но должно быть в тему
Немцы бодро переговаривались, доставали что-то из кузова. Минут через десять они застучали на нашу половину:
-- Матке, малчик, иди сюда!
Мы вошли. Кроме коптилки, которую мать не решилась забрать, горела ослепительная карбидная лампочка, но мигала, и один с ней возился. На столе была гора еды и выпивки. Вино -- в глиняных бутылках с пестрыми этикетками, вместо рюмок -- железные стаканчики. Немцы показали на стол, как радушные хозяева:
-- Битте, битте! Кушат!
Один протянул мне хлеб с вотчиной. Потрясенный, я стал пожирать его, и у меня закружилась голова. Их было трое. Франц -- пожилой, рыжий, очень спокойный. Герман -- лет семнадцати, черноволосый, красивый и стройный. Имя третьего я не узнал, он был водитель, направил карбидку, чуть пожевал и свалился от усталости.
Старый Франц налил нам с матерью вина, взбалтывая глиняную бутылку, похвастался:
-- Франс, Париж!
Вино было сладкое и пахучее. Мама выпила и сказала Францу, что они хорошие немцы, но другие ходят и хотят нас "пиф-паф". Франц нахмурился;
-- Это не есть зольдат. Это есть бандит, стыдно немецкий нация. Мы есть зольдат-фронтовик, артиллерист. Война -- "пиф-паф". Матка, киндер -- "пиф-паф" нет.
Герман вынул из бокового кармана губную гармошку, заиграл. Франц все пил вино, с трудом, но упорно подбирал слова, рассказывая, как они зверски устали. Они втроем сначала были в Норвегии, потом воевали в Африке у Роммеля, в сейчас их сняли с того, Западного фронта. И везде им приходилось воевать:
-- Майн готт, матка! Здесь война! Там война! Война, война!..
Этот Франц был серьезный, мужественный, словно просоленный, словно насквозь пропахший порохом, я его побаивался. А вот молодой Герман, всего на каких-нибудь года три старше меня, -- этот был наивный и симпатичный, как мой Болик, и он разговаривал больше со мной.
-- Франц есть фон Гамбург, их ист фон Берлин, -- гордо сказал он. -- Я уже год воевать!
-- А страшно воевать? -- спросил я.
Он улыбнулся:
-- Говорить правда, -- страшно, Франция есть нет очень страшно. Россия есть страшно.
Он немедленно достал фотографию, где снят с отцом; очень солидный дядя в шляпе, с палкой, и рядом с ним робкий костлявый мальчишка в коротких штанах на фоне какой-то площади.
Мать спросила, где фронт и сдадут ли Киев. Франц сразу помрачнел. Нет, Киев не сдадут. Фронт здесь, в лесу. Но русские в Киев не сойдут. Будет ужасный бой. Уж если перебросили войска из самой Франции, о, тут будет такое! Да, тут будет Сталинград. Он подумал и, посидев немного, повторил, выговаривая довольно четко: Сталинград.
Мама сказала:
-- Седьмого ноября самый большой советский праздник.
Он понял.
-- Я, я! -- воскликнул Франц. -- Совет хотеть взять Киев праздник -- Октябрь. Но они нет взят, они умирай. Я понимай, вы совет ожидать, но они Киев нет взят никогда. Пей, матка!..
Мне стало тоскливо. Он не врал -- охота ему была! И чуть ли не первые они отнеслись к нам, как люди к людям. Это был серьезный разговор. Я спросил:
-- А если возьмут? Вы же отступаете?
-- Я, я, понимай, -- серьезно сказал старый Франц. -- Вы совет ожидать, но я говорил, я альтер зольдат: вы уходить, уходить, пожалуйста, здесь -- умирай.
Он стал объяснять, что нам надо бежать куда-нибудь в село, в лес, выкопать ямку, сидеть и ждать, пока отодвинется фронт, а Киев будет разрушен и превращен в мертвую зону, таков приказ Гитлера. Франц стучал себя пальцем в грудь:
-- Это я говорить, альтер зольдат Франц. Я воевать еще Польша. Это все так есть: наступление, отступление, русский устал.
Водитель спал на кушетке, не раздеваясь, Герман захандрил и отложил гармошку. Франц пьянел. Мы пошли к себе, слышали, что Франц и Герман еще долго не спали, о чем-то говорили.
Ночью я проснулся от крика. Мать отчаянно звала:
-- Толя, Толя! Ох, помоги!
Слышалась возня, полетела табуретка. Сонный, я закричал:
-- Кто тут? Кого?
Зажег спичку, сперва ослеп от света ее, потом увидел, какмать борется с рыжим Францем. Он был крепко пьян, бормоталпо-немецки, убеждал ее, толкал.
На печи у меня всегда были заготовлены лучины. Я зажег однуи решительно стал спускаться с печки. Рыжий Франц обернулся насвет, пьяными глазами уставился на огонь, задумчиво посмотрелна меня и отпустил мать:
-- Криг, матка. Война, нихтс гут, -- сказал он. -- А!.. -- и, шатаясь, пьяный, ударившись о дверь, вышел.
Мать, дрожа, заложила дверь жердью.
-- Он пьяный. Он совсем пьяный, -- сказала она. -- Хорошо, что ты зажег свет. Спи... Теперь ничего. Спи... Спасибо.
Финальная стадия либерализма -- каннибализм. Поэтому перед тем как бороться за свободу, следует удостовериться, что вы на вершине пищевой цепочки, а не у ее основания (с) мое выстраданное.