуют, эти инциденты направлены на то, чтобы продемонстрировать России, чтобы она «не заходила очень далеко», – считает он. – В Казахстане есть националистические силы, которые пугали и пять лет назад, и сейчас пугают местное население тем, что, возможно, российское руководство якобы вынашивает в отношении Казахстана те же планы, которые привели к переформатированию Крыма. Все время говорится, что Россия претендует на Северный Казахстан». Таких планов у России, безусловно, нет. «Тем не менее, спекуляция на эту тему постоянно в казахской националистической прессе происходит», – добавляет Куртов.
Националистические силы далеки от власти. Но точка зрения, согласно которой можно не считаться с правами национальных меньшинств, «может быть, и не декларируется в открытую на высшем политическом уровне, но весьма распространена в экспертном сообществе и среди различных социальных групп населения», – считает Куртов. «То же самое решение по изменению алфавита, переход с кириллицы на латиницу – следствие именно этих обстоятельств, – полагает он. – Что бы там ни говорили в оправдание того, что это приближает их к мировой цивилизации или что латиница лучше отражает звуковой ряд казахского языка, ничего подобного. Ни то и ни другое. Это политическое решение, и смысл его именно в том, чтобы показать свою независимость прежде всего от России».

Азия
Таджикистан находится в Азии, и это чувствуется с самого начала. Даже в Москве, в очереди на регистрацию на рейс, ко мне четырежды подходили люди и просили взять и зарегистрировать их груз как мой, дабы не платить за перевес.
А в самолете один из пассажиров впал в неадекват, таранил тележкой бортпроводников и лез драться. Пассажиры его связали (удивительно, как много оказалось на борту людей с разного рода красными удостоверениями), и он лежал и плевался в проходящих. Потом в аэропорту Душанбе он убежал от полиции и устроил гонки в зале паспортного контроля.
Кажется, его документы так и не нашли.
В аэропорт за мной приехала большая и красивая машина. Причем скорее большая и красивая, чем дорогая. Азия: если ты не приедешь на большой красивой машине, никто не поверит, что ты можешь сказать нечто важное.
Местные жители передают друг другу “личный номер Viber старшего сына президента Таджикистана”, куда жалуются на соседей, выбрасывающих мусор в общий арык. Не знаю, есть ли у “старшего сына президента” еще какие-нибудь должности.
Ирина
Через день после прилета едем с представителями епархии навещать подопечных – последние русские семьи, которые не погибли и не уехали. В большинстве семей нет отцов. Или просто нет (ушел, умер, погиб на войне), или “уехал на заработки в Россию, больше сведений нет”.
С 1989 года численность русских в республике упала в 10 раз, их осталось 35 тысяч, это полпроцента населения страны. В московском районе Южное Бутово живет примерно вшестеро больше людей.
Если все оставшиеся русские Таджикистана переедут разом в Москву – этого не заметит никто, кроме служб статистики.
Ирина – бабушка 4 детей. Их мама умерла от рака, от нее остался только фотопортрет, с которым сын разговаривает перед сном. Один внук живет в церковном приюте, остальные с бабушкой. Дом, где они снимают комнату – одноэтажное бывшее административное здание в пригороде Душанбе, кем-то спешно захваченное во время войны. Комнаты – бывшие рабочие кабинеты, туалет один на весь дом. Вода из арыка во дворе. Длинный темный коридор. Снаружи жара, внутри сырость и полумрак. Стены пахнут плесенью. Еще здесь пахнет тушеными баклажанами – кажется, это основная еда бедных.
Стены и пол завешены коврами, на ощупь – сырыми. Некоторые стены покрашены – это называется ремонтом.

Раз в месяц приходит хозяин, который берет деньги за проживание. Почему он хозяин – непонятно. Но все боятся, что выгонит или поднимет цены. Это дешевое жилье. Тем, кто здесь живет, больше жить негде.
Полиция иногда заходит, но ее интересует только, нет ли здесь наркоманов или исламистов. Отношения жильцов с хозяином – строго их проблемы.
Бабушка с внуками живут в одной комнате, комната освещается одной лампочкой. Дети в школу не ходят – нет денег на школьную форму, а без формы в школу ходить запрещено. Мальчик, который живет в приюте, выглядит гораздо чище, ухоженней и сытее своих братьев и сестер. И одет он гораздо лучше.
Денег семье хватает на съем жилья и не умереть с голоду.
Мы привозим Ирине продуктовый набор и договариваемся о том, чтобы она переселилась с внуками в приют: нужен повар, а бабушка когда-то работала в ресторанах. В этот продуктовый набор входит курица. Когда дети ели мясо последний раз, Ирина не помнит.
Осталось найти денег на то, чтобы приют достроить.
Елена
Елена живет в районе Гипрозём в Душанбе, в общежитии – самом дешевом жилье, какое можно снять в городе. Проводка, трубы, сами стены – все выглядит гнилым. Газ в здании давно отрубили. На стенах общежития можно найти следы пуль, хотя война закончилась 12 лет назад.
Войну тут помнят все и очень боятся, что она начнется снова. Все описывают ее как бессмысленный кровавый хаос, когда по улицам ходят толпы людей с автоматами и творят что хотят.
Поведением “юрчики” не отличались от “вовчиков”, а единственным оплотом хотя бы относительного спокойствия были российские солдаты.
Елена больна – что-то со спиной. Она практически не встает, не выходит на улицу – очень больно. Более точный диагноз невозможен: на обследования нет денег, оставить детей, чтобы пойти заработать, не с кем.
Муж работает в литейном цеху у китайцев. Денег впритык хватает на оплату квартиры и еду. Любая беда или потеря поставит семью за грань выживания.
Денег отдать детей в сад и школу тоже нет. Опять же – нет денег на школьную форму и на то, чтобы устроиться по блату. Без формы в школу ходить запрещено законом: это Азия, школьники ходят по запыленным улицам в белых рубашечках, черных брючках и юбочках, в начищенных туфлях.
Елена красивая. Если бы не постоянная гримаса боли – спина болит очень сильно – была бы привлекательна.
Две комнаты, которые семья занимает в общежитии, завалены хламом. Кучи непонятно чего, застеленные одеялами. Вода есть только на кухне. Елена страшно стесняется беспорядка – настолько, что отказывается от помощи волонтеров. Просто не хочет, чтобы кто-то видел, насколько все плохо.

У семьи есть возможность выкупить эти комнаты и не отдавать две трети заработка за аренду. Это стоит в пересчете на российские деньги 30 тысяч рублей. Взять такую большую сумму семье абсолютно негде.
Ирина
Кишлак в пригороде Бохтара (старое название города – Курган-Тюбе). Жара и пыль.
У многодетной Ирины конфликт с соседями, и они не дают ей пользоваться общим арыком – проточной канавой шириной в тридцать сантиметров вдоль всей улицы, откуда берут воду для всего – ее пьют, на ней готовят, ею поливают огороды. Когда мы выходим из дома, соседка что-то стирает в арыке. На дне арыка валяется яичная скорлупа.

Другого источника воды в кишлаках, как правило, нет.
От дома Ирины осталась половина – вторую внезапно среди ночи снесли соседи. Остаток дома покосился и в любой момент может рухнуть. То есть буквально – дом держится, потому что внутри от пола до потолка поставлено несколько даже не бревен, а длинных палок.

Чтобы не рисковать младшими детьми, Ирина отправила их в епархиальный приют. Все равно денег на школу у нее нет.
Рядом с падающим домом – фундамент для маленького домика. Денег его достроить и не бояться, что жилье упадет тебе на голову, тоже нет.
Ирина хотела бы уехать. Но на отъезд нужны деньги. Можно было бы продать землю, но из-за судебной тяжбы земля под запретом. Без взяток суд не двигается. На взятки тоже нет денег.
Людмила
Людмила живет в том же кишлаке, что и Ирина, на одной улице. Отсюда несколько десятков километров до границы с Афганистаном. В этом городе гражданская война продолжалась дольше всего. Русских в Курган-Тюбе осталось человек триста. Кроме 30 старушек, прихожан местного храма, все они пытаются уехать.
Место кажется гиблым и глухим. Горизонт затянут желтой мглой “афганца”, поля вокруг выжжены солнцем до ровного желтого цвета. Вокруг бродят тощие и страшные местные коровы – в Таджикистане не заботятся о скотине, просто выгоняя ее утром и загоняя вечером. Ишаки, коровы, козы, лошади, бараны – все выглядят паршиво. Люди в Курган-Тюбе тоже выглядят изможденными.
У Людмилы болеет ребенок, сын полутора лет. Чем болеет – непонятно. Обследование стоит денег. Лекарства стоят денег. Выписанные местным врачом лекарства не помогают, “обследования” заключаются в визуальном осмотре и уверенном озвучивании диагноза. Можно пройти “нормальное обследование” в Душанбе, но это стоит гораздо дороже.

Скорую в этих местах принято “благодарить” – иначе в следующий раз могут просто не поехать.
Мы оставляем Людмиле денег на лекарства. В ее доме тоже пахнет тушеными баклажанами.
Приход
В Курган-Тюбе есть православный храм. Очень красивый, практически на центральной площади, на возвышении. Он отреставрирован и смотрится очень торжественно, как офицер в парадной форме среди штатской толпы. Внутри храма пустые белые стены: ремонт затянулся и закончится неизвестно когда.
В этом храме 20 лет никого не венчали, потому что молодых русских в городе нет. Все, кого крестил предыдущий настоятель, уже уехали из страны. Если крещения и случаются, то это дети военных с российской базы.
В храме тридцать прихожан, все старушки. Мы привезли им продуктовые наборы – курица, яйца, крупы, масло. Бабушки натурально голодают, и даже странно, что в стране еще остались пенсии. Этих пенсий хватает, чтобы не протянуть ноги.
Бабушки между собой обсуждают планы, как Жеглов и Шарапов в фильме Говорухина – “А вот у Марины Ивановны есть капуста, а у Марфы Антоновны – картошка, соберемся и суп сварим, как-нибудь протянем”.
Но здесь бывает и хуже. В местной психиатрической больнице, например, больных кормят только родственники с “воли”. Санитары в лучшем случае немного следят за порядком. Нет родственников – нет еды. Из-за привезенных людьми из епархии йогуртов больные всерьез подрались, санитары не стали их разнимать.
Настоятель храма Архистратига Михаила в Курган-Тюбе – иеромонах Тихон из Санкт-Петербурга, похожий на священников с фотографий начала XX века. Очень худой, очень юный, очень мягкий и улыбчивый. На вид отцу Тихону, может быть, лет 25. А может, и 19.
Непонятно, как в эти пески занесло церковного интеллигента с недописанным в СПбДА дипломом.
Деловито показывает храм, рассказывает, как именно хочет обустроить хоры, где будет лестница на колокольню и так далее. Планов у отца Тихона много. На фоне “афганца”, тощих коров, трех десятков старушек-прихожанок и вообще Таджикистана он кажется слегка сумасшедшим или святым.
Приют
Из Курган-Тюбе в Душанбе возвращаешься и как-то выдыхаешь. Все-таки город, в котором много европейских зданий и нет этого жутковатого ощущения “Азии”, которое невозможно точно описать.
В храме Душанбе довольно много прихожан, ведется активная стройка детского приюта и русского культурного центра. Столица все-таки, кафедральный собор.
Одна из основных забот епископа Питирима – приют для детей. После того, что я увидел в семьях Ирины, Людмилы, Елены – становится понятнее, почему так. Потому что есть нищета, превышающая наши привычные представления.
Местные рассказывают, что несколько лет назад в Таджикистане было очень много людных протестантских приходов, в основном южнокорейских. Народ шел туда валом – там кормили, раздавая после богослужений продуктовые наборы. Потом кормить перестали, и протестантские приходы обезлюдели.
Дело ведь не в культурном влиянии или воспитании детей в православии. Дело в том, чтобы дети были элементарно сыты, одеты, ходили в школу. Чтобы их не били пьяные соседи и родители.
Чтобы у них было детство, как мы его себе представляем. Чтобы была какая-то перспектива, кроме как пополнить армию таджикских полурабов на стройках и в магазинах России.
Чтобы у них было то, что для нас нормально, а для детей в таджикской нищете – невообразимая роскошь. Своя кровать, стол, стулья, шкафчик, игрушки. Книжки.
Книжки, кстати, они читают. Читают так же, как наши дети смотрят мультики. Потому что из той жизни, которую они живут, книга действительно оказывается окном в лучший мир.

Вечером, когда мы посещаем приют, дети выглядят тихими и уставшими. Воспитательница жалуется, что мальчики гиперактивны, но они молчаливы и сдержанны. Может быть, это при гостях.
Дети коротко острижены: почти все они в момент поступления в приют носили на себе вшей.
Приют не достроен, в нем не хватает мебели и техники. Не хватает денег на зарплаты – кроме нянечек и техперсонала нужны учителя для детей. Сейчас детей мало, шесть человек, планы большие, а нуждаемость – десятки детей. Если дооборудовать второй этаж, можно будет исправить уже не пять, а тридцать судеб. А также надо детей кормить, одевать, половине детей нужны врачи и логопеды. Детей водят на кружки, и кружки тоже платные.
Кадровый голод в епархии ужасный: и денег мало, и нанять некого. Все, кто хоть что-то умеет, стремятся уехать. Российское гражданство здесь понимается как волшебный билет в счастливую жизнь. Жених или невеста с российским паспортом котируются выше обеспеченного или хорошо воспитанного. Все сколько-нибудь ответственные родители заставляют детей учить русский.
Дети в приюте не хулиганят и хорошо учатся. По родителям скучают, но возвращаться все-таки не хотят. Когда они навещают братьев и сестер, те просятся уехать вместе с ними, но мест в приюте пока нет.
В дороге мне рассказали про девочку, у которой нет документов и которую не отдают в приют, потому что сестра ее сильно пьющего отца против, а мама забита до положения абсолютно бесправного и безголосого существа. Если бы было больше денег, возможно, девочку можно было бы как-то вытащить. Но пока денег нет.
Приюту требуется довольно многое, месячный бюджет – около 100 тысяч рублей. Если расширяться, то вырастет и бюджет.
Нужно 300 тысяч на оборудование кухни. Двести тысяч на нормальную мебель. Питание одного ребенка – 3500 рублей в месяц. Врачей на пять детей – тысяч на шесть в месяц. Логопед стоит 1500 рублей за 8 занятий в месяц. Некоторым детям надо переоформлять документы, точнее делать их с нуля – это тоже деньги, примерно 3500 на человека. Зарплата нянечки – 7000 рублей в месяц, педагога – десять тысяч. Эти зарплаты считаются в Таджикистане невысокими, но нормальными.

Мы с фотокорреспондентом поехали вместе с церковными соцработниками по адресам. Всякий раз мы видели примерно одно и то же: тюки до потолка, нечистые постели, руинированная обстановка позднесоветских времен, одноконфорочные плитки, стоящие на табуретках, столы с грудами старых и новых рецептов, все выворочено, переломано, брошено, как жизнь владелиц этих руин. 

Каждая приговаривает, что вот, дескать, не прибралась, обычно-то у меня, мол, порядок, это только сейчас, потому что болею, жарко, давление, после операции. И совершенно ясно при этом, что никакой у них не порядок, что так у них всегда, точнее, долгие-долгие последние десятилетия, начиная с того времени, когда умерли их близкие, а они перестали понимать свою жизнь, когда ценность их сравнялась с пенсией в две с половиной тысячи рублей. 

Так когда-то выглядела моя уже давно покойная бабушка: прямая спина, аккуратный пиджачок, юбка, платок. Валентине Павловне сейчас 79 лет, живет тут с самого рождения, ее, еще двухмесячную, привезли в Таджикистан (тогда Таджикскую ССР) родители, приехавшие на стройку. Ребенком она играла на дворе завода, где работала мама, детских садов не было. Она росла, училась, замуж так и не вышла, жила с родителями, потом умер папа, годы спустя – мама, а Валентина Павловна так и живет в том доме, куда ее привезли в 1939 году. 

Зимой, чтобы согреть дом, топит печку, зимы здесь холодные. Раньше государство давало уголь, с прошлого года это прекратилось, так что дрова и уголь Валентина Павловна как-то добывает сама. Ежемесячная пенсия, которую она заработала – 380 сомони, это примерно 2600 рублей. Воду носит от соседей в ведрах, дома воды нет, газа тоже нет, впрочем, газ здесь вообще большая редкость. 

Валентина Павловна из тех, кто не хочет никуда уезжать: «Здесь умер мой отец, отсюда его вынесли, здесь умерла моя мама, зачем мне куда-то ехать?» Она сидит в грудах своих вещей и рассказывает о том, как себя чувствует, когда «поднимается сахар», сколько стоят лекарства, почему так и не выучила таджикский язык, как голодала во время войны. 



– Самое мое счастливое воспоминание… Наверное, то время, когда я была влюблена, когда мама была здорова, отец и брат живы.




Владыка Питирим говорит, что самая главная проблема в епархии – кадры. Нет священников, нет людей для социальной работы, сейчас всю социалку держит на своих плечах его сестра – Елена Григорьева, взявшая себе в помощники наиболее бодрых старушек.

– Всех, кого можно было, я уже рукоположил, – говорит епископ. – Еще нам иногда присылают выпускников семинарии, правда, вот в этом году, например, никого не прислали.

Когда владыка приехал сюда, было еще хуже, даже жить негде было, он жил в посольстве, потом на квартире одного из прихожан.

– Начали строить тут детский приют, здание самой епархии, без всяких средств. Начинали строить, не зная, как мы все это закончим. 

Начальный период был очень трудный. Не видя никаких перспектив, я начал писать статьи на «Православие.ру». Писал то, что у меня накопилось еще со времен академии, делился своими мыслями, рассуждениями, и статьи оказались очень популярными, у меня появилось много читателей, среди них оказался и наш благодетель. 

Он сам написал: «Я вам помогу». И действительно, с его помощью мы все достроили, и теперь строим духовно-просветительский центр. 



Так что Господь приходит на помощь в самый последний момент. Когда уже не осталось никакой надежды на помощь человеческую, вот тогда вмешивается Господь и начинает сам уже помогать.

Но, знаете, с самого начала было очень благодатно, уныния у меня не было ни одного дня, такого уныния, чтобы опустились руки и не хотелось ничего делать. Были ужасные моменты, когда не заешь уже, чего дальше делать, но это не было уныние.

Сейчас владыка строит при епархии общеобразовательную школу на 300 человек. «Мы меняем детям жизнь», – говорит он. По замыслу, школа будет финансироваться из России, какой-то процент выпускников сможет оставаться работать в епархии, уменьшая, таким образом, кадровый голод. Может быть, выпускники захотят вернуться в школу преподавателями. 

– В основном отсюда увозят детей, потому что здесь негде учиться, уровень образования чудовищный, – объясняет епископ, – в государственную русскую школу не попадешь, надо взятку давать, и не маленькую. 

И образование, и медицина – все это было разрушено гражданской войной, если бы не война, все было бы совсем иначе. 

Душанбинская епархия, несмотря на все трудности, отличается редкостной активностью. Самые первые проекты – образовательные: конкурсы местных воскресных школ, в этом году конкурс пройдет уже в седьмой раз, потом возникли Иоанновские чтения «Христианство и ислам», куда съезжаются ученые и богословы из России, ближнего и дальнего зарубежья. Есть тут и молодежный форум «Искандеркуль» в Фанских горах. Уже действует и развивается приют для детей, оказавшихся в сложной жизненной ситуации.




Эту старушку я заприметил еще в храме. Худая, одетая, как капуста, в несколько кофт одна на другую, на шее на веревке висит ключ, говорит, закрывая глаза, как будто через головную боль, вспоминая слова. С ней – сын. Странный человек, который все время молчит, ходит, сгорбившись и прижав руки, огромными прыгающими шагами, словно перескакивает с кочки на кочку. 

Позже мы познакомились и побывали у них дома. Любовь Валентиновна живет в трехкомнатной квартире с душевно больным сыном, у Васи шизофрения. Есть и третий член семьи – дочь Ира, у Иры нет ноги, она выползла на коленях, чтобы открыть нам дверь. 

Любовь Валентиновна говорит очень тихим голосом. От того, что она часто еще и повторяет по несколько раз свои фразы, полное впечатление подслушанного внутреннего монолога, бормотания, заговаривания, причитания. 

– Ноги, как лед, как лед. Ноги, как лед! – ощупывая культю Ирины. – О чем с ней говорить, ну о чем, ноги, как лед! Лекарства она принимает очень много, ужасно, нажрется таблеток! Горстями, прямо горстями, горстями! Ну, хорошо, я буду делать тебе массаж. 

– Давай ты не будешь делать массаж, – раздраженно отвечает Ирина. 

В комнате Ирины работает телевизор, видимо, круглосуточно. Разбросаны вещи, неизменный ковер на стене, у зеркала-трюмо ряды каких-то бутылочек, тюбиков, на стуле повешено еще одно зеркало. На столе стоит ваза с желтыми цветами. Ирина – не старая еще женщина, замотана в какие-то платки и кофты. 

У окна стоит искусственная нога в ботинке. Ирина ее не любит, потому что отрезали ногу неудачно, заживало долго, торчит кость и когда она надевает протез, идет кровь. 

Любовь Валентиновна настойчиво уводит нас от дочери, идем за ней вслед в ее комнату. Опять тюки, бесформенные полиэтиленовые пакеты, чем-то набитые, свалены в кучу посреди комнаты. Вид такой, будто жильцы собрали вещи для переезда куда-то, стол с крошками, какая-то нежилая постель. 

Хозяйка почему-то все время говорит о болезнях, как с врачом, достает рецепты, перечисляет диагнозы, и все повторяет, повторяет. Наконец, будто вспомнив, что мы пришли к ней по какому-то делу, и, видимо, вспомнив, что мы как-то связаны с церковью, меняет тему. 

– Икон у меня достаточно, хватает икон. Молиться я молюсь, тоже молюсь. Так трудно мне заставить себя молиться, каждый день пересиливаю себя, так трудно молиться. Теперь вы помогаете, продукты у нас есть, а вот на лекарства не хватает. С продуктами все в порядке, а вот лекарства, лекарства. 

Все трое, Любовь Валентиновна, Ирина и Вася, получают пенсии по инвалидности, на троих на русские деньги выходит примерно 6500 рублей в месяц. В Таджикистане Любовь Валентиновна с 1970 года, муж был пограничником, жили и в Риге, и на Дальнем Востоке, там он участвовал в событиях на Даманском острове, получил травму, которая, судя по всему, привела к болезни. Болел он, по словам жены, 35 лет, умер в 1999 году.

Дочь Ира была замужем за военным, попали в Чернобыль во время известной катастрофы, у Иры начались сосудистые заболевания, потом гангрена, отняли ногу. Муж куда-то пропал. 

Он живет вдвоем с мамой, на двоих пенсия 580 сомони – 4000 рублей, Костя – поэт, писатель, местный чемпион по шашкам, жизнелюб и с большим чувством юмора человек.

– Последнее время у меня вдохновения нет. За последний год написал всего два больших стихотворения. А вообще, в моем активе 2 поэмы, 2 пьесы в стихах (одна из них на библейскую тему, про блудного сына), много стихов. Кроме стихов я пишу прозу. Но я пишу, а меня никто не печатает. Нам, новичкам, очень трудно пробиться. Мама говорит: ты остановись на чем-то одном, но я не могу, мне все интересно!

Раньше печатал на печатной машинке «Москва», ста-аренькая, 30 лет она у меня была, на ней я научился работать, а теперь у меня нетбук. Я научился работать на компьютере, умею входить и выходить в интернет, программу «Ворд» знаю. С компьютером гораздо легче стало.

Унесенная кем-то кошка снова пришла к Косте, запрыгнула на руки и замерла в ожидании ласки.

Я сидел и пытался удерживать слезы, потому что Костя вот так просто пишет свои стихи и пьесы, ходит в храм, молится, живет в далеком мусульманском городе на границе с Афганистаном. И самая его большая проблема, что не печатают. Да и об этом он говорит с улыбкой. Мне хотелось обнять его и сказать что-то хорошее, что-то легкое и приятное, как он сам, что-то вроде: ничего, старик, мало ли кого не печатали, это ровным счетом пустяки, ты пиши, живи, играй в шашки и ни в коем случае не унывай, Господь с тобою! Разумеется, ничего этого я не сказал, о чем сейчас очень жалею.

Настоятель храма Архангела Божия Михаила в Курган-Тюбе – отец Тихон. Совсем молодой монах, который приехал после Санкт-Петербургской семинарии в двухлетнюю командировку сначала в Душанбе, а потом сам попросился в Курган-Тюбе.

– Здесь себя ощущаешь более нужным. И здесь спокойнее. Один из моих профессоров говорил, что очень полезно знать немецкий язык, английский и латынь я уже освоил, так что хочу заниматься теперь немецким. Мне всегда интересна была история, конкретнее – медиевистика. Очень интересна история Гуситских войн, и вот мне интересно посмотреть и показать, как основатель какого-то движения может оказаться далек от него самого, от своих последователей.

Прихожанам нашим всем больше 60-ти, люди все очень верующие и необычайно стойкие, я каждый день просто купаюсь в их любви. Например, самая старая наша прихожанка – Зинаида Николаевна, ей 84 года уже. Она ходит, как по звонку, абсолютно на все службы, никогда не устает, никогда не жалуется, всех приободряет. Такая огромная сила в человеке, который здесь живет совершенно одиноко, сыновья и дочери погибли, родственники уехали. Она очень важный член нашего прихода.

Александра наша – понтийская гречанка с Кавказа, гречанка у нас одна на приходе, но вся жизнь так насыщается греческой культурой, как будто у нас их здесь человек сто. Наши прихожане – все люди очень яркие, я, наверное, не смогу о них хорошо рассказать, лучше сами поговорите с ними.

У нас очень крепкая община, здесь ведь целый год не было священника, тем не менее, община существовала. Когда я, например, из Душанбе не успеваю на вечернюю службу, я говорю: вы прочитайте хотя бы акафист. Так они полностью вычитывают все всенощное бдение беспоповским чином, да еще и акафист потом.



Убедиться в том, что понтийские греки с Кавказа – это великая сила, мы смогли в этот же день. Мы решили сходить на местный рынок. Провожатым вызвалась быть та самая гречанка Александра. 

Происходило это так. Александра, росту в которой максимум метр шестьдесят, вдруг рванула вперед, энергично издав какой-то боевой клич едва ли не на греческом. Мы еле поспевали следом. Мужчины с огромными тележками (это носильщики, такой специфический способ заработка, повсеместно распространенный в Таджикистане) разлетались в стороны, Александра, как триера с устрашающим тараном, рассекала бурные волны рыночных торговцев. 

По пути она рассказывала интереснейшую и драматичную историю своего рода, про турок, про императора Александра II. «Мы своего Христа никому не отдадим», – заканчивала она энергически очередной эпизод переселения греков. 

Она твердо знала, что нам нужно на рынке, для чего это нам, где это взять и сколько это стоит. Если хоть что-то не совпадало с ее представлениями о качестве, цене и их соотношении, торговец отсылался прямо царственным взмахом пальцев. Замечательно, что исключительно назойливые продавцы отходили сразу же, только лишь Александра делала этот свой характерный жест. 

Добродетельной гречанке даже в голову не могло прийти, что мы-то просто хотели побродить, посмотреть, послушать рынок. Наши художественные цели ее обижали, она-то ведь точно знала, что нужно, а тут вдруг такое вызывающее самоволие. Расстались мы, впрочем, по-хорошему, Александре надо было спешить в храм, поэтому она с сожалением нас оставила, окинув напоследок неодобрительным взглядом нашу бессмысленную компанию. 

И лишь только мы простились с греческой энергией и целеустремленностью, как сразу начались приключения. Мы разбрелись, мы потерялись, мы блуждали в многоголосии, слепли от желтизны лимонов, пропадали среди седел и лошадиной сбруи, отчаивались у рядов швейных машинок, отказывались от чего-то нужного, а потом решительно покупали халву. 

Некоторые члены нашего экипажа очнулись лишь спустя час после назначенного времени встречи, когда другие участники экспедиции, всклокоченные и вспотевшие под новыми тюбетейками, уже не верили в результаты спасительной операции. 

Все закончилось хорошо, греки, я думаю, были бы нами довольны. 

Две русские сестры – Лена и Маша – живут в кишлаке неподалеку от Курган-Тюбе. Их дом – бывший дом барачного типа, куда поселили еще их родителей, когда те приехали работать на ферму. Было это в 1970-х годах. Сейчас у сестер одна комната примерно 10 квадратных метров, в которой живут Лена с Машей и двое детей Лены. 

В 2002 году у Лены с Машей умерла сестра, оставила после себя 9 детей, младшему было 8 месяцев. 

– Я их старшей сестре, племяннице своей, говорю: возьми хотя бы двоих, а остальных я, – рассказывает Лена. – Но ее муж сказал: выкини на мусорку. Пришлось всех к себе забирать, моя сестра ведь увидит с неба. Нет, так не пойдет. Так и вырастила всех здесь, сейчас младшему уже 16. 

Если есть работа, месяц хороший, то удается заработать около 4000 рублей, если совсем плохо, то 2000. Обычные покупки в месяц: мешок муки, масло, картошка, лук. Мясо по праздникам, о фруктах не приходится и мечтать. Разводят кроликов, кур, есть небольшой огород. 

Каждый год с гор сходят сели, ломая все на своем пути, комнату Лены и Маши иногда затапливало по окна, а сами они спасались в горах. 



Одеты все в таджикские национальные одежды, если оденешься в европейское платье, прохода не дадут. 

Лена раньше ходила в горы, весной собирала бригаду и ходила по горам, очищала и собирала камни, мешки грузила на машины. Сейчас такой выгодной работы уже нет, да и вообще никакой работы нет. Работодатели предпочитают таджиков, русских не берут. Впрочем, русских, которых раньше было очень много, сейчас почти не осталось. 

Воду покупают, но она дорогая, обычно на месяц не хватает, она и для стирки нужна, и для готовки, и для полива. Зимой в дом вносят печку, топят, чтобы было тепло, спят на земляном полу. 40 лет уже так. Соседи за высоким забором, у них сыновья в России работают, деньги присылают, вот и поставили себе забор, воду провели. 

– Всех бы собрать русских, да вывезти в какую-нибудь деревню в России, работали бы, как в колхозе, помните? Мы бы уехали, мы любим работать, – говорит Маша. 


Миссия в Таджикистане, скорее всего, невозможна. Таджики и не интересуются христианством, и очень зависимы от мнения своих родственников и близких. Если какой-то таджик вдруг покрестится, у него будут серьезнейшие проблемы, он не сможет больше жить дома, его не примут родные и соседи. 

– Но сочувствующих очень много, – рассказывает владыка Питирим. – Помощь Божия им идет, когда они приходят и к иконам прикладываются, масло, святую воду берут. Это им очень помогает. Когда, например, блаженной Матроны икону привозили с мощами, то целая очередь была из таджиков. Им она помогала, и чудеса у них происходили, а у наших нет. 

И наши очень возмущались, почему это Бог им помогает, а не нам? 

Я говорю: потому что их Господь призывает, а вы-то уже здесь, зачем вам лишние чудеса-то. Им показывается действенная вера, а вы уже спасаетесь, все, что можно было, вам Господь уже дал. Вы сейчас спасаетесь болезнями и скорбями, зачем вы просите от них избавиться?