Вода, обогащенная металлами, под давлением около 275 атмосфер и с температурой, которая могла достигать 350° С, хлынув из этих источников, входит в соприкосновение с очень холодной водой океана. Конечно, кипящая вода охлаждается, и подобное приведение к единообразию участвует в прогрессирующем старении Земли, но, может быть, интенсивная физикохимическая активность, развивающаяся в районах ныне окаменевших гидротермических потоков,— не она ли произвела первых действующих лиц истории жизни? Гетерогенность, контраст между различными шкалами времени — временем Земли, временем гидротермического потока, временем первых “живущих”, которые возможно, в нем размножились,— напоминает три “истории”, которым Фернан Бродель посвятил три части своего большого труда: “Первая история почти неподвижна, это — история человека r его отношениях с окружающей средой, медленно текущая и медленно изменяющаяся история, подчас образующаяся из непрекращающихся возвращений, из без конца возобновляемых круговоротов... Поверх этой неподвижной или медленно текущей истории находится история, которую хотелось бы назвать социальной, если бы это выражение не было лишено смысла, история групп и индивидов. Наконец, третью часть составляет традиционная история, измеряемая, если угодно, не человеком, но индивидом, событийная история Франсуа Симиана”.
Конечно, отношения между тремя броделевскими “историями” более тесные. Живые существа, даже люди, не в состоянии остановить радиоактивные процессы, связанные с распространением тепла гидротермическими потоками, в то время как деятельность социальных групп произвела глубокие изменения в “неподвижной” истории взаимоотношений человека со своей средой, а история наук является лучшим примером того, как при определенных условиях “событийная” история может сыграть определяющую роль в истории “социальной”. Однако это различие вторично по отношению к пропасти, которая отделяет оба эти способа повествования от того способа понимания, с которым физика в течение долгого времени себя идентифицировала. В перспективе традиционной физики даже прогрессирующее старение Земли является лишь видимостью, связанной с нашими приблизительными представлениями. По ту сторону феноменального мира следует искать вневременную по сути истину, отрицающую как необратимость, так и событийность.
...
Жители Лапуты, как и подобает образцовым картезианцам, одним глазом смотрели на небо, математические законы которого они разгадывали, а другой обращали вовнутрь, к своей эготистской субъективности. А сам летающий остров Лапута господствует над Землей благодаря технической помощи, основанной на открытии основных физических законов. Наука оказывалась, таким образом, естественной союзницей власти, господствуя над тем, что она предпочла не знать,— над людьми, не являющимися ни геометрическими фигурами, ни чисто рефлексивной субъективностью.
Поднятая Свифтом проблема серьезна, и ее не решить изменением теории. Однако поскольку образ физики исторически послужил точкой отсчета и гарантией для восприятия научной рациональности, мы можем сказать ныне, что эта рациональность не должна использоваться для оправдания ученых, следующих образцу жителей Лапуты. Противостояния подчиненного вневременным законам объекта и независимого субъекта, господствующего над миром, но лишившегося многочисленных связей с последним, не может отныне называться “рациональным” в том смысле, в каком рациональной была оппозиция “истинного”, “подзаконного” мира, открывавшегося наукой, и лишенного стабильности мира, в котором жил ученый.
Классический идеал науки, открытие умопостигаемого мира, не имеющего, однако, ни памяти, ни истории, заставляет вспомнить кошмар, о котором возвестили Кундера, Хаксли, особенно же Оруэлл: в “1984” сам язык отсечен от своего прошлого и, следовательно, также от возможности изобретать будущее; он способствует заключению людей в настоящем, не предоставляя возможности ни для обжалования, ни альтернативы. Этот кошмар, безусловно, является кошмаром власти. Ни уничтожение памяти, ни устранение повествовательного элемента, ни редукция воображения не могут более оправдываться идеалом умопостигаемости, который воплотила физика, претендующая на то, что она заплатила “рациональную” цену за превращение общества в “научный” объект. Совсем наоборот: пример физики должен побудить, как мы это и увидим, к определению априорных суждений о том, что могут люди, тех многочисленных способов, какими прошлое и будущее пронизывают друг друга в общем настоящем, а также к исследованию разрушительных искажений того, что претендуют понять.
...
Обратимость законов динамики, равно как и законов обеих фундаментальных наук, созданных в XX столетии — квантовой механики и теории относительности,— выражает такое радикальное отрицание времени, какого никогда не могли вообразить никакая культура, никакое коллективное знание. Достаточно много умозрительных теорий привлекали идею новизны, утверждая непреложность цепи причин и следствий; достаточно много мистических учений отрицали реальность нашего изменчивого и ненадежного мира и утверждали идеал такого существования, которое позволяло избежать страданий, приносимых жизнью. С другой стороны, мы знаем, какое значение имела в древности идея циклического времени, периодически возвращающегося к своим истокам. Но само вечное возвращение отмечено стрелой времени, так же как и смена времен года или человеческих поколений. Никакое умозрение, никакое знание никогда не утверждали эквивалентность между тем, что созидается, и тем, что разрушается, между растением, которое прорастает, цветет и умирает, и растением, которое воскресает, омолаживается и вновь превращается в зерно, между человеком, который взрослеет и обучается, и человеком, который постепенно становится ребенком, затем зародышем, затем клеткой.
И однако носительницей такого отрицания с самого начала была динамика, физическая теория, успехи которой отождествляются с триумфом науки как таковой. Примечательно, что физики, если вспомнить историю, осознали последствия законов динамики лишь когда были принуждены к этому. Лаплас возвестил детерминистский мир, подчиненный законам динамики: его демон, созерцающий мгновенное состояние Вселенной, мог выводить из него равно и прошлое, и будущее вплоть до малейших деталей. Но только в конце XIX века появился “демон Максвелла”, способный наблюдать и модифицировать индивидуальный путь молекул, имевший возможность бороться против необратимости, отрицавшей внутренний смысл различия между прошлым и будущим, что позволило сформулировать второй принцип термодинамики.
...
Конечно, термодинамическая история мира должна, скорее всего, свестись к неизбежному развитию по направлению к “тепловой смерти”, к окончательной нивелировке всех различий, питавших необратимые процессы. Возникновение энтропии, которое обозначает необратимость термодинамического процесса, обозначает на самом деле, что этот процесс осуществляет последовательное уничтожение своих собственных оснований. Распространение тепла имеет в качестве основания разницу температур и оно же непрерывно уничтожает эту разницу. Однако для ряда физиков, в частности для Планка и Больцмана, существенным было то, что при втором принципе природа теряла индифферентность, которую, казалось бы, ей сообщала динамика. Второй принцип выражал, как это говорил Планк, что природа не индифферентна, что у нее есть “влечения” и “предпочтения” по отношению к некоторым состояниям. Физика диссипативных систем, производящих энтропию, восприняла концепцию Планка, назвав конечные состояния этих систем “аттракторами”.
...
Убеждение Больцмана в том, что необратимость находится в центре физики, ныне подтверждено: необратимость открывает для физики проблему становления. Но фундаментальные законы физики “осуждали” эту необратимость, как определявшуюся приблизительным способом описания. Считалось, что мы наблюдаем необратимую эволюцию, эволюцию к наиболее вероятному макроскопическому состоянию, тому, которое реализует подавляющее большинство заранее возможных микроскопических конфигураций, лишь поскольку игнорируем движение каждой единичной молекулы и характеризуем систему в терминах макроскопических переменных. Вероятность и необратимость имели, следовательно, лишь негативное значение; они отражали дистанцию между наблюдателем человеком и тем, кто был бы в состоянии обозревать систему многих миллиардов молекул так же, как мы наблюдаем планетную систему.
Ситуация в квантовой механике более сложна. Каждый знает, что квантовая механика может давать лишь вероятностное предвидение. Однако фундаментальное уравнение квантовой механики — уравнение Шредингера — описывает детерминистскую и обратимую эволюцию. Вероятность в квантовую механику вносится необратимым актом измерения. Эта присущая квантовой механике двойственная структура — развитие ненаблюдаемой функции волны в пространстве Гилберта и ее “редукция”, которая позволяет определять вероятность различных наблюдаемых величин,— заставила пролить много чернил. Она привела некоторых физиков к утверждению, что в конечном итоге человеческое сознание ответственно за возможность характеризовать квантовый мир в терминах вероятностного наблюдения.
...
Неподвижная Вселенная или Вселенная, обреченная на смерть: если эти две концепции вдохновляют науку, то корни их уходят глубоко в историю человеческой мысли. Кто мог вообразить, что мы принуждены будем поместить “тепловую смерть” Вселенной не в конец ее истории, а в начало, будем вынуждены заключить, что порядок, характеризующий пашу нынешнюю Вселенную, не является порядком, выжившим, несмотря на прогрессирующую деградацию, но порядком, возникшим в результате первоначального, энтропического взрыва. И этот “взрыв” мог означать само рождение нашей Вселенной. В самом деле, согласно последнему сценарию, на смену первоначальной своеобычности “Big Bang' а” пришла неустойчивость первоначального пространствавремени, “пустого” в смысле квантовой механики. Таким образом, мы должны мыслить происхождение Вселенной в терминах необратимого возникновения материиэнергии, а не ее бесконечной концентрации.
Здесь также мы можем констатировать изменение смысла второго закона термодинамики. Эта “тепловая смерть”, это массированное производство энтропии, которое мы помещаем в истоки нашей Вселенной. более не являются, конечно, смертью. Напротив, это обозначает переход от пустой Вселенной к нынешней Вселенной, заполненной энергией и материей, что является также издержками перехода к существованию нашей Вселенной.
В каждой области физики мы вновь и вновь находим связанное со становлением материи необратимое время там, где ранее вневременные законы сводили это становление к повторению одного и того же. Можно попытаться пойти дальше и поставить вопрос: откуда идет стрела времени? Возникла ли она вместе с первоначальным разрушением симметрии “квантовой пустоты”? Нет. Это случайное разрушение симметрии, подобно условиям неравновесия в мире, который мы знаем, открывает стрелу времени, но не создает ее. В самом деле, нам надо предполагать существование этой стрелы времени, чтобы доказать неустойчивость пустой Вселенной, возможность того, чтобы некоторые колебания запустили механизм, одновременно создавший материю и кривизну пространствавремени.