Журнал "Наука и жизнь". ПАДЕНИЕ МОНАРХИИ В РОССИИ: ЗАГОВОРЫ И РЕВОЛЮЦИЯ

Цитата: ЦитатаЧАСТЬ II. РЕВОЛЮЦИЙ НЕ УСТРАИВАЮТ - ОНИ ПРОИСХОДЯТ САМИ

ЗА ФАБРИЧНОЙ ЗАСТАВОЙ






Едва начавшийся 1917 год внешне мало отличался от предыдущего. Разодетая публика гуляла в шикарных ресторанах, театры были полны, в «Египетских ночах» танцевала Матильда Кшесинская, в «Борисе Годунове» пел Федор Шаляпин. Ученик балета Георгий Баланчин, принятый в царской ложе, спустя полвека выразил свое юношеское впечатление от 46-летней императрицы: «Красива, красива, как Грейс Келли» (популярная в середине прошлого века американская кинозвезда, ставшая женой князя Монако). А для большинства жителей России тянулась все та же череда серых будней с мобилизациями, слухами об измене, «хвостами» у хлебных и мясных лавок (слово «очередь» в этом значении еще не употреблялось), дороговизной, спекуляцией, взятками и бешеным обогащением ловкачей.

Лидер кадетов П. Н. Милюков счел, что «январь и февраль 1917 года прошли как-то бесцветно». Ничто не напоминало 1905 год: тогда «дождило бомбами», теперь убийство Распутина оставалось единственным актом террора. По словам председателя Государственной думы М. В. Родзянко, «все негодовали, все жаловались, все возмущались и в светских гостиных, и в политических собраниях, и даже при беглых встречах в магазинах, в театрах и трамваях, но дальше разговоров никто не шел».

Военные перспективы на 1917 год состоявший при русской армии британский генерал А. Нокс оценивал как блестящие: дух армии здоровый, запасы оружия и боеприпасов выросли, командование улучшается с каждым днем. «Если бы не развал национального единства в тылу, — резюмирует генерал, — русская армия могла увенчать себя новой славой в кампании 1917 года, и ее напор, сколько можно судить, мог обеспечить победу союзников к концу года».

«Развал национального единства» на практике означал пропасть между царствующей четой и остальной Россией. Вся элита — от великих князей до левых кадетов — сходилась в том, что царя с царицей надо устранить, престол передать цесаревичу Алексею при регентстве его дяди Михаила Александровича, а во главе правительства поставить популярного председателя Земгора (обобщенное сокращенное название земского и

городского союзов) князя Г. Е. Львова. Оставалось решить, как этого добиться. В начале января генерал А. М. Крымов говорил партийным вождям в Петрограде, что без коренных перемен армия воевать не станет и если они решатся на переворот, поддержка военных им обеспечена. Крымов передал слова своего начальника, главнокомандующего Юго-Западным фронтом А. А. Брусилова: «Если придется выбирать между царем и Россией, я пойду за Россией». Возражал Крымову один Родзянко: «Вы не учитываете, что будет после отречения царя. Я никогда не пойду на переворот». Зато Гучков видел в перевороте единственный способ избежать революции и намечал его на середину марта.

Обстановка, однако, опередила планы политиков. Время заговоров кончалось, наступала эпоха революции. На авансцену выходили рабоче-крестьянские массы.

Ахиллесовой пятой крестьянских движений всегда была раздробленность. Война, облачив миллионы крестьян в солдатские шинели, сбила их в роты, полки и дивизии, и они исподволь начинают выражать свое недовольство. Брусилов (и, видимо, не он один) получал множество анонимных писем примерно одинакового содержания: войска устали, драться больше не желают, и, если мир вскоре не будет заключен, его убьют. Были, правда, и другие анонимные письма — мол, если изменница-императрица Александра Федоровна заставит заключить мир, его опять-таки убьют. «Из этого видно, — иронизирует Брусилов, — что для меня выбор был не особенно широк».

В начале января Петроградское охранное отделение, отмечая нарастание озлобленности масс, предсказало неизбежность беспорядков, которые, скорее всего, выльются в еврейский погром. Тогда же левый кадет А. И. Шингарев срочно вызвал телеграммой из Киева коллегу по Думе и соседа по дому монархиста В. В. Шульгина. При встрече он тревожно сообщил ему, что положение ухудшается с каждым днем: «Мы идем к пропасти, к революции! Пропущены все сроки, и даже если наша безумная власть пойдет на уступки, составив «правительство доверия», это уже не удовлетворит. Настроение перемахнуло через нашу голову, оно уже левей прогрессивного блока . Страна уже слушает тех, кто левей, а не нас... Поздно...»


Центр событий незаметно смещается на окраины — в тесные рабочие жилища, в приземистые фабричные корпуса с подслеповатыми окнами и высокими трубами, над которыми ветер растягивает хвосты черного или серо-желтого дыма, в гущу бедно одетых женщин и мастеровых в потертых ватных пиджаках до колен, в треухах или финских шапках, со свертками харчей под мышкой. Здесь, на окраинах, в столовых «народных домов» подают без хлеба бурду из капусты и свеклы; возле железных заводских ворот торговки сидят на чугунках с горячей пищей; в проходных дежурят жандармы в круглых меховых шапках с суконным верхом, в синих шинелях с аксельбантами и маузерами в деревянных кобурах.

За время войны состав питерского пролетариата изменился. Место квалифицированных рабочих заняли вчерашние крестьяне и укрывавшиеся от воинской повинности мещане — лавочники и домовладельцы, прозванные в насмешку «беженцами». Гораздо больше стало среди рабочих стариков и женщин. Обитателям окраин приходилось все туже затягивать пояса: государственный план закупок зерна, разверстанный по губерниям и уездам, был выполнен только на 4 процента, деньги дешевели. Цены на яйца в сравнении с 1914 годом выросли в 4 раза, на масло и мыло — в 5 раз. «Сухой закон» также больнее бил по «фабричным»: богатая публика обходила запреты, в деревнях крестьяне гнали самогон, а вот рабочим, как и солдатам, приходилось терпеть жизненные тяготы на трезвую голову.


НАБЛЮДАТЕЛЬНЫЕ БАРЫШНИ И НЕПОСЛУШНЫЕ ТКАЧИХИ






После убийства Распутина Николай II не поехал в Ставку, где ему, как верховному главнокомандующему, полагалось бы находиться. Он выглядел болезненным — сплетники уверяли, что жена дает ему наркотики. Алиса была печальна и покорна, но бывший премьер В. Н. Коковцов, беседуя с царем, заметил, что она подслушивает за приоткрытой дверью.

Невозможно точно определить момент, когда обычные волнения переросли в революцию. «Внешне все казалось спокойным, — вспоминает Родзянко. — Но вдруг что-то оборвалось, и государственная машина сошла с рельс. Совершилось то, о чем предупреждали, грозное и гибельное, чему во дворце не хотели верить...»

Может быть, первым звеном в цепи дальнейших событий следует считать произведенный в ночь на 27 января арест рабочей группы Центрального военно-промышленного комитета (ВПК) во главе с К. А. Гвоздевым. Им, самым умеренным оборонцам, каких можно было отыскать среди петроградских пролетариев, предъявили обвинения в заговоре и «создании преступной организации, стремящейся к свержению существующего государственного строя и установлению социалистической республики».

5 февраля охранное отделение отметило: «С каждым днем продовольственный вопрос становится все острее, заставляет обывателя ругать всех лиц, так или иначе имеющих касательство к продовольствию, самыми нецензурными выражениями... Если население еще не устраивает голодные бунты, то это не означает, что оно их не устроит в самом ближайшем будущем. Озлобление растет, и конца его росту не видать». Правительство принимает меры: в помощь шести тысячам полицейских предполагается бросить казаков и части петроградского гарнизона, состоявшие из новобранцев, пожилых запасников, выписанных из госпиталей раненых, а также офицеров, негодных по здоровью для фронта. 8 февраля Петроградский военный округ выделен из состава Северного фронта, а его командующий, генерал С. С. Хабалов, подчинен непосредственно военному министру М. А. Беляеву.

В назначенный день, 14 февраля, открылась сессия Думы. С трибуны Милюков заявил, что мысль и воля народа с трудом просачиваются через узкие щели в мертвом бюрократическом аппарате, а лидер фракции трудовиков А. Ф. Керенский почти открыто призвал к цареубийству. В кулуарах вновь обсуждали возможность переворота. «Говорилось в частном порядке, — вспоминает Милюков, — что судьба императора и императрицы остается при этом нерешенной — вплоть до вмешательства «лейб-кампанцев», как это было в XVIII веке (то есть не исключалась возможность убийства царской четы. — Прим. А. А.); что у Гучкова есть связи с офицерами гвардейских полков, расквартированных в столице, и т. д.». Сам Гучков таинственно молчал.

16 февраля в Петрограде введены карточки на хлеб. На следующий день на Путиловском заводе забастовали рабочие кузнечного цеха, требуя увеличить зарплату на 50 процентов. 19 февраля в ответ на резкое повышение цен на некоторых предприятиях начинаются забастовки, возле продовольственных магазинов толпы людей требуют хлеба. Большевик И. В. Попов, вернувшийся из эмиграции и работавший на заводе «Динамо», рассказывает «надежным парням», как в 1905 году создавались боевые дружины: пистолеты покупали или отнимали у «фараонов», ножи, кастеты, бомбы делали сами. «У ребят загорелись глаза». Они запасаются оружием и учатся стрелять.

Утром во вторник, 21 февраля, меньшевик Н. Н. Суханов, как обычно, пришел на службу в организацию по орошению Туркестана. «За стеной две барышни-машинистки разговаривали о продовольственных осложнениях, о скандалах в «хвостах» у лавок, о волнении среди женщин, о попытке разгромить какой-то склад.

— Знаете, — сказала вдруг одна из барышень, — по-моему, это начало революции.

Эти барышни ничего не понимали в революциях. И я ни на грош не верил им».

В тот день в некоторых районах жены рабочих разграбили булочные и бакалейные лавки. На Путиловском заводе всем пообещали прибавку в 20 процентов от зарплаты, но бастовавших рабочих кузнечного цеха все-таки уволили. В ответ забастовали другие цеха, и на следующий день завод закрыли «до особого распоряжения». Выброшенные на улицу 36 тысяч рабочих пошли по заводам и фабрикам, убеждая бастовать.

И в этот момент Николай II уезжает из Петрограда.

Накануне он сообщил министру внутренних дел А. Д. Протопопову, что генерал В. И. Гурко, заменявший болевшего М. В. Алексеева в должности начальника штаба верховного главнокомандующего, самым возмутительным образом не выполнил его приказ и вместо личной гвардии прислал в Петроград морскую гвардию, которой командует ненавидящий государыню великий князь Кирилл Владимирович. Николай собрался немедленно ехать в Ставку, чтобы обеспечить переброску в столицу необходимых подразделений и принять дисциплинарные меры к Гурко. Алексеев, который, не долечившись, вернулся в Ставку к весеннему наступлению, также звал царя в Могилёв, да и брат Михаил Александрович напоминал о долге верховного главнокомандующего. Протопопов возражал, но заверил, что справится с любыми беспорядками. И Николай решил ехать, пообещав вернуться 1 марта.

Покидая 22 февраля Петроград, он записал в дневнике: «В 2 часа уехал на Ставку. День стоял солнечный, морозный. Читал, скучал и отдыхал; не выходил из-за кашля». А официальный царский историограф генерал Д. Н. Дубенский отметил: «Наступила спокойная жизнь как для государя, так и для всех нас. От него не ожидается ничего, никаких изменений».

ПЕТРОГРАДСКИЙ УИКЕНД






Эсеровский боевик С. Д. Мстиславский-Масловский, автор руководства по ведению уличных боев, писал в мемуарах, что «долгожданная, желанная» революция застала революционеров, «как евангельских неразумных дев», спящими. К тому же к описываемому моменту почти никого из социалистических вождей не было в Петрограде. Большевики В. И. Ленин и Г. Е. Зиновьев, руководитель Межрайонного комитета РСДРП («Межрайонка») Л. Д. Троцкий, меньшевики Г. В. Плеханов и И. Г. Церетели, эсеры В. М. Чернов и Б. В. Савинков находились кто в ссылке, кто в эмиграции. И тем не менее массовое движение развивалось независимо от социалистов, иногда даже — вопреки им.

Четверг, 23 февраля, по русскому календарю соответствовал 8 марта по европейскому. Большевик В. Н. Каюров, курировавший ткачих, советовал своим подопечным воздержаться в этот день от активных действий. «Каково же было мое удивление, — вспоминал он, — когда на другой день, 23 февраля, на экстренном совещании из пяти лиц, в коридоре завода (Эриксон), товарищ Никифор Ильин сообщил о забастовке на некоторых текстильных фабриках и о приходе делегаток-работниц с заявлением о поддержке металлистов». Каюров был возмущен таким явным игнорированием дисциплины: «Казалось, нет и повода, если не считать особенно увеличившиеся очереди за хлебом — которые в сущности и явились толчком к забастовке». К полудню толпы рабочих с революционными песнями заполнили Сампсониевский проспект; конная полиция и жандармы не могли их сдержать.

В пятницу, 24 февраля, Дума потребовала отдать продовольственное дело Земгору, а генерал Хабалов в очередной раз заверил, что «недостатка хлеба в продаже не должно быть». Это замечательное «не должно быть» до сих пор повторяют некоторые историки, но женщинам, мерзнувшим в очередях, было не до подобных тонкостей. В пятницу бастовали уже более 200 тысяч, и марксист Суханов наконец признал правоту барышень.

С утра в субботу Петроград был пропитан атмосферой исключительных событий. Городовые исчезли. «Все штатское население, — пишет Суханов, — чувствовало себя единым лагерем, сплоченным против военно-полицейского врага. Незнакомые прохожие заговаривали друг с другом, спрашивая и рассказывая о новостях, о столкновениях и о диверсиях противника». С рабочих окраин манифестации двигались в центр, вбирая студентов, гимназистов, барышень, мелких служащих. Эту патриотически настроенную публику не во всем устраивали лозунги Петроградской и Выборгской стороны. Эсер В. М. Зензинов описывает толпу, шедшую по Невскому к Знаменской площади: «На одном из знамен я увидел буквы "Р.С.Д.Р.П.". На другом стояло "Долой войну!". Но это второе вызвало в толпе протесты, и оно сейчас же было снято».

На окраинах рабочая молодежь стреляла в полицию из пистолетов, подростки кидали камни. Центр представлял собой сплошной митинг. У Николаевского вокзала, на Знаменской площади, с подножия памятнику Александру III непрерывно и совершенно беспрепятственно ораторы от левых партий провозглашали революционные лозунги. А в районе Таврического дворца было тихо и пустынно: Дума к происходящему не имела никакого отношения.

И власть, и руководители демонстраций старались избегать инцидентов, однако сдержать самодеятельность масс было невозможно. Уже упоминавшийся рабочий завода «Динамо» Попов с энтузиазмом вспоминал, как «на Невском, Литейном, на Садовой при стычках демонстрантов с полицией рабочие уже не оборонялись, а наступали: швыряли бомбы и стреляли». Родзянко уверял Хабалова, что бомбы бросают городовые. «Господь с вами, — изумился тот, — какой смысл городовому бросать гранаты в войска?!» На Невском проспекте полиция и солдаты обстреляли демонстрантов, двигавшихся к Знаменской площади, зато на самой площади казаки не только не разгоняли митингующих, но и братались с ними. Полицейскому приставу Крылову, пытавшемуся вырвать у рабочего красный флаг, казак Филатов отсек руку саблей. Филатова с восторгом подхватила толпа, а упавшего пристава добили лопатой. Тем не менее «отцы города» в докладах в Ставку описывали стычки как локальные и неопасные.

Представители революционных партий, земцы и кооператоры совещались, пытаясь выработать отношение к происходящему. На одном из таких совещаний в субботу, 25 февраля, меньшевик-оборонец Ф. А. Череванин предложил выбрать Совет рабочих депутатов по образцу 1905 года. Идею встретили с энтузиазмом, однако организовать выборы не удалось, поскольку участников совещания арестовала полиция.

Вечером на Выборгской стороне из трамвайных вагонов и телеграфных столбов возводили баррикады, в то время как в центре наступило относительное спокойствие. Царь телеграммой повелел Хабалову «завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны». И Хабалов отдал приказ: «Если толпа агрессивная, с флагами, действуйте по уставу, — предупреждайте троекратным сигналом, а потом открывайте огонь». В ночь на воскресенье были арестованы около сотни активных социалистов, но это никак не отразилось на ситуации: революционеры не направляли события, а сами изо всех сил старались к ним приспособиться.

Воскресное утро выдалось морозное и ясное, на улицах было тихо и пусто. Трамваи не ходили, извозчики попрятались. В Ставку пошло сообщение, что город спокоен. Руководитель наиболее близкой к большевикам «Межрайонки» И. Юренев утверждал, что никакой революции нет и не будет, движение сходит на нет и надо готовиться к долгому периоду реакции. Однако сразу после полудня беспорядки возобновились. На Знаменской площади учебная команда Волынского полка под командой штабс-капитана Лашкевича, прозванного за золотые очки «очковой змеей», расстреляла демонстрацию из пулеметов, убив около 40 человек и столько же ранив. Центр города словно вымер. В других районах солдаты стояли цепями и ходили в патрулях, но с таким растерянным видом, что их открыто агитировали и даже разоружали.

Солдаты эти и в самом деле испытывали моральный дискомфорт. Служба в петроградском гарнизоне длилась обычно от 6 до 8 недель. Безделье и скука заставляли проситься в город, а офицеры их не пускали. Во время беспорядков солдаты часами стояли в стратегических пунктах города без четких указаний, чувствуя себя крайними в чужом споре. Отношения с полицией, которой они должны были помогать, были натянутые.

В восьмом часу вечера писатель Леонид Андреев, живший рядом с казармами Павловского гвардейского полка, позвонил Федору Шаляпину и сообщил, что какая-то пехотная часть с Марсова поля ведет огонь по павловским казармам. Оказалось, что 4-я рота запасного батальона Павловского полка обстреляла конную полицию, и против нее брошен Преображенский полк. 19 зачинщиков отправили в Петропавловскую крепость, у остальных отобрали оружие и заперли в казармах, но два десятка успели дезертировать.