Тред №291568

Скажите, будьте добры, кто первый придумал, будто муза — чарующая красавица со спутаными волосами и горящим взором? Ну вот кому пришло в голову пустить гулять по миру эдакую околесицу? Пусть бы он, если человек порядочный, взял бы да и огласил прилюдно свои доводы, если таковые у него имеются. А если нет — так пусть бы, наконец, забрал свои бестолковые слова обратно и прекратил бы это повсеместное безобразие, которое теперь из-за его возмутительно безответственной болтовни в молодых головах происходит.
Но поскольку, сильно подозреваю, никто ни с какой речью не выступит и никаких вразумительных доводов не приведёт, то считаю своим долгом внести в этот вопрос ясность сам.
Дело-то ведь в том, что все эти россказни про неземной красоты создание, поселяющее в наши души высокое стремление, а в наши мозги необъяснимо чудесные образы — всё это, как оказалось, враки. И только не надо сразу возмущаться, размахивать руками и потрясать толстыми томами, полными неопровержимых доказательств. Ну тома, ну толстые — но это же ничего не значит. Пойдёмте на пункт приёма вторсырья, и я покажу вам тома попухлее, в которые ровным счётом никто больше не верит, хотя они и отпечатаны на первосортной бумаге для вящей грамотности наших любимых предков.
А у меня есть не то что книга — целый живой свидетель, и он, между прочим, не сто раз читал, а один раз видел. Да что я! Не один — десять, тысячу раз!
Есть тут, правда, и загвоздка. Свидетель-то он у меня, конечно, свидетель, но только сам засвидетельствовать не может. Потому что он у меня, с одной стороны, точно есть, а с другой — как бы нет его, поскольку он пропал бесследно при странном стечении обстоятельств.
Но у меня почти неделю прожил, гостил, так сказать, со всем комфортом, который я посильно смог ему обеспечить, и за эту-то неделю он и успел поведать свою историю, из-за которой я теперь и вмешиваюсь в ваш покой с моим сердитым вопросом: кто соврал насчёт музы?!
Найдутся, конечно, такие — и, догадываюсь, немало — кто скривит рот и слушать мои бредни дальше не захочет, и мне искренне жаль, что не верят они и потому никогда не узнают про то, как у меня на диване целую неделю гостевал растерянный мужчина лет тридцати семи, и какую он мне рассказал неожиданную и невероятную историю.
Но — по порядку.



Я, как и всякий человек умственного труда, работать предпочитаю ночью и люблю одиночество, а потому жил в те годы в коммунальной квартире без горячей воды в доме, обречённом на снос. Ввиду этого грядущего сноса все мои соседи и по квартире, и по всему дому уже съехали на новые московские окраины, и остался один я, да и то только потому, что слишком быстро исчерпался и без того тощий фонд однокомнатных малогабаритных квартир. Из-за этого, из-за одного меня родимого, мой покосившийся двухэтажный дореволюционный особнячок ещё не обнесли загородкой и не ухнули по нему со всего размаху видавшим виды железным шаром-кувалдой, чтобы освободить в самом сердце дряхлого московского центра место под строительство очередного жёлто-кирпичного — многоэтажного и вальяжного — красавца-дома. Чувствовал я себя в такой ситуации, можете не сомневаться, обделённым и даже немного несчастным, причём настолько, что посмел в кои-то веки обратиться грешным делом с жалобой в райисполком, где велено мне было обождать.
Должен бы я был тогда, по всем законам жанра, на равнодушную крупнотелесную райисполкомовскую даму затаить обиду до конца моей жизни — и она, предполагаю, сама тоже в этом нисколько не сомневалась — но вот ведь, как ни странно, я её теперь вспоминаю всегда с теплотой и благодарностью (во что она точно не поверит и наверняка посчитает особо утончённой формой особо противного интеллигентского издевательства над серьёзными людьми).
А благодарен я ей, тем не менее, причём от всей души, потому что если бы не она со своим не предполагавшим пререкательств «Придётся обождать» - не сидел бы я в тот летний вечер всё по-прежнему в моей старой комнатушке на первом этаже, у распахнутого настежь окна, погружённый в чтение моей любимой книги.
Окно моё выходило в наш внутренний дворик, от уличного глаза скрытый со всех сторон такими же двухэтажными особнячками-развалюхами, и человек несведущий, если б занесло бы его  волшебной силой откуда-нибудь издалека посидеть отдохнуть на одной из наших покосившихся лавочек, ни за что бы не догадался, что всего-то метрах в двустах-трёхстах шкворчит и пузырится неспокойными очередями и проносящимся транспортом Калининский проспект.
Было время — это когда мы о сносе, не смея на него надеяться всерьёз, ещё только мечтательно поговаривали — дворик наш жил активной общественной жизнью. В ближнем его углу, сразу у выходившей на улицу узкой и низкой подворотни, спускалась в подвал лестница под мятым ржавым козырьком, и там внизу функционировал продовольственный магазинчик, снабжавший обитателей нашего двора и соседей по кварталу синюшного вида картошкой и припорошёнными котлетами по семь копеек штука. С утра, часов в восемь, каждый день без исключений, появлялся во дворе со своей гружёной тележкой на подшипниках вместо колёс Василий в белом фартуке и начинал бойкую торговлю кефиром, яйцами и творожными сырками с изюмом. Днём садик принадлежал бабусям и детишкам, а ближе к вечеру, на закате собиралось наше серьёзное население для игры в домино и шахматы на всех трёх столах одновременно. В незимнее время дворик тонул в богатой зелени, и ни о каких бетонных джунглях или даже просто необъятных в своей безликости спальных микрорайонах мы тогда ещё никакого представления не имели.
Но всё это было когда-то, а в тот летний вечер, когда я сидел и читал у окна, дворик наш уже пребывал в полном запустении и смотрелся предательски покинутым. Зелень, правда, всё ещё нетронуто буйствовала, но никаких живых предметов нашего прошлого повседневного быта уже не осталось, валялись только кругом битые ящики да лезли словно сорняки из земли гнусные ржавые трубы. Стёкла в пустых окнах кто-то по какой-то своей нужде все пококал, а краска на стенах вылиняла вконец и как-то сразу, словно без запахов человеческого жилья сопротивляться напору стихий была не в силах. Такая вот была печальная картина (и вы теперь-то, конечно, понимаете, почему не поверила бы толстуха из райисполкома моим словам благодарности и даже наверняка обругала бы меня за хамское с её точки зрения издевательство).
Но возмущалась бы она, повторяю, зря, потому что только благодаря её профессиональному нежеланию вникнуть сердечно в мою жилищную невезуху сидел я в тот вечер всё ещё у моего первоэтажного окна, выходившего в наш дворик. И только поэтому и увидел, как вбежал из подворотни мужчина лет тридцати семи в старых индийских джинсах, клетчатой рубахе и сильно потёртой кожаной куртке, какие лётчики носят. Он бросил на траву набитую чем-то спортивную сумку с нескромных размеров надписью «Спартак», плюхнулся рядом, опёрся спиной о ствол дерева и закрыл глаза.
Не то чтобы появление мужчины меня испугало — хотя и можно было себе представить, что он только что ограбил ювелирный магазин на Арбате или ещё что-нибудь в этом роде — но только стал он постепенно притягивать моё внимание.
Успокоившись и отдышавшись после долгой и, видимо, резвой пробежки, он достал из сумки канцелярские серые папки с тесёмками и стал перебирать и перекладывать в них какие-то исписанные странички и несчётное множество фотографий. Из ювелирного грабителя он у меня в воображении начал быстро превращаться во вражеского Штирлица.
Но никаких агрессивных намерений и тем более  действий мужчина по-прежнему не выказывал и не предпринимал, так что я опять, вроде, не испугался.
Так прошло какое-то время, солнце давно уехало за крыши в чужие края, во дворе стало уже почти по-ночному темно, а мужчина всё сидел под деревом и теперь уже просто трогал руками свои странички и фотографии. Поведение, согласитесь, ничуть не шпионское, и чего тогда зря напрягаться внутренне и вспоминать не то виденные в кино приёмы самбо, не то номер телефона участкового, ведь верно? Вот и я так решил.
Но был момент, когда я подумал, что жестоко просчитался, и что наступит сей же час расплата за моё легкомыслие. Стало ведь темнеть, как я уже сказал, ну и вот включил я настольную лампу, что у меня на старом ещё дедушкином бюро у окна стояла. А мужчина во дворе вдруг как вскочил, подобрался весь, зыркнул молниеносно по сторонам, увидел меня и какую-то такую боевую позу сразу принял — я даже не успел сообразить, защитную или нападающую. Не успел потому, что сам инстинктивно тоже вскочил, но при этом поз никаких принимать не имел в виду, поскольку не умею, да только мужчину и это моё нервное движение напугало, и бросились мы друг от друга в разные стороны.
Только вот мужчине всё-таки было куда бежать, а мне — некуда. Так что я сразу налетел на угол стола посреди комнаты, из живота словно молния в голову ударила, и я, заорав от боли, повалился боком на стул, который подо мной смачно и громко захрустел, одновременно разъезжаясь по частям в разные стороны. Остаётся ко всему добавить, что на полу возле стула стояла электроплитка, на которой дожидался меня недавно кипевший чайник, и рухнул я прямо на него, и носик его под моей тяжестью обречённо обломился прямо мне в пузо, и, вобщем, растянулся я на пыльном половике с уже ничуть не поддельными громкими стонами. А когда я, зажимая руками повреждённый чайниковым носиком живот, предпринял первую попытку встать, то увидел в моём распахнутом окне торчащую голову того мужчины. И глаза его смотрели вовсе не угрожающе, а с тревогой и даже как будто участливо.
       Рядом с головой появилась рука и молча протянула мне носовой платок. Я несмело шагнул вперёд, охнул от пулемётного прострела в животе и осел на диван. Глаза мужчины заволновались, голова с рукой и носовым платком на какое-то время исчезли, а потом плюхнулась на мой подоконник сумка «Спартак», и следом за ней, энергичным рывком – взлетел в окне в пол-роста и сноровисто, гимнастическим пируэтом перекинулся ко мне в комнату весь мужчина.
       Не был он, как оказалось, ни грабителем, ни шпионом, и вообще никаких вредных мыслей в отношении жизни не имел. Просто так случилось, что за ним гналась и его разыскивала команда во главе с первым замдиректора МИМУЗа товарищ Констанцией, а от неё скрыться будет куда как потруднее, чем даже от компетентных товарищей.
       Тут я в первых неизбежно сумбурных объяснениях мужчины подзапутался, боль в животе обострилась, и мне даже начало казаться, что носик чайника так и торчит, воткнутый мне в пузо. Мужчина прервал свой монолог и взялся за мою рану, а я лежал и, успокаиваясь, глядел на рассыпавшиеся из спартаковской сумки фотографии. И сложилась сама собой в голове мысль: «Обладатель таких фотографий не может быть плохим человеком. Если б я их с самого начала увидел – я бы его и сам к себе позвал...»
       Мужчина тем временем очень ловко мне перевязку сделал из подручных тряпочек и даже чаем напоил; из чайника без носика.




       Напившись чаю и наслушавшись рассказов мужчины, я начал засыпать, и его история выстроилась в уме уже почти как сон.
       Звали моего гостя Макар, и был Макар фотографом-любителем, а на жизнь зарабатывал где-то, но где именно, я уже не помню, да оно и не важно, потому что Макар был – фотограф. Посудите сами: если человек всё свободное время носится по городу и его окрестностям с фотоаппаратом и щёлкает красоты и курьёзы, какие только на глаза попадаются; если он ночи напролёт сидит в тёмной ванной при неясном красном свете и кадрирует и ретуширует до последних петухов и первых будильников; если он на рабочем месте думает только о композициях, монтажах и свете, - разве он младший инженер в КБ или билетёр в третьеразрядном кинотеатре? Нет, конечно. Он – фотограф, каких по Москве ходят толпы, такие же обычные и потому незаметные, как сам Макар.
       Так вот Макар был фотограф, и последние месяц-полтора увлёкся он женскими лицами. Не поймите его превратно. Ни к каким незнакомкам он не приставал и в студии или мастерские якобы для позирования их не заманивал. Никаких золотых гор никому не сулил. Оператором с киностудии не представлялся. Не хамил, короче говоря, а занимался добрым делом: ходил по улицам и ловил в объектив женские лица. И наловил таким образом многие целлулоидные метры усталых и бодрых, весёлых и печальных, сочувствующих и озлобленных женских лиц самой разной формы, композиции и профиля. А когда все они высохли, отглянцевались и заболтались, прищеплённые к верёвке в Макаровой ванной, он поразился: где-то чуть сзади, в тени выстроившихся сестёр, матерей и дочерей разгуливала какая-то одна, которая проказничала и подстраивалась на каждый снимок, выдавая себя то глазами, то складками у рта, то слегка раздувающимися ноздрями, то лучиками, бегущими от уголков улыбающихся глаз. Макар всматривался всё внимательнее и внимательнее и постепенно убеждался, что фотографировал он весь месяц одну и ту же женщину, хоть и делал старательно вид, что выбирал каждый раз новую. И лицо её, хотя и не было его ни на одной из сотен развешенных перед ним фотографий, Макар в конце концов увидел очень ясно. И долго в раздумье, забыв обо всём на свете, смотрел на него.
       Такая вот случилась у Макара напасть, и лишила она его всякого покоя. Следующие три дня он без остановки мотался по улицам, не обращая внимания ни на дождь, ни  на слепящее солнце, и, сам того не заметив, не отснял ни кадра.
       Что на это скажешь? Рехнулся мужик? Сотворил себе кумира? Захотел невозможного? Всё так, и я ему наутро, когда проснулся, именно об этом сказал, а он, перебинтовав по новой мой живот, отмёл все мои разумные доводы одним коротким жестом: вытащил из своей сумки большой толстый альбом для фотографий в тёмно-синей бархатной обложке, раскрыл его бережно и положил передо мной.
       И вот тут, как сами понимаете, если бы были россказни про музу правдой, должно бы сейчас последовать описание длинноногой и ясноокой в прилипшем к дивному телу, мокром от тёплого летнего дождя платье. А вот ведь не последует. Даже при том, что Макар, пристроившись рядом со мной, и смотрел на неё с какой-то еле уловимой, скрытой, но всё равно всепроникающей нежностью. Словно на богиню.
       А она на вид – богиня так себе, бывают и пошибче, если честно. А если совсем честно – то никакая не богиня вовсе; в одной только Москве вон их сколько гораздо более завлекательных каждый день на каждом шагу встречается. Нет, не богиня. Просто женщина. Ни молодая, ни старая, нос как нос и глаза карие; волосы на лоб упали и местами прилипли: вспотела на жаркой улице. В руках у неё не венок лавровый, а простая авоська с продуктами. Только-то и всего.