Тред №207646

Что получается в результате всего через пару поколений, я, в отличие от Оруэлла, знаю по себе.
Мне было 27 лет. Поздней осенью 1982 года я улетал из Нью-Йорка обратно в Москву. Моя работа в ООН завершилась по моему собственному желанию, за два года до положенного срока, поскольку нужно было вступать в партию, а я про себя решил этого не делать; и написал заявление по собственному желанию. Дома меня ждало увольнение из МИДа, ярлык «невыездного» (для синхрониста-международника это была всё равно что справка о профнепригодности) и полная неизвестность: что со мной будет дальше?
Я улетал из Нью-Йорка рейсом французской авиакомпании, в Париже меня ждала пересадка на другой рейс, уже в Москву. Самолёт был 747-ой Боинг, огромный и пустой: уже наступил мёртвый сезон. Летели мы ночью.
Я сидел совсем один, в полутьме среди пустых кресел в экономклассе, и меня обслуживали даже не одна, а целых две стюардессы – им всё равно было нечего делать.
Не знаю, какие у меня на лице появлялись выражения. Но часа через два мои симпатичные французские девушки-стюардессы пришли ко мне с целой большой бутылкой вина, сели рядом, и у нас завязался на всё оставшееся до Парижа время тихий, добрый разговор: они спрашивали, а я отвечал, подолгу рассказывал, и они слушали, только иногда отлучались принести ещё вина и чего-нибудь поесть. Они меня действительно слушали.
А начался тот наш разговор с первой реплики одной из девушек: «Вы такой грустный...».
Потом в Париже, рано-рано утром, я два часа ждал в аэропорту московского рейса, сидел опять совсем один на большой открытой терассе на самом верху здания аэропорта. Далеко на горизонте угадывались контуры крыш Парижа, а над ними, на прозрачно синем небе – зарево восходящего солнца. Мне так повезло тогда: в ноябре, и вдруг светлое, безоблачное утро.
Я смотрел на эту красоту, пил из фляжки припасённый ещё перед вылетом в Нью-Йорке любимый венесуэльский ром, и прощался с самым дорогим городом моего детства – Парижем. Прощался навсегда, потому что знал, что больше уже не увижу его никогда.
Мне было в те два часа и печально, и грустно, и тоскливо. У меня была обида на несправедливость этого мира, на границы, разделяющие людей, и ещё на многое, многое другое. Но не эти чувства всё-таки были главными, хотя ощущал и осознавал я только их. Главным во мне тогда был, как я сегодня понимаю, общий фон всех этих разных сожалений и обид. Потому что так же всеохватно, как может звучать только орган в соборе, но тем не менее так же неслышно, как не слышим мы порой дома такую привычную милую возню детишек вокруг себя, во мне звучал фатализм.
Кто был в 1982 году уже взрослым – вспомните. Вспомните, каким вечным казалось нам тогда наше мироустройство. Вспомните свои тогдашние ощущения, покопайтесь в себе, и вы поймёте, о чём я говорю: о вере в незыблемость навсегда нашего тогдашнего мира, о вере не осознанной, а жившей где-то в нашем самом глубоком подсознании, там, куда мы уже не можем проникнуть, и где мы уже ничем не распоряжаемся. Вспомните: именно эта неосознанная вера и была тогда неосязаемым и неосознаваемым, общим фоном всех наших остальных чувств, помыслов и дел.
Это был наш общий, у всех, фатализм. Жизнь без расчёта на перемены.
Оруэлл и пытался сказать: пока в тебе нет такого фатализма – ты ещё Человек. А комната сто один – это то единственное место, где только и может Человек, наконец, быть превращён в нечеловека. Потому что в комнате сто один в него поселяют этот неосознанный, непостижимый, фоновый для всего остального в нём фатализм.
И в этом и есть суть тоталитаризма.

Я вырос и жил при нём и знаю, о чём речь.

Потому-то сегодня, после двадцати лет постепенного возвращения свободы в моё глубинное непознаваемое «я», я так же издали и наверняка, как собака запахи, различаю любые признаки той жизни, любые дуновения однопартийного духа и однопартийного мышления в «воздухе времени».
Я читаю в новостях: «В начале июля 2009 Парламентская ассамблея ОБСЕ приняла в Вильнюсе резолюцию "Объединение разделенной Европы: защита прав человека и гражданских свобод в 21-м веке в регионе ОБСЕ", осуждающую преступления нацизма и сталинизма. Резолюция была принята в поддержку инициативы Европейского парламента объявить 23 августа, день подписания пакта Молотова-Риббентропа, Днем памяти жертв сталинизма и нацизма. В ней подчеркивается, что в 20 веке страны Европы пережили два мощнейших тоталитарных режима - нацистский и сталинистский, во время которых имел место геноцид, нарушались права и свободы человека, совершались военные преступления и преступления против человечности.»
И я смеюсь: а где же Билл Клинтон? Почему, узнав про несуразную инициативу, не полетел срочным чартерным рейсом в Вильнюс, не поднялся там на трибуну, не раскрыл главную книгу своего любимого профессора и не зачитал им, европейским парламентариям, несколько страниц, на которых всё про этот конкретно заговор и рассказано, закончив обязательно угрожающей цитатой из декабрьского номера журнала «Круглый стол» за 1938 год: «Главнейшая задача (России) состоит  теперь в том, чтобы предотвратить образование против неё коалиции Великих держав Западной Европы»? Почему не захотел вразумить молодёжь: господа и госпожи, как учил меня в Джорджтаунском университете знаменитый профессор Квигли, правильно говорить в данном случае, что Европа «пережила три мощнейших режима: нацистский, сталинский и англо-американского истэблишмента»; и, соответственно, всё, что «страны Европы пережили» в первой половине ХХ века - на совести этих трёх режимов. Так что внесите соответствующие поправки в ваш текст; экземпляр книги Квигли я вам для справок на всякий случай оставляю.

Я смеюсь, потому что знаю: Билл Клинтон такого никогда не сделает и сделать не может, просто потому, что в Джорджтаунском университете был, судя по всему, самым смышлёным учеником и именно у профессора Квигли .
Но при этом меня нисколько не пугает, что есть эта международная Партия самых богатых, которая всеми правдами и неправдами рвёт зубами себе и своим всё, что можно, заметает следы и прикрывает своё пониже спины; это нормально, и так и должно быть. Меня пугает, что среди европейских парламентариев не оказалось никого из других таких же Партий – центристских, левых – которым тоже палец в рот не клади. Которые «читали» бы «на раз», как Палыч выражается, заявления этих правых и тут же брали бы ответное слово. И, с трудом сдерживая ироничную улыбку, вытаскивали бы на трибуне толстенный том трудов Квигли и зачитывали из него отрывки: громко и внятно. А, зачитав, спрашивали бы авторов проекта резолюции из Партии правых: Может, вам всё-таки лучше сначала разобраться, где и когда вы правду говорите?  А то ведь не понятно... (и дальше должен бы следовать смех в зале и выбрасывание проекта резолюции в мусорную корзину).
Нету их таких – центристов, левых. Есть одна только Партия на всех.

Возможно, я ошибаюсь; я и сам так иногда думаю. Но потом, через день, через неделю, через месяц попадается мне на глаза что-нибудь вроде вот такой записи, сделанной в книге отзывов «Музея заговора» (Conspiracy Museum), расположенного прямо в книжном складу на Дили Плаза в Далласе: «Было бы здорово, если бы в музее были отражены и другие заговоры (conspiracies), как, например, высадка на Луну, НЛО, осада «Маунт Кармел» (Waco), выборы во Флориде и другие подобные.» И мне становится очень тоскливо. Потому что от подобного чтения я ощущаю себя уже не на рубеже однопартийного абсурда, а там, далеко и глубоко в его густом эфире. И вот тут мне и становится действительно страшно. Потому что я чувствую уже не в «воздухе времени», а в самом себе неуловимый вздох так хорошо мне знакомого фатализма. И понимаю, что вот сейчас, в этот самый момент – я уже в комнате сто один. И нужно что-то делать. Не потому, что я или кто-то другой может в одиночку перевернуть мир. Просто чтобы не предать Джулию.