Кто для вас Николай II

Цитата: Magic Spirit от 27.08.2016 21:24:44Так то оно так....часть документации царского правительства большевики публиковали, в "Черная книга"(несколько томов) и еще какой то там ".... архив" (точно не помню).
.
Но "дневнеки", они сами по себе как то всплыли..

Все лежало в архивах. Почему доступ был ограничен? мало ли - личные все таки дневники, может законодательство какое есть на эту тему. Теперь время вышло - опубликовали.
Тут где-то ссылка была про отстрел кошек и прочие любимые занятия "самодержца"..как раз после выкладки в сеть первым делом самое выпуклое люди начали постить.
Отречение было, было безо всякого обмана, трюка или подвоха. Свидетелей вагон, включая главного персонажа.
Статьи по которым оно было легитимным приведены выше. Статьи тогдашнего закона не регламентировали наличие печатей и обязательности чернильной подписи в таких документах. Сравнивать законы тогда и законы сегодня - глупость.
Хозяин Земли Русской отказываясь от помазания божьего и оной землицы мог класть с прибором на формальности - это были уже не его проблемы а проблемы тех кто все перечисленное получал по отказному документу..

Цитата: Kate_Dark от 27.08.2016 20:40:27А зачем уничтожать документы, которые явно доказывают всем, потрудившимся прочесть, что царек был никудышненький? Зачем уничтожать саморазоблачение, чтобы булкохрусты потом "светлый образ непогрешимого" придумали?

Есть подозрение, что царь был не так прост, как кажется на первый взгляд.
Многие из его приближённых глупым его не считали.
Царь бесспорно был всеми предан и возможно вынужден был пойти на хитрость или месть по отношению к своему окружению.
Как вы ко мне относитесь, так и я к вам. Вот вам черновой листок, получите и распишитесь.
Если праздник принятия царства обернулся для царя красочными балами, и кровью на Ходынке, то отречение  походило на позорное деяние.
Именно этот позорный акт и коробит монархистов.  Им нужны печать, бланк, подпись от пера, заверение акта, торжественное мероприятия... 
Но царица была умнее его, она сразу поняла, что своим отречением, без её согласия, Николай отдаёт в заложники всю царскую семью тем,  кто этого отречения требовал от царя.  И он и его семья, тут же были арестованы.
Акт отречения можно рассматривать и как акт предательства.  Если, по признанию царя вокруг него, все были изменники и трусы, то почему он пошел им на встречу?  Значит он был таким же, как и всё его окружение. Каков поп, таков и приход.     

Цитата: 753 от 28.08.2016 11:12:11Есть подозрение, что царь был не так прост, как кажется на первый взгляд.
Многие из его приближённых глупым его не считали.
Царь бесспорно был всеми предан и возможно вынужден был пойти на хитрость или месть по отношению к своему окружению.
Как вы ко мне относитесь, так и я к вам. Вот вам черновой листок, получите и распишитесь.
Если праздник принятия царства обернулся для царя красочными балами, и кровью на Ходынке, то отречение  походило на позорное деяние.
Именно этот позорный акт и коробит монархистов.  Им нужны печать, бланк, подпись от пера, заверение акта, торжественное мероприятия... 
Но царица была умнее его, она сразу поняла, что своим отречением, без её согласия, Николай отдаёт в заложники всю царскую семью тем,  кто этого отречения требовал от царя.  И он и его семья, тут же были арестованы.
Акт отречения можно рассматривать и как акт предательства.  Если, по признанию царя вокруг него, все были изменники и трусы, то почему он пошел им на встречу?  Значит он был таким же, как и всё его окружение. Каков поп, таков и приход.

Умнее-умнее...
.
Когда Николай в 1900 в Ливадии от тифа чуть не помер...она шустренько  попыталась на себя  все нити управления переключить, в том числе все доклады чиновников.

ПАДЕНИЕ МОНАРХИИ В РОССИИ: ЗАГОВОРЫ И РЕВОЛЮЦИЯ А. АЛЕКСЕЕВ, историк.

Цитата: ЦитатаСЕМЕЙНОЕ САМОДЕРЖАВИЕ


В 1915 году, несмотря на летние поражения, ситуация в стране выглядела еще вполне управляемой. По характеристике Милюкова, Россия жила инерцией довоенного благополучия: “Экономические и финансовые трудности прикрывались традицией коковцовских бюджетов... В стране вдруг появилось много денег, и первое впечатление было, что деревня сразу разбогатела. Новые наборы еще не успели ослабить народную производительность, посевы почти не уменьшились, вклады в сберегательные кассы росли, миллиардные кредитные операции государственного банка удавались на славу, эмиссии краткосрочных обязательств прибавляли новые выпуски бумажных денег к непокрытым старым... Темная сторона этого кажущегося благополучия уже начинала, правда, сказываться: рост цен на продукты потребления, обесценение заработной платы и содержания администрации, падение вывозной торговли с закрытием границ и т. д. Начинал расстраиваться и транспорт, но в общем распределительный аппарат страны еще не был парализован”.

Самую грозную опасность представляло возобновление войны между властью и общественностью. Слухи об измене и роли Распутина при дворе, просачиваясь в армию, еще больше настраивали офицеров против высшего командования. Сын Родзянко, воевавший в гвардии, с горечью рассказывал отцу о некомпетентности руководства, о бросках через болотную трясину под пулеметным огнем с немецких аэропланов: “Народ великолепный, снарядов и орудий в избытке, но не хватает мозгов у генералов. Каждый командующий действует по своему усмотрению, а люди гибнут напрасно”.

Горечь поражений находила выход в нападках Думы на правительство. По меткому замечанию Шульгина, “заклеймить "виновников национальной катастрофы" было необходимо Государственной думе, если она желала, чтобы ее призыв — новых жертв и нового подъема — был воспринят армией и страной. Между Думой и армией как бы сделалось немое соглашение:

Дума. Мы “их” ругаем, а вы уж не ругайтесь, а деритесь с немцами...

Армия. Мы и будем драться, если вы “их” как следует “нацукаете”...

И вот мы “цукаем”.

Звонкая пощечина общественному мнению — отстранение от верховного командования великого князя Николая Николаевича и увольнение министров-либералов — лишь разогрела страсти, а отказ созвать думскую сессию в запланированный срок перекрыл этим страстям легальный выход. В сентябре 1915 года кадет В. А. Маклаков в “Русских Ведомостях” сравнил правящий режим с обезумевшим шофером: “Если бы даже вы решились силой выхватить руль — вы остановитесь: речь не только о вас, вы везете с собой свою мать, ведь вы и ее погубите вместе с собой... Вы оставите руль у шофера”.

Статья пользовалась бешеной популярностью. Казалось, “руль” в самом деле оказался в полном распоряжении царской четы. Правда, в сентябре 1915 года впервые с начала войны прошла волна забастовок одновременно в Петрограде, Москве, в Поволжье и на Украине. Правда, двое офицеров планировали захватить царя во время его поездки на фронт. Правда и то, что известный военный летчик Костенко собирался спикировать на своем самолете на императорский автомобиль. Но это были единичные, скорее, намерения, чем инциденты, на которые можно было не обращать внимания.

Царь и царица, как и их противники, страдали ярко выраженным дефектом политического зрения. Взяв на себя верховное главнокомандование, Николай II получил массу телеграмм с выражением поддержки и еще больше укрепился в мысли, что простые русские люди за него, а сопротивление элиты объясняется ее изоляцией от народа: “Министры, постоянно живущие в городе, ужасно мало знают о том, что происходит по всей стране... Петроград и Москва составляют единственно исключение на карте Отечества”.

Царь больше времени проводил теперь в Ставке, из-за немецких побед переведенной в Могилев. Располагалась Ставка в губернаторском доме — большом особняке на взгорье у реки, где царь занимал всего две комнаты: цесаревичу, когда он бывал в Ставке, ставили вторую койку в отцовской спальне. Время от времени приезжала Алиса с дочерьми. По свидетельству придворного историографа генерала Д. Н. Дубенского, государь был у нее в полном подчинении: “Достаточно было их видеть четверть часа, чтобы сказать, что самодержцем была она, а не он. Он на нее смотрел, как мальчик на гувернантку, это бросалось в глаза”. Гемофилия сына оставалась их постоянной заботой. В декабре 1915 года у Алексея было кровотечение из носа — самый серьезный кризис со времени Спалы. Снова кошмар с бдениями у его постели и целительными молитвами “Друга”.

В Петрограде Алиса потихоньку начинает замещать отсутствующего мужа, принимая министров с докладами, хотя по-прежнему держится тихо и скромно. Николай II сам просит жену помогать ему в государственных делах: “Да, поистине тебе следовало быть моими ушами и глазами там, в столице, пока я остаюсь здесь. За тобой остается поддерживать мир и гармонию среди министров, посредством этого ты исполнишь великую службу для меня и страны... Я так счастлив, что ты нашла наконец стоящее занятие. Я сейчас, естественно, могу быть спокоен и не волноваться за внутренние дела”. В ответ она радостно сообщает: “Я больше не испытываю ни малейшего смущения или испуга от общения с министрами, и моя русская речь льется обильно, словно фонтан”.

Пытается Алиса вмешиваться и в чисто военные вопросы. Так, в ноябре 1915 года она просит мужа сообщить планы относительно Румынии, поскольку “наш Друг боится, что если мы не будем иметь большую армию, чтобы взять Румынию, мы после можем попасться в ловушку”.

Депутация от Синода поднесла императрице икону и благословенную грамоту, где говорилось: “В скромной одежде сестры милосердия Вы стоите вместе с августейшими дочерьми у самого одра раненого и больного воина, своими руками обвязывая раны, своей материнской заботой и лаской утешая страждущего, вызывая во всех чувство умиления”. Это была сущая правда, как и организованные ею для фронтовиков поезда-бани и поезда-склады, без которых не выжили бы множество раненых. Но, как известно, от постылого и ласка в тягость. Даже отправку молитвенников пленным немецким офицерам сочли доказательством прогерманских симпатий Александры Федоровны. Во всех слоях российского

населения, в том числе среди солдат и офицеров, ее открыто называли любовницей Распутина. Николай II единственный был целиком на ее стороне: “Императрица иностранка, у нее нет никого, кто бы защитил ее. Я никогда не оставлю ее, ни при каких обстоятельствах. В любом случае все обвинения, предъявленные ей, ложны. Злые языки болтают о ней, но я знаю, как сделать, чтобы ее уважали”.

На самом деле он этого не знал. Горячо сочувствовавший царю Шульгин констатировал безвыходность положения: “Он не может объяснить, что ничего подобного нет, потому что он не может об этом заговорить. Он не может вызвать на дуэль, потому что цари не дерутся на дуэлях. Да и кого бы он вызывал? Всю страну?”

"ТРАНСЦЕНДЕНТАЛЬНАЯ" ЧЕХАРДА

Влияние Распутина росло, и на вершинах власти появлялось все больше его ставленников. Несмотря на просьбы Николая II “не вовлекать нашего Друга в это” (то есть в политические и военные дела), любой претендент на высокий пост оценивался по критериям “он любит нашего Друга” или “не враг ли он нашего Друга?”

После увольнения бунтующих либералов ситуация в правительстве, казалось, должна была стабилизироваться. Однако победители не могли игнорировать общественность, вернее, огромную роль Земгора и военно-промышленных комитетов в обеспечении войны. А общественность главным виновником неудач продолжала считать председателя Совета министров И. Л. Горемыкина, который на все претензии отвечал, что война его не касается, это дело военного министра. “Я ломаю голову над вопросом о преемнике старины”, — писал жене Николай; она, искренне привязанная к старине, уныло соглашалась. 18 января 1916 года Горемыкин был смещен, а на его место с одобрения Распутина назначен Б. В. Штюрмер. Одной немецкой фамилии хватило бы, чтобы общество приняло его в штыки. У него же еще и репутация была неважная. Французский посол М. Палеолог, собрав информацию о Штюрмере, был обескуражен: “Хуже чем посредственность: третьестепенный интеллект, слабая воля, низкий характер, сомнительная честность, без опыта и идей в государственных делах”.

Пока новый премьер день за днем объезжал министерства, всюду выступая с речами, 9 февраля после долгих проволочек открылась сессия Думы. Государь присутствовал на торжественном молебне по этому случаю и выступил с речью. Заметно волнуясь, он приветствовал депутатов как представителей русского народа и был вознагражден громовым “ура!”. Зато Штюрмер сошел с кафедры в гробовой тишине, а выступавший следом крайне правый депутат В. М. Пуришкевич бросил крылатую фразу о “чехарде министров” и сравнил премьера с Чичиковым, который, посетив всех уважаемых в городе лиц, долго сидел в бричке, раздумывая, к кому бы еще съездить.

Алиса, неспособная вообразить врага более страшного, нежели Гучков, выдавила из правительства связанного с ним военного министра А. А. Поливанова.

Нового министра, генерала Д. С. Шуваева, состоявший при русской армии британский генерал А. Нокс описал так: “Милый старик, очень прямой и очень честный. Он не имел понятия о своей работе, но его преданность императору была такой, что если бы Его Величество попросил его выпрыгнуть из окна, он сделал бы это немедленно”. А французский министр вооружений А. Тома сказал тогда: “Россия должна быть очень богатой и уверенной в своих силах, чтобы позволить себе роскошь иметь такое правительство, как ваше, где премьер-министр — бедствие, а военный министр — катастрофа”.

Одновременно с Поливановым был уволен министр внутренних дел А. Н. Хвостов (племянник), строивший козни против своего благодетеля Распутина. Теперь неугомонная Алиса взялась за министра иностранных дел С. Д. Сазонова, добивавшегося признания польской автономии.

В условиях “семейного самодержавия” министры менялись с пугающей частотой. За полтора года сменились четыре премьера, пять министров внутренних дел, три военных и четыре сельского хозяйства. Пуришкевич записал в дневнике, что “Александра Федоровна распоряжается Россией, как своим будуаром, но назначаемые на министерские посты, благодаря ей и Распутину, люди чувствуют себя настолько непрочно, что даже не переезжают на казенные квартиры, а остаются на своих частных”. Шульгин, монархист до мозга костей, недоумевал, что “совершается что-то трансцендентально-иррациональное”.

продолжение

Цитата: ЦитатаНОВЫЙ ФАВОРИТ


Между тем в стране нарастал кризис снабжения. Послушаем по этому поводу Родзянко: “Министерства не могли между собой сговориться: интендантство заказывало, железные дороги привозили, а сохранять было негде, на рынок же выпускать не разрешалось. То же самое происходило с доставкой мяса из Сибири: от недостатка и неорганизованности транспорта гибли уже не тысячи, а сотни тысяч пудов. Виновников, конечно, не нашлось, так как одни сваливали на других, а все вместе — на общую бесхозяйственность”.
Летом 1916 года начальник штаба верховного главнокомандующего генерал М. В. Алексеев предложил сосредоточить снабжение, продовольствие и транспорт в руках одного человека с диктаторскими полномочиями, но ни Дума, ни Штюрмер этого не желали, и вопрос “замотали”.
Тем летом войска Юго-Западного фронта под командованием А. А. Брусилова прорвали австрийский фронт в Галиции и перешли в наступление. “Брусиловский прорыв” вызвал бурю энтузиазма в обществе. Командующий получил сотни поздравительных телеграмм и среди них — особенно его растрогавшую — с Кавказа, от бывшего верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича: “Поздравляю, целую, обнимаю, благословляю”. “И только несколько дней спустя, — вспоминает Брусилов, — мне подали телеграмму от государя, в которой стояло всего несколько сухих и сдержанных слов благодарности”.
Общественность недоумевала, почему атакует только Юго-Западный фронт, а Алиса умоляла мужа прекратить наступление и не переходить Карпаты, чтобы избежать лишних потерь: “О, дай снова приказ Брусилову остановить эту бесполезную бойню. Зачем повторять безумие немцев под Верденом? Наши генералы не считают мертвых, они привыкли к потерям, а это грех”. 27 сентября Николай отвечает: “Моя дорогая, Брусилов получил мои указания, он немедленно отдал приказ остановиться”. На самом деле наступление было остановлено из-за отсутствия поддержки соседних фронтов (по слухам, главнокомандующий Западным фронтом А. Е. Эверт обронил: “С какой стати я буду работать во славу Брусилова”).
Распря между властью и общественностью разлагающе сказывалась на армии. Брусилов через министра двора графа В. Б. Фредерикса пытался довести до сведения императора, что негоже во время войны с внешним врагом рассылать командующим секретные инструкции, предписывающие ставить палки в колеса Земгору. Николай II сам не испытывал восторга от деятельности своих назначенцев: “Штюрмер превосходный, честный человек, только кажется мне, он не может решить, что необходимо делать”. Так или иначе, но на повестке дня вновь стоял поиск “новых людей”.
В сентябре 1916 года, вскоре после ареста личного секретаря Штюрмера И. Ф. Манасевича-Мануйлова, вымогавшего деньги у банкиров, Штюрмер позвонил Хвостову (дяде) и злорадно объявил: “Вы мне сообщили неприятное известие об аресте Манасевича-Мануйлова, а теперь я вам сообщаю новость — вы больше не министр внутренних дел”.
Сменивший Хвостова Александр Дмитриевич Протопопов представлял собой шармера — “очаровашку”, человека, приятного во всех отношениях. Пятидесяти лет, маленький, лоснящийся, с седой шевелюрой, седыми усами и сверкающими темными глазами, он выглядел значительным, обаятельным и всегда довольным, несмотря на тяжелую болезнь, которую в зависимости от симпатий или антипатий к нему характеризовали как прогрессивный паралич либо как сифилис. В качестве октябриста Протопопов занимал пост товарища председателя Государственной думы, но в отличие от своих соратников по “прогрессивному блоку” Александр Дмитриевич ухитрился войти в доверие к Распутину, и по совету “Друга” Алиса решила сделать его министром внутренних дел. “Григорий горячо умоляет тебя назначить Протопопова”, — пишет она мужу. Николай некоторое время сопротивлялся: “От всех этих перестановок голова идет кругом. По-моему, они слишком часты. В любом случае они не улучшают внутренней ситуации в стране, так как каждый новый человек несет с собой перестановки всей администрации”. И это пишет единственный в России человек, обладавший правом назначать высших чиновников! Впрочем, упирался он недолго: 18 сентября А. Д. Протопопова поставили во главе МВД.
Это была сенсация. Принятие поста из рук Штюрмера коллеги по партии и блоку рассматривали не иначе как измену. А Протопопов с удивительной наивностью отвечал: “Как вы можете просить меня отказаться? Я всю жизнь мечтал стать вице-губернатором, а тут я министр!” И уверял, что сохранит верность либеральным убеждениям.
Возмущение вызвало заявление Протопопова, что своей программы он не имеет и будет выполнять программу Штюрмера. Это было не только постыдно для октябриста, но еще и смешно: все знали, что у Штюрмера никакой программы нет...
Вряд ли метаморфоза вице-председателя Думы объяснялась исключительно рациональными соображениями. Сойдясь через Распутина с царствующей четой, шармер-неврастеник сам был очарован. Вежливый, чрезвычайно интеллигентный Николай очень даже умел нравиться. Алиса все еще блистала красотой, и Протопопов восхищался, какая она необыкновенно сильная, властная и умная женщина. Искренне влюбившись в царствующих особ, он вообразил, что призван спасти самодержавие и Россию. Объясняя свою позицию руководству “прогрессивного блока”, министр поднимал глаза вверх и с неестественным восторгом повторял: “Я чувствую, что я спасу Россию, я чувствую, что только я могу ее спасти!” “Он был жалок, — вспоминал Милюков, — но мы его не пожалели. Он потом жаловался, что его “били, заплевали, бичевали, затюкали”, и этим объяснял потом свой окончательный переход к правым”.

"ШТУРМОВОЙ СИГНАЛ" МИЛЮКОВА

Восхваляя самодержавную монархию, как отвечающую привычкам и обычаям русского народа, Николай II признавал, что “самодержец может отдать любой приказ, однако не может ручаться, что он будет правильно выполнен”. Как тогдашние оппозиционеры, так и столпы правящего режима рисуют на удивление схожую картину усиливающейся разрухи.
“С продовольствием стало совсем плохо, — пишет Родзянко. — Города голодали, в деревнях ходили без сапог, и при этом все чувствовали, что в России всего вдоволь, но нельзя ничего достать из-за полного развала в тылу. Москва и Петроград сидели без мяса, а в это время в газетах писали, что в Сибири на станциях лежат битые туши и что весь этот запас в полмиллиона пудов сгниет при первой же оттепели... Каждый министр и каждый начальник сваливал на кого-нибудь другого, и виновников никогда нельзя было найти. Ничего, кроме временной остановки пассажирского движения, для улучшения продовольствия правительство не могло придумать”. (Во время этой остановки из паровозов забыли выпустить воду, ударил мороз и трубы полопались.)
А вот слова Протопопова: “Финансы расстроены, товарообмен нарушен, производительность страны — на громадную убыль, пути сообщения в полном расстройстве... Двоевластие (Ставка и министерство) на железных дорогах привело к ужасающим беспорядкам... Наборы обезлюдили деревню, ощутился громадный недостаток рабочей силы, пополнялось это пленными и наемным трудом персов и китайцев. Общий урожай в России превышал потребность войска и населения. Между тем система запрета вывозов — сложная, многоэтажная, — реквизиции, коими злоупотребляли, и расстройство вывоза создали местами голод, дороговизну товаров и общее недовольство... Многим казалось, что только деревня богата, но товара в деревню не шло, и деревня своего хлеба не выпускала. Но и деревня без мужей, братьев, сыновей и даже подростков тоже была несчастна. Города голодали, торговля была задавлена, постоянно под страхом реквизиций. Единственного пути к установлению цен — конкуренции — не существовало... Таксы (твердые цены. — Прим. а. а.) развили продажу "из-под полы"... Всюду было будто бы начальство, которое распоряжалось, и этого начальства было много. Но направляющей воли, плана, системы не было и не могло быть при общей розни среди исполнительной власти и при отсутствии законодательной работы и действительного контроля над работой министров”.
Николай II жаловался, что у него, “кажется, голова вот-вот лопнет” от свалившихся проблем. Он похудел, выглядел бледным и усталым. Учитель царских детей Жильяр отмечал, что обычно крайне вежливый император казался нервным и раздражительным и пару раз грубо говорил с сыном.
Милюков, в сентябре 1916 года вернувшийся из зарубежной поездки, обнаружил, что за месяц с небольшим положение изменилось: “Все, что было раньше известно более или менее тесному кругу посвященных, сделалось за это время достоянием широких кругов публики и рядового обывателя. Соответственно поднимался и барометр внутреннего настроения”. Лидеры “прогрессивного блока” уже тогда, в сентябре, пришли к выводу, что страна находится накануне общенационального восстания. Они были едины в том, что предотвратить ужасы революции могло бы отречение Николая II в пользу сына при регентстве брата, великого князя Михаила Александровича, но расходились в том, как этого добиться. Милюков считал: надо выжидать, и власть сама упадет к ним в руки. Гучков возражал: народ, совершив революцию, никому не уступит ее плоды. В результате Гучков и взял на себя всю ответственность за подготовку переворота, а лидеры блока лишь негласно одобряли его действия.
1 ноября 1916 года открылась сессия Думы. Накануне собрание председателей губернских земских управ выразило убеждение, что “стоящее у власти правительство, открыто подозреваемое в зависимости от темных и враждебных России влияний, не может управлять страной и ведет ее по пути гибели и позора”, и пообещало Думе свою поддержку. Сенсацией стала речь Милюкова. Оттолкнувшись от фразы обиженного военного министра Шуваева — “я, может быть, дурак, но я не изменник!”, — Милюков обрушился на действия правительства, сопровождая каждое обвинение рефреном: “А это что же — глупость или измена?” И каждый раз ответом служил гром аплодисментов: зал больше оратора был уверен, что речь идет об измене. Милюков зачитал по-немецки комментарий газеты “Neue Freie Presse” на назначение Штюрмера: “Das ist der Sieg der Hofpartei, die sich um der junge Zarin gruppiert” (“Это победа придворной партии, которая группируется вокруг молодой царицы”).
Упоминание в Думе императрицы, да еще в таком контексте, носило совершенно скандальный характер. За речью Милюкова установилась репутация “штурмового сигнала к революции”. Правительство было в растерянности. О накале страстей говорит тот факт, что к образованию “правительства доверия” теперь призвали и Государственный совет, и съезд Объединенного дворянства — оплот реакции. Мария Федоровна требовала удалить Распутина и снять Штюрмера. 9 ноября царь отправляет Штюрмера в отставку. “У меня комок в горле, — пишет Алиса, — такой преданный, честный, верный человек”.
Место председателя Совмина занимает А. Ф. Трепов — чрезвычайно благонамеренный, но “враг Друга”, потребовавший отставки Протопопова. Николай II намекал жене, что склонен согласиться с Треповым: “Протопопов хороший, честный человек, но перескакивает с одной мысли к другой, не может сосредоточить свой ум на чем-нибудь одном. Я это сразу заметил. Говорят, что несколько лет назад он был не совсем нормальным после определенной болезни”. Алиса убеждает мужа, что такой шаг был бы ошибкой: “Не думай, что они остановятся на нем. Они будут делать так, чтобы уходили и все другие, преданные тебе, а затем и мы сами. Помни, правит царь, а не Дума. Прости меня опять за письмо, но я борюсь за будущее нашего сына”.
Спустя два дня Алиса сама приехала в Ставку. Последовали объяснения, тяжелые для супругов. В письме, написанном уже после отъезда, она просит прощения за несдержанность, но твердит свое: “Я полностью убеждена, что великие и прекрасные времена настанут в твое царствование в России. Мы должны передать сильную страну мальчику, и мы не можем быть слабыми ради него... Будь тверд. Они хотят чувствовать твою руку, как давно, уже годы, люди говорили мне одно и то же: "Россия любит кнут", это в их натуре, нежно любить и при этом железной рукой наказывать и править. Как бы я хотела, чтобы моя воля перелилась в тебя... Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом, подомни их под себя, только не смейся, мой непослушный”. Но он, видимо, все же смеялся, потому что подписывал свои письма “poor old huzy — with no will” (“старый безвольный бедняга муженек”).

РАЗГОВОРЫ И ЗАГОВОРЫ

К концу 1916 года Николай II и Алиса оказались не просто в изоляции, но в крайне ожесточенной конфронтации со всем обществом, включая все элиты и даже членов династии Романовых. Брат царя Михаил Александрович говорил, что правительство и императрица ведут Россию к сепаратному миру и к позору: “Александру Федоровну яростно ненавидят, всюду и во всех кругах требуют ее удаления. Пока она у власти — мы будем идти к погибели”. Почти в открытую обсуждались планы ее удаления в монастырь или в санаторий (читай — в психлечебницу). Был даже такой вариант — пригласить государыню, одну или вместе с государем, под каким-либо предлогом на броненосец и увезти в Англию. Есть сведения, что князь Г. Е. Львов и начальник царского штаба генерал М. В. Алексеев собирались в середине ноября во время пребывания Николая II в Ставке добиться от него согласия на удаление Алисы в Крым или в Англию. Но Алексеев внезапно заболел и сам отбыл в Крым. Гучков также слег с сердечным приступом.
В кулуарах Думы обсуждался состав “министерства доверия”. “Прогрессивный блок” искал союза с левыми, и Родзянко теперь выглядел слишком консервативным. Премьерское кресло и МВД прочили Львову, военное министерство — Гучкову, МИД — Милюкову. Между тем общество, само утопающее в болтовне, разуверялось в Думе и партиях — “там, мол, только говорят, а ничего не делают”. 9—11 декабря в Москве полиция сорвала общеземский съезд, но делегаты успели принять грозную резолюцию: “В России всем сословиям, всем классам, всякому единению честных людей вполне ясно, что безответственные преступники, гонимые суеверным страхом, кощунственно произносящие слова любви к России, готовят ей поражение, позор и рабство!”
Спустя несколько дней Алиса пишет мужу: “Я бы спокойно и с чистой совестью перед всей Россией отправила бы Львова в Сибирь, отняла бы у Самарина его чин (он подписал эту бумагу в Москве), Милюкова, Гучкова и Поливанова также в Сибирь. Идет война, и в такое время внутренняя война есть государственная измена. Почему ты так на это не смотришь, я, право, не могу понять. Я только женщина, но моя душа и мой ум говорят мне, что это было бы спасением России”.
16 декабря Думу распустили на рождественские каникулы, а в ночь на 17 декабря был убит Распутин. Люди целовались на улицах, убийц — Пуришкевича, князя Феликса Юсупова и великого князя Дмитрия Павловича — восхваляли как спасителей Отечества.
Последовавшее наказание трудно назвать суровым: Дмитрия отправили в русские войска в Персии, Юсупова сослали в имение, Пуришкевича вовсе освободили. Тем не менее Мария Федоровна написала сыну, что отказ помиловать Дмитрия “глубоко возмутил всю семью”. Великий князь Николай Михайлович в петербургских клубах открыто ругал правительство, его брат великий князь Александр Михайлович, тесть Феликса Юсупова, пытался убедить Алису оставить заботы о государстве мужу. Разговор перерос в ссору с криками и взаимными обвинениями. “Ты не имеешь права толкать твоих родственников в пропасть!” — кричал Александр.
Гибель “Друга” стала для Алисы страшным ударом. Несколько дней она просидела молча с заплаканными глазами, глядя перед собой. Распутин часто говорил ей, что без него она потеряет сына и корону в шесть месяцев. Но она была сильной женщиной и с еще большим упрямством повлекла мужа по прежнему пути.
Пока в Совмине спорили о дате возобновления работы Думы, бывший министр Н. А. Маклаков по указанию царя готовил манифест об отмене конституционных реформ 1905 года. Ходили слухи, что Родзянко вот-вот будет арестован и выслан из Петрограда. За четыре дня до Нового года А. Ф. Трепова на посту председателя Совета министров сменил старый князь Н. Д. Голицын, помощник царицы в комитете по военнопленным, со слезами умолявший не назначать его на столь ответственный пост, да еще в военное время. Реальная власть сосредоточилась в руках ненавистного обществу И. Г. Щегловитова, получившего 1 января пост председателя Госсовета, и Протопопова, который каждое утро звонил царице и на полном серьезе сообщал, что ему присоветовал ночью дух Распутина.
После убийства Распутина разговоры о перевороте стали более настойчивыми, и даже армия не оставалась здесь в стороне. По свидетельству Брусилова, “за исключением солдатской массы, которая в своем большинстве была инертна, офицерский корпус и вся та интеллигенция, которая находилась в составе армии, были настроены по отношению к правительству в высшей степени враждебно. Везде, не стесняясь, говорили, что пора положить предел безобразиям, творящимся в Петербурге, и что совершенно необходимо установить ответственное министерство”. Секретно проведенная корпусом жандармов проверка показала, что слухами о германофильстве императрицы и ее влиянии на государя армия подготовлена к мысли о дворцовом перевороте. “Разговоры в этом смысле, — пишет фактический заместитель Протопопова генерал П. Г. Курлов, — открыто велись в офицерских собраниях и не встречали необходимого противодействия со стороны высшего командного состава”. Видя тщетность усилий по спасению режима, Курлов 5 января ушел в отставку.
На Новый год на квартире московского головы Челнокова князь Львов рассказал Милюкову, что в ближайшем будущем можно ожидать переворота с устранением Николая II и Александры Федоровны — в замысле участвуют и военные круги, и великие князья, и политические деятели. Челноков, правда, уверяет: “Никто об этом серьезно не думал, а шла болтовня о том, что хорошо бы, если бы кто-нибудь это устроил”. Но в Тифлисе на новогоднем приеме вернувшийся из Москвы городской голова А. И. Хатисов от имени Львова передал великому князю Николаю Николаевичу предложение занять престол в случае смещения Николая II. Николай Николаевич после некоторого размышления отверг предложение, сославшись на то, что “мужики не поймут”.
В Москве у Милюкова допытывались: “Почему Дума не берет власть?” “Приведите мне два полка к Таврическому дворцу, и мы возьмем власть”, — отвечал он, будучи уверен, что условие неисполнимо. По свидетельству Шульгина, в “достаточно черносотенном” Киеве накануне Нового года его ловили за рукав “люди самые благонамеренные” и спрашивали: “Когда же наконец вы их прогоните? Вы знаете, еще хуже стало, когда Распутина убили. Раньше все валили на него, а теперь поняли, что дело вовсе не в Распутине”.
“Благонамеренные люди” не поняли другого: рабоче-крестьянская масса не желает воевать. Царь полностью дискредитирован, “вера” и “отечество”, и раньше с трудом проникавшие в ее сознание, окончательно превратились в пустой звук. Потребовался еще почти год, и к власти пришли те, кто это понял, — большевики.

ПАДЕНИЕ МОНАРХИИ В РОССИИ: ЗАГОВОРЫ И РЕВОЛЮЦИЯ А. АЛЕКСЕЕВ, историк.
...

Цитата: ЦитатаНАБЛЮДАТЕЛЬНЫЕ БАРЫШНИ И НЕПОСЛУШНЫЕ ТКАЧИХИ


После убийства Распутина Николай II не поехал в Ставку, где ему, как верховному главнокомандующему, полагалось бы находиться. Он выглядел болезненным — сплетники уверяли, что жена дает ему наркотики. Алиса была печальна и покорна, но бывший премьер В. Н. Коковцов, беседуя с царем, заметил, что она подслушивает за приоткрытой дверью.
Невозможно точно определить момент, когда обычные волнения переросли в революцию. «Внешне все казалось спокойным, — вспоминает Родзянко. — Но вдруг что-то оборвалось, и государственная машина сошла с рельс. Совершилось то, о чем предупреждали, грозное и гибельное, чему во дворце не хотели верить...»
Может быть, первым звеном в цепи дальнейших событий следует считать произведенный в ночь на 27 января арест рабочей группы Центрального военно-промышленного комитета (ВПК) во главе с К. А. Гвоздевым. Им, самым умеренным оборонцам, каких можно было отыскать среди петроградских пролетариев, предъявили обвинения в заговоре и «создании преступной организации, стремящейся к свержению существующего государственного строя и установлению социалистической республики».
5 февраля охранное отделение отметило: «С каждым днем продовольственный вопрос становится все острее, заставляет обывателя ругать всех лиц, так или иначе имеющих касательство к продовольствию, самыми нецензурными выражениями... Если население еще не устраивает голодные бунты, то это не означает, что оно их не устроит в самом ближайшем будущем. Озлобление растет, и конца его росту не видать». Правительство принимает меры: в помощь шести тысячам полицейских предполагается бросить казаков и части петроградского гарнизона, состоявшие из новобранцев, пожилых запасников, выписанных из госпиталей раненых, а также офицеров, негодных по здоровью для фронта. 8 февраля Петроградский военный округ выделен из состава Северного фронта, а его командующий, генерал С. С. Хабалов, подчинен непосредственно военному министру М. А. Беляеву.
В назначенный день, 14 февраля, открылась сессия Думы. С трибуны Милюков заявил, что мысль и воля народа с трудом просачиваются через узкие щели в мертвом бюрократическом аппарате, а лидер фракции трудовиков А. Ф. Керенский почти открыто призвал к цареубийству. В кулуарах вновь обсуждали возможность переворота. «Говорилось в частном порядке, — вспоминает Милюков, — что судьба императора и императрицы остается при этом нерешенной — вплоть до вмешательства «лейб-кампанцев», как это было в XVIII веке (то есть не исключалась возможность убийства царской четы. — Прим. А. А.); что у Гучкова есть связи с офицерами гвардейских полков, расквартированных в столице, и т. д.». Сам Гучков таинственно молчал.
16 февраля в Петрограде введены карточки на хлеб. На следующий день на Путиловском заводе забастовали рабочие кузнечного цеха, требуя увеличить зарплату на 50 процентов. 19 февраля в ответ на резкое повышение цен на некоторых предприятиях начинаются забастовки, возле продовольственных магазинов толпы людей требуют хлеба. Большевик И. В. Попов, вернувшийся из эмиграции и работавший на заводе «Динамо», рассказывает «надежным парням», как в 1905 году создавались боевые дружины: пистолеты покупали или отнимали у «фараонов», ножи, кастеты, бомбы делали сами. «У ребят загорелись глаза». Они запасаются оружием и учатся стрелять.
Утром во вторник, 21 февраля, меньшевик Н. Н. Суханов, как обычно, пришел на службу в организацию по орошению Туркестана. «За стеной две барышни-машинистки разговаривали о продовольственных осложнениях, о скандалах в «хвостах» у лавок, о волнении среди женщин, о попытке разгромить какой-то склад.
— Знаете, — сказала вдруг одна из барышень, — по-моему, это начало революции.
Эти барышни ничего не понимали в революциях. И я ни на грош не верил им».
В тот день в некоторых районах жены рабочих разграбили булочные и бакалейные лавки. На Путиловском заводе всем пообещали прибавку в 20 процентов от зарплаты, но бастовавших рабочих кузнечного цеха все-таки уволили. В ответ забастовали другие цеха, и на следующий день завод закрыли «до особого распоряжения». Выброшенные на улицу 36 тысяч рабочих пошли по заводам и фабрикам, убеждая бастовать.
И в этот момент Николай II уезжает из Петрограда.
Накануне он сообщил министру внутренних дел А. Д. Протопопову, что генерал В. И. Гурко, заменявший болевшего М. В. Алексеева в должности начальника штаба верховного главнокомандующего, самым возмутительным образом не выполнил его приказ и вместо личной гвардии прислал в Петроград морскую гвардию, которой командует ненавидящий государыню великий князь Кирилл Владимирович. Николай собрался немедленно ехать в Ставку, чтобы обеспечить переброску в столицу необходимых подразделений и принять дисциплинарные меры к Гурко. Алексеев, который, не долечившись, вернулся в Ставку к весеннему наступлению, также звал царя в Могилёв, да и брат Михаил Александрович напоминал о долге верховного главнокомандующего. Протопопов возражал, но заверил, что справится с любыми беспорядками. И Николай решил ехать, пообещав вернуться 1 марта.
Покидая 22 февраля Петроград, он записал в дневнике: «В 2 часа уехал на Ставку. День стоял солнечный, морозный. Читал, скучал и отдыхал; не выходил из-за кашля». А официальный царский историограф генерал Д. Н. Дубенский отметил: «Наступила спокойная жизнь как для государя, так и для всех нас. От него не ожидается ничего, никаких изменений».
...
ПЕРЕЛОМНЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК

Среди летописцев февральских событий 1917 года первое место делят Суханов и Шульгин — антиподы по характеру, политическим взглядам и литературному стилю. Кажется, единственное, что их объединяет, это дворянское происхождение — факт, говорящий многое о российском дворянстве начала XX века.
«Суханов» — псевдоним Николая Николаевича Гиммера, родившегося в 1882 году в бедной дворянской семье с немецкими или французскими корнями. Среднего роста, со светлыми курчавыми волосами, он имел суровый характер, был склонен к теоретизированию и нетерпим в полемике. Инсценировка самоубийства, совершенная его спившимся отцом по настоянию матери Суханова, широко освещалась в прессе и послужила сюжетом для пьесы Л. Толстого «Живой труп». Восемнадцатилетний Николай, тяжело переживавший газетную шумиху, уговорил великого писателя не публиковать пьесу, и при жизни Толстого она не издавалась. Затем увлечение толстовством, учеба в Париже, знакомство с эмигрантами-революционерами, участие в эсеровском кружке, арест. Февраль 1917 года застает Суханова социал-демократом, ярым противником империалистической войны. В его «Записках о революции» подробное изложение событий перемежается страницами их марксистского анализа.
Волынский помещик Василий Витальевич Шульгин — человек иного склада. Родом из Киева, где сначала его отец, а позже отчим, Д. И. Пихно, издавали газету «Киевлянин» крайне правого направления. Он старше Суханова на четыре года и выше ростом. Чрезвычайно корректный, с усами, по-столыпински закрученными кверху, Василий Шульгин вырос твердым сторонником самодержавия и антисемитом. Однако причислить его к черносотенцам не позволяют его моральная чистоплотность и способность воздавать должное неприятным ему людям (в частности, он поссорился с политическими единомышленниками, защищая еврея Бейлиса, облыжно обвиненного в ритуальном убийстве русского мальчика). Манифест 17 октября 1905 года Шульгин воспринял как трагедию, подрыв монархических основ. В 1907 году его избирают в Государственную думу, и он быстро становится одним из лидеров крайне правых. Его политический кумир — П. А. Столыпин. В мемуарах Шульгина ясное понимание сути происходящего сочетается со страстностью, сарказмом и живописностью в описании людей и событий.
И вот оба эти столь непохожих человека называют понедельник, 27 февраля, первым днем революции.
Солдат, участвовавших в воскресных расстрелах, переполняло возмущение отведенной им ролью. Утром в понедельник Милюкова, квартировавшего на углу Бассейной улицы и Парадного переулка, разбудил швейцар, доложивший, что в казармах Волынского полка в конце переулка творится что-то неладное: ворота открыты, во дворе кучки солдат что-то кричат, размахивают руками. А происходило вот что. Солдаты Волынского полка, стрелявшие в толпу на Знаменской площади, всю ночь не спали, обсуждая случившееся. Утром на построении отличившийся накануне унтер Кирпичников, выйдя из строя, доложил Лашкевичу, что солдаты покидать казармы отказываются. Штабс-капитан побледнел и быстро выскочил из помещения. По воспоминаниям Кирпичникова, солдаты бросились к окнам, «и многие из нас видели, что командир внезапно широко раскинул руки и упал лицом в снег во дворе казармы. Он был убит метко пущенной случайной пулей» — именно так написано.
Утром военный министр М. А. Беляев доносит царю, что волнения твердо и энергично подавляются верными долгу войсками, выражает уверенность в скором успокоении. Однако отказ нижних чинов от повиновения, расправы с офицерами, братания с толпой становятся массовыми. Командующий Петроградским военным округом генерал Хабалов вводит осадное положение, но к этому времени лишь отдельные части еще подчиняются командирам или хотя бы сохраняют нейтралитет. К центру города движутся толпы рабочих, из проносящихся автомобилей вооруженные мужчины и женщины что-то кричат, машут руками и красными флагами. Во многих районах слышна перестрелка. Ходят слухи, что городовые стреляют из пулеметов в толпу. Керенский утверждает, что лично видел два пулемета — на набережной Мойки и на Сергиевской улице, причем в домах, где жили только гражданские лица. Разрозненные боевые дружины из рабочих и солдат действуют каждая на свой страх и риск. Когда динамовцы Попова подошли к Финляндскому вокзалу, там у всех дверей уже стояли вооруженные рабочие. «Тюрьмы надо захватывать, освобождать наших товарищей!» — крикнул кто-то. Под влиянием этого случайного выкрика дружинники бросаются к военной тюрьме в Ломовском переулке и выпускают всех заключенных (по тогдашней статистике, 90 процентов воинских проступков совершалось в состоянии опьянения).
Около двух часов дня В. Н. Коковцов вышел с женой и собакой Джипиком на Моховую улицу узнать, что творится в городе, как вдруг навстречу им грянул ружейный залп. «Мы побежали назад на Моховую и остановились, ища нашу собачку, которая скрылась в ближайшие ворота, как тут же из подъезда дома Главного артиллерийского управления вышел Гучков в сопровождении молодого человека, оказавшегося М. И. Терещенко». Представив своего спутника Коковцову, Гучков сообщил, что Дума формирует правительство, в котором Терещенко займет пост министра финансов.
ЧТО ЖЕ ПРОИЗОШЛО В «КОРИДОРАХ ВЛАСТИ»?
Депутаты, собравшись утром в Думе, узнали, что ночью премьер Голицын передал Родзянке указ о перерыве в работе сессии. Совершив это усилие, правительство окончательно надорвалось. Расте-ные министры в ожидании ареста предложили Протопопову уйти в отставку. Он согласился — и исчез, а оставшиеся обратились к государю с просьбой сформировать новый кабинет. Николай ответил, что «перемены в личном составе министерства при данных обстоятельствах недопустимы», и пообещал на следующий день выехать в Петроград, чтобы самому во всем разобраться.
Участники массового движения тоже ощущали неопределенность ситуации. Чувствуя, что старая власть рушится, они начинают инстинктивно стягиваться к Государственной думе — самому известному центру оппозиции. С утра в Таврический дворец проникают интеллигенты, имеющие касательство к политике. Освобожденные из тюрьмы члены рабочей группы ВПК совместно с левыми депутатами Думы и авторами идеи Совета рабочих депутатов образуют Временный Исполнительный комитет этого, еще не существующего Совета. Председателем Исполкома становится меньшевик Н. С. Чхеидзе, его замами — меньшевик М. И. Скобелев и лидер трудовиков А. Ф. Керенский. Сразу же на заводах и фабриках начинаются выборы депутатов — по одному от тысячи рабочих или от предприятия с численностью до тысячи человек.
После полудня за воротами Таврического дворца уже бушует огромная толпа — тут и «публика» и рабочие. Ворота пришлось открыть, и народ хлынул во дворец. Начинают подходить воинские части, почти все без офицеров. Керенский, даже не надев пальто, выскакивает на улицу, выкрикивает приветствия «войскам революции» и зовет их в здание, чтобы разоружить охрану. Охрана, однако, уже успела разбежаться, и он, назначив командиром какого-то унтера, возвращается в заполненный народом Екатерининский зал.
Здесь все уверены — революция победила. И всех интересует, как поступать с деятелями царского режима. Самых опасных надо брать под стражу, заявляет Керенский, но ни в коем случае не вершить правосудие самочинно. И тут же приказывает привести Щегловитова. Держится он, как «власть имеющий», и никто не спрашивает, по какому праву подобные распоряжения отдает он, а не Родзянко или хотя бы Чхеидзе.
Если Керенский искрится революционным энтузиазмом, то у Шульгина людская масса, заполнившая Таврический дворец, вызывает неописуемое отвращение: «Боже, как это было гадко! Пулеметов — вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен этой уличной толпе и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшегося на свободу страшного зверя...
Увы, этот зверь был — его величество русский народ.
На революционной трясине, привычный к этому делу, танцевал один Керенский...
Он вырастал с каждой минутой... Были люди, которые его слушались... Но тут требуется некоторое уточнение: я хочу сказать, были вооруженные люди, которые его слушались. Ибо в революционное время люди только те, кто держит в руках винтовку. Остальные — это мразь, пыль, по которой ступают эти — "винтовочные"... Вся внешность его изменилась... Тон стал отрывист и повелителен... Движения быстры"...»
Сарказм Шульгина не должен заслонить для нас истинное значение фигуры Керенского. Современная публика представляет этого деятеля чаще в карикатурном виде по фильмам советской эпохи. Он в самом деле грешил театральностью, но Суханов, отмечая его «сверхъестественную энергию, изумительную работоспособность, неистощимый темперамент», совершенно справедливо называет Керенского «наиболее ярким и популярным выразителем идеи демократии в эпоху Четвертой думы и центральной фигурой революции в период ликвидации царизма».
В царской охранке Александр Федорович фигурировал под кличкой «Скорый»: сыщики не могли за ним угнаться и всегда держали наготове извозчика. Искренний демократ, борец за торжество революции, исполненный веры в свое высокое предназначение, Керенский, в отличие от Милюкова, Ленина или Суханова, не имел (как и вся фракция трудовиков) твердой политической позиции. Зато его стремительная походка, торжественная жестикуляция, высокопарная речь отвечали настроению масс — до тех пор, пока вместо слов и жестов не потребовались дела. Неудивительно, что в феврале 1917 года этот человек, жаждавший проявлять инициативу и брать на себя ответственность, оказался в центре событий: «Вокруг царило возбуждение, порой граничащее с истерией. Нам приходилось на месте незамедлительно решать, кому какой дать ответ, какой отдать приказ, кого поддержать, кому отказать в поддержке, куда направить войска и подкрепления, как найти помещение для сотен арестованных, как наилучшим образом использовать возможности компетентных людей и, наконец, последнее, но отнюдь не менее важное: как накормить и где разместить тысячи людей, заполнивших Думу».
Между тем в Думе все еще не могли решить, как реагировать на происходящее. Если Гучков, напомним, в два часа дня готовился формировать правительство, то Родзянко, Милюков и вообще большая часть «прогрессивного блока» склонны были подчиниться царскому указу о роспуске. «Я не желаю бунтоваться! — растерянно твердил Родзянко. — Я не бунтовщик, никакой революции не делал и не хочу делать... Но, с другой стороны, правительства нет, ко мне рвутся со всех сторон... Как же быть — отойти в сторону?» «Берите власть, Михаил Владимирович! — убеждал его Шульгин. — Никакого бунта в этом нет. Держава Российская не может без власти. Если министры сбежали, должен их кто-то заменить». Сам Шульгин наконец соглашается с Гучковым: ради спасения монархии надо пожертвовать государем. За Николая никто не встанет, он один, даже хуже, чем один, — за ним тень Распутина.
Наконец после бурной дискуссии депутаты принимают соломоново решение: указу о роспуске подчиниться, но из Петрограда не разъезжаться, избрав Временный комитет «для восстановления порядка и для сношения с лицами и учреждениями», — резиновая формула, оставлявшая свободу действий. В
комитет вошли руководители «прогрессивного блока», а также Чхеидзе и Керенский. «Страх перед улицей, — мрачно замечает Шульгин, — загнал в одну коллегию Шульгина и Чхеидзе».
ПРАВИТЕЛЬСТВО ПОЯВЛЯЕТСЯ В ПОЛНОЧЬ
В понедельник, 27 февраля, в Ставке в Могилёве генерал Алексеев с видом болезненным и апатичным вручил царю телеграммы Голицына, Родзянко и Беляева. Голицын просил отставки. Родзянко умолял «во имя спасения родины и династии» немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Беляев сообщал об ухудшении ситуации в Петрограде: «Военный мятеж немногими оставшимися верными долгу частями погасить пока не удается, наоборот, многие части постепенно присоединяются к мятежникам».
До Николая начинает доходить степень опасности. Он разрешает Родзянке сформировать ответственное министерство, но все еще пытается торговаться — сохраняет за собой право назначать министров двора, иностранных дел, военного и морского. Одновременно он посылает генерала Н. И. Иванова с Георгиевским батальоном в Петроград для наведения порядка. «Я берег не самодержавную власть, а Россию, — печально говорит он Иванову. — Я не убежден, что перемена формы правления даст спокойствие и счастье народу». В распоряжение Иванова приказано выделить с фронта четыре полка «из самых прочных, надежных».
А тем временем непрочные и ненадежные части петроградского гарнизона под красными знаменами стекаются к Таврическому дворцу, похожему теперь, скорее, на военный лагерь, чем на законодательный орган. Всюду солдаты, ящики с боеприпасами, пирамиды винтовок, пулеметы, автомобили, на которые что-то грузят. Внутри дворца остатки «чистой публики» напоминают хозяев, шокированных видом незваных гостей. В буфете все съедено и выпито, и серебряные ложки раскрадены. «Это было начало: так революционный народ ознаменовал зарю своего освобождения », — с мрачной иронией вещает Шульгин.
Суханову запомнился Милюков, в одиночестве бродивший по «Екатерининской зале», к нему подходили, спрашивали, он что-то кратко отвечал. Шульгин, напротив, помнит Милюкова пробирающимся сквозь толпу; он бел как лунь, но чисто выбрит и держится с достоинством. «В это же мгновение какой-то удивительно противный, маленький, бритый, с лицом, как бывает у куплетистов скверных шантанов, протискивался к Милюкову:
— Позвольте вам представиться, Павел Николаевич, ваш злейший враг».
Так Шульгин встретился с Сухановым.
По коридору проводят арестованных. Родзянко обнял за плечи Щегловитова и хотел увести в свой кабинет, но Керенский ухватился за председателя Госсовета, объявил его арестованным и утащил в «министерский павильон» к товарищам по несчастью.
К вечеру сложилось впечатление, что старого правительства нет: одни министры разошлись по домам, другие укрылись в Адмиралтействе. В то же время ходили слухи, что из Финляндии движутся царские войска, что 171-й пехотный полк занял Николаевский вокзал и на Знаменской площади ведет бой с войсками петроградского гарнизона (на самом деле 171-й полк сразу по прибытии на вокзал побратался с гарнизоном). На Выборгской стороне вдоль русско-финской железнодорожной линии организовывалась оборона. Депутат Думы А. А. Бубликов по поручению Временного комитета занял центральный железнодорожный телеграф, что позволило поставить под контроль всю сеть железных дорог. Таким образом, Временный комитет начал выполнять некоторые властные функции, но официально о формировании правительства речи еще не было.
Думцы обнаружили, что они уже не хозяева в Таврическом дворце. В левом его крыле разрастался и креп конкурент, называвшийся теперь «Совет рабочих и солдатских депутатов». По словам Милюкова, «солдаты явились последними, но они были настоящими хозяевами момента. Правда, они сами того не сознавали и бросились во дворец не как победители, а как люди, боявшиеся ответственности за совершенное нарушение дисциплины, за убийства командиров и офицеров». Теперь они располагались на ночевку, а радикальные барышни угощали их бутербродами.
Около девяти вечера во дворце собрались, по разным данным, от 50 до 250 только что избранных рабочих и солдатских депутатов, и Совет приступил к работе. Руководящую тройку Исполкома избрали в президиум Совета, а Исполком пополнили представители социалистических партий, все больше из нелегалов, известных по партийным псевдонимам: эсер Александрович (настоящая фамилия Дмитриевский), большевик Беленин (Шляпников), меньшевик-интернационалист Суханов (Гиммер) и др. Совет сразу занялся созданием собственных властных структур. «Пока мы принимали меры к сохранению функционирования высших государственных учреждений, — сетовал Милюков, — Совет укреплял свое положение в столице, разделив Петербург на районы». В эти новые районы решено было послать полномочных комиссаров для борьбы с анархией и погромами, образовать районные Советы рабочих депутатов, создать на заводах милицию. Однако не было еще ни границ районов, ни кандидатур в комиссары, ни сборных пунктов, и Чхеидзе на все вопросы твердил: «Я не знаю, господа, я ничего не знаю».
Левые участники «прогрессивного блока» убеждали цеплявшихся за правовые нормы коллег, что при дальнейшем промедлении вся власть перекочует в Совет. Левый кадет Н. В. Некрасов предлагал даже учредить военную диктатуру во главе с популярным генералом А. А. Маниковским.
Ближе к полуночи произошли два события, ознаменовавшие начало нового этапа революции. В Ставке в Могилёве засобирались в дорогу: Николай II решил вернуться в Царское село. А в Таврическом дворце Милюков проинформировал Совет рабочих депутатов, что Временный комитет Думы берет власть в свои руки. Для Керенского это была минута торжества: «В тот момент, когда в полночь с 27 на 28 февраля часы пробили 12 ударов, в России появился зародыш нового общенационального правительства».

Цитата: ЦитатаПАДЕНИЕ МОНАРХИИ В РОССИИ: ЗАГОВОРЫ И РЕВОЛЮЦИЯ А. АЛЕКСЕЕВ, историк.



...
САМАЯ ДЛИННАЯ НОЧЬ

1 марта в восьмом часу вечера генерал Рузский встречал нежданно нагрянувшие в Псков литерные поезда. К этому времени ему сообщили, что и Москва охвачена восстанием, бунтуют Кронштадт и Балтийский флот. А Алексеев продолжает умолять государя согласиться на ответственное министерство. И вот Рузский, согбенный и седой, медленно и как бы нехотя идет по перрону в резиновых галошах. Потом в ожидании приема у императора он сидит в свитском вагоне, отвалившись в угол дивана, и, саркастически обозревая присутствующих, говорит, что вся политика последних лет — тяжелый сон, клянет “хлыста Распутина”, Щегловитова, Сухомлинова и Протопопова. Шокированные царедворцы спрашивают, что же, по его мнению, теперь делать. “Наверное, сдаваться на милость победителя”, — буркнул главнокомандующий Северным фронтом.
Во время приема у царя Рузский напористо убеждал Николая II согласиться на ответственное министерство. Тот возражал: если он отдает законодателям право назначать министров, то не избавится от чувства ответственности перед Богом за судьбы России — так уж он воспитан. И все же согласие было вырвано. За полчаса до полуночи Рузский отправился вызывать Родзянко к аппарату. В царский вагон он вернулся с проектом манифеста, полученным от Алексеева:
“Стремясь сильнее сплотить все силы народные для скорейшего достижения победы, я признал необходимым призвать ответственное перед представителями народа министерство, возложив образование его на председателя Государственной Думы Родзянко, из лиц, пользующихся доверием всей России”.
Николай спорить не стал. Как ни тяжело далось ему такое решение, оно, видимо, неизбежно, раз на нем настаивают и Рузский и Алексеев, которые обычно ни в чем друг с другом не сходятся. И тут же царь телеграммой приказал генералу Иванову ничего не предпринимать до его возвращения. Эшелонам с выделенными Иванову частями было велено возвращаться на фронт, а его отряд георгиевцев под влиянием агитации разложился. Попытка организовать военную экспедицию против восставшей столицы кончилась пшиком.
В Петрограде около полуночи начались переговоры представителей Временного комитета Думы и Исполкома Совета депутатов по составу и программе правительства. Исполком с момента образования контактировал с Думой в решении неотложных вопросов, прежде всего продовольственного. Это было тем проще сделать, что оба органа соприкасались не только территориально: председатель Исполкома Чхеидзе и его заместители Керенский и Скобелев принадлежали к тому же политическому масонству, что и ряд левых депутатов “прогрессивного блока”. Остро нуждаясь в поддержке Совета депутатов, думские руководители настойчиво зазывали в состав кабинета Чхеидзе и Керенского. Но с точки зрения социалистов, свержение феодально-дворянского режима неизбежно должно было привести к власти буржуазию. Свою задачу они видели в том, чтобы оказывать на правительство давление в интересах пролетариата; прямое же участие в буржуазном кабинете слишком бы тесно привязало их к буржуазии.
Между исполкомовскими масонами произошел раскол: Керенский с его туманно-народническими взглядами рвался в министры юстиции, а марксист Чхеидзе и сам категорически отказывался войти в правительство, и мешал Керенскому. К ночи на 2 марта Керенский был на грани нервного срыва, говорил, что его травят, хотят поссорить с массами.
Рузскому лишь около трех часов ночи удалось вызвать Родзянко к аппарату, помещавшемуся в Главном штабе. Объясняя, почему он не приехал в Дно, Родзянко сослался на две причины: первая — эшелоны с войсками взбунтовались и намерены остановить царские поезда и вторая — “ невозможность оставить разбушевавшиеся народные страсти без личного присутствия, так как до сих пор верят только мне и исполняют только мои приказания”. Признаться, что ему не дали поезда, Родзянко не смог. На известие, что государь поручает ему составить ответственный кабинет, он ответил, что теперь этого уже мало: “Я вынужден был, во избежание кровопролития, всех министров, кроме военного и морского, заключить в Петропавловскую крепость. Очень опасаюсь, что такая же участь постигнет и меня, так как агитация направлена на все, что более умеренно и ограничено в своих требованиях; считаю нужным вас осведомить, что то, что предлагается вами, — недостаточно и династический вопрос поставлен ребром”. Иначе говоря — необходимо отречение Николая.
И все-таки Рузский передает ему царский манифест. Родзянко отвечает: “Вы, Николай Владимирович, истерзали мое сердце... Я сам вишу на волоске, и власть ускользает у меня из рук; анархия достигает таких размеров, что я вынужден был сегодня ночью назначить временное правительство. К сожалению, манифест запоздал... время упущено и возврата нет”. Он заверил Рузского, что армия при новой власти ни в чем не будет нуждаться, так как “после воззвания временного правительства крестьяне и все жители повезут хлеб, снаряды (!) и другие предметы снаряжения”.
Разумеется, Родзянко то и дело противоречил сам себе: “ исполняют только мои приказания”
— и при этом: “я сам вишу на волоске” (последнее было куда ближе к истине). Но он никогда не отличался строгостью логики, а в пятом часу утра вообще трудно ждать от измотанного человека полной адекватности. Рузский, тоже невыспавшийся и больной, не заметил неувязок. Вообще, в эти дни важнейшие решения принимались около полуночи или на рассвете смертельно усталыми, хронически недосыпавшими людьми в состоянии постоянного стресса. Позже, в апреле, Николай II говорил графу П. К. Бенкендорфу, что только теперь начинает немного приходить в себя, а в Могилёве и Пскове находился “как бы в забытьи”.
В Таврическом дворце до утра 2 марта шли переговоры. Оба комитета, думский и советский, хотели удержать народное движение в умеренных рамках, поэтому основной предмет разногласий
— о войне и мире — старательно обходили. Внешне все выглядело мирно, почти по-семейному, но дело двигалось с трудом. Милюков стоял за монархию с царем Алексеем и регентом Михаилом Александровичем. А Чхеидзе и Соколов считали это утопией. Суханов убеждал думцев, что отстоять перед Советом любую договоренность с буржуазией “ труднее трудного вообще ”, а их отказ расстаться с монархией и династией может вовсе сорвать соглашение: “Среди масс с каждым днем и часом развертывается несравненно более широкая программа. Руководители напрягают все силы, чтобы направить движение в определенное русло, сдержать его в рациональных рамках. Но если эти рамки будут установлены неразумно, не будут в соответствии с размахом движения, то стихия сметет их вместе со всеми проектируемыми правительственными комбинациями”.
Думцы категорически противились выборности командиров и добивались, чтобы Исполком ясно высказался против расправ над офицерами. “Я не помню, сколько часов все это продолжалось, — вспоминал Шульгин. — Направо от меня лежал Керенский, прибежавший откуда-то, по-видимому, в состоянии полного изнеможения. Остальные тоже уже совершенно
выдохлись. Один Милюков сидел упрямый и свежий. (“Увы, я тоже не был свежим, — замечает Милюков. — Это была уже третья бессонная ночь, проведенная безвыходно в Таврическом дворце”). С карандашом в руках он продолжал “грызть” совершенно безнадежный документ. Девять десятых его было посвящено тому, какие мерзавцы офицеры, какие они крепостники, приспешники старого режима, гасители свободы, прислужники реакции и помещиков. Однако в трех последних строках было сказано, что все-таки их убивать не следует”.
Шульгин тихо спросил Чхеидзе, неужели тот за выборность офицеров. “Он поднял на меня совершенно усталые глаза, заворочал белками и шепотом же ответил, со своим кавказским акцентом, который придавал странную выразительность тому, что он сказал:
— И вообще все пропало... Чтобы спасти... Чтобы спасти, надо чудо... Может быть, выборное офицерство будет чудо... Может, не будет... Надо пробовать... хуже не будет... Потому что я вам говорю: все пропало”.
Затем Шульгину чудится запах эфира. Вдруг рядом резко, как на пружинах, вскакивает Керенский и “безапелляционно-шекспировским тоном” объявляет товарищам по Исполкому: “Я желал бы поговорить с вами наедине. Идите за мной!”
На пороге он оборачивается:
— Пусть никто не входит в эту комнату!
“Никто и не собирался, — иронически замечает Шульгин. — У него был такой вид, точно он будет их пытать в этой комнате”.
Через четверть часа дверь распахивается, и Керенский, бледный, с горящими глазами торжественно возвещает:
— Представители Исполнительного комитета согласны на уступки!
Впрочем, воззвание против самосудов, написанное Сухановым и Стекловым, так и не было опубликовано: типографские рабочие отказались его печатать.

ПАДЕНИЕ МОНАРХИИ

В представлениях о намечаемых переменах обрисовались два полюса: либо ограничиться отречением Николая II, либо устранить не только Романовых, но и монархию вообще. Республикански настроенные массы рабочих и солдат через своих депутатов в Совете давили на Исполком, Исполком давил на лидеров Думы, а тем ничего не оставалось, как давить на царя.
В пятом часу утра в Думу приехал Гучков. Он был мрачен: только что в автомобиле рядом с ним убили молодого князя Вяземского, убили просто за то, что он офицер. Надо немедленно, ни с кем не советуясь, дать России нового государя — просто поехать к Николаю и привезти наследника. В Псков отправились Гучков и Шульгин.
Телеграфные переговоры между Рузским и Родзянко закончились в восьмом часу утра. Не зная, как реагировать на требования об отречении государя, Рузский связался со Ставкой и попросил Алексеева выяснить мнение других главнокомандующих. В своей телеграмме Алексеев изложил мнение Родзянки, что “династический вопрос поставлен ребром”, а от себя добавил: “Необходимо спасти действующую армию от развала; продолжить до конца борьбу с внешним врагом; спасти независимость России и судьбу династии. Это нужно поставить на первом плане, хотя бы ценой дорогих уступок”. Иными словами, сам он высказался за отречение.
Когда измотанный Рузский прилег на полчаса, генерал-квартирмейстер Лукомский от имени Алексеева потребовал, чтобы он “сейчас же” разбудил государя и доложил о ночном разговоре с Родзянкой. Выбора нет: царская семья в руках мятежных войск, а главное, без отречения “начнется междоусобная война, и Россия погибнет под ударами Германии... Дай бог, чтобы генералу Рузскому удалось убедить государя. В его руках теперь судьба России и царской семьи”.
В четверть одиннадцатого Рузский явился к царю и, “страшно волнуясь в душе”, вручил ленту переговоров с Родзянко. Прочитав ее, Николай сказал: “Если надо, чтобы я отошел в сторону для блага России, я готов на это, но я опасаюсь, что народ этого не поймет: мне не простят старообрядцы, меня обвинят казаки, что я бросил фронт, что я изменил своей клятве в день коронования”. В половине третьего Алексеев сообщил царю мнение главнокомандующих: Брусилов (Юго-Западный фронт), великий князь Николай Николаевич (Кавказский фронт) и Эверт (Западный фронт) высказались за отречение. Сам Рузский в сопровождении начальника штаба Данилова и начальника снабжения Саввича явился к царю умолять его о том же. Николай сказал, что за престол не держится: “Если я помеха счастью России и меня все стоящие ныне во главе общественных сил просят оставить трон и передать его сыну и брату своему, то я готов это сделать, готов даже не только царство, но и жизнь отдать за родину. Я думаю, в этом никто не сомневается из тех, кто меня знает”. Он сообщил, что подписал манифест об отречении в пользу сына, и вручил Рузскому соответствующие телеграммы для Родзянко и Алексеева. Но, поскольку пришло сообщение о скором приезде Гучкова и Шульгина, телеграмму на имя Родзянко Рузский вернул царю, а телеграмму Алексееву задержал у себя.
Видимо, сразу после разговора с генералами Николай переговорил с лейб-хирургом профессором С. П. Федотовым, и тот ясно сказал, что цесаревич болен неизлечимо. (То есть тема гемофилии до такой степени не подлежала обсуждению, что лишь в предельно критической ситуации царь решился на разговор с придворным медиком!). Понимая, что при воцарении
Алексея его, скорее всего, разлучат с родителями, Николай решил отречься и за него в пользу своего брата Михаила Александровича.
А в Петрограде Керенский, которого Исполком не пускал в министры, днем 2 марта обратился непосредственно к Совету с горячей, но сумбурной речью, требуя доверия и поддержки: “Я не могу жить без народа, и в тот момент, когда вы усомнитесь во мне, убейте меня!” Из зала его вынесли на руках под бурные аплодисменты. Исполком “остался с носом”. В три часа дня здесь же, в Таврическом дворце, Милюков объявил о создании Временного правительства и о решении установить в России конституционную монархию при регентстве великого князя Михаила. Чистая публика слушала сочувственно и даже восторженно, но со стороны рабочих и солдат заявление вызвало бурю негодования и выкрики: “Это старая династия!”
В Пскове около восьми часов вечера генерал Дубенский спросил проезжего полковника, как обстоят дела в столице. Тот ответил, что там теперь все хорошо, город успокаивается и народ доволен, так как фунт хлеба стоит 5 копеек, масло 50 копеек. Дубенского поразил столь грубый материализм.
— Что же говорят о государе, всей перемене?
— Да ничего не говорят, надеются, вероятно, что Временное правительство с новым царем Михаилом лучше справится.
Около десяти часов вечера 2 марта 1917 года подошел специальный поезд, и на перрон спустились посланцы Думы, оба в зимних пальто. Первым шел Гучков, наклонив голову и косолапо ступая (он ходил с трудом из-за ранения в англо-бурской войне), за ним, с высоко поднятой головой, Шульгин в котиковой шапочке. Достаточно последовательно, но заметно волнуясь и не глядя в глаза царю, Гучков объяснил положение в Петрограде и причины, по которым отречение представляется единственным выходом. Николай очень спокойно и деловито ответил, что уже принял решение отречься и за себя, и за сына. Чтобы манифест об этом не выглядел вырванным под давлением, он по просьбе Шульгина поставил на нем время — “15 часов”. 14-ю часами были помечены и телеграммы с указами о назначении Николая Николаевича верховным главнокомандующим и о поручении Львову сформировать правительство. У Шульгина вырвалось: “Ах, ваше величество... Если бы вы сделали это раньше, хотя бы до последнего созыва Думы...” “Вы думаете, обошлось бы?” — спросил Николай просто.
“Теперь я этого не думаю, — признает в мемуарах Шульгин. — Было поздно, в особенности после убийства Распутина. Но если бы это было сделано осенью 1915 года, то есть после нашего великого отступления, — может быть, и обошлось бы”.
Дубенский отмечает необычайную пассивность Николая в момент отречения: “Он стал как бы придавлен событиями и словно не отдавал себе отчета в обстановке и как-то безразлично стал относиться к происходившему... Все-таки я поражался, какая у него выдержка. У него одеревенело лицо, он всем кланялся, он протянул мне руку, и я эту руку поцеловал”.
Пока в Пскове шла возня с отречением, думцы и Исполком наконец договорились. Вечером 2 марта появилась согласованная “Декларация Временного правительства о его составе и задачах”, подписанная Родзянко и всеми министрами (кроме отсутствующего Гучкова).
Граждан России оповещали: Временный комитет Думы при содействии столичных войск достиг таких успехов в борьбе с “темными силами”, что это позволило сформировать правительство из лиц, пользующихся доверием страны. Новое правительство обещало немедленную всеобщую амнистию по политическим и религиозным делам, гражданские свободы, отмену вероисповедных и национальных ограничений, замену полиции народной милицией и скорейшие демократические выборы в Учредительное собрание, которое установит форму правления и конституцию страны. Также оно обещало не разоружать и не выводить из Петрограда воинские части, принимавшие участие в революционном движении. Самые важные вопросы — о войне и мире и аграрной реформе — в декларации обходились.
Гучков и Шульгин, вернувшись в Петроград утром 3 марта, уже на Варшавском вокзале объявили собравшимся об отречении Николая в пользу Михаила — и едва смогли ускользнуть от разгневанной толпы. Сразу вслед за тем они приняли участие в утренней встрече руководителей Думы и Временного правительства с великим князем Михаилом на квартире княгини Путятиной.
Михаила, увлекавшегося женщинами и автомобилями, в семействе Романовых считали шалопаем. Брак с дважды разведенной женщиной обострил его отношения с Николаем. Тридцати девяти лет, худощавый, с длинным, почти еще юношеским лицом, Михаил не стремился к власти, его считали слабовольным и недалеким — идеальный конституционный монарх. Брусилов, у которого Михаил командовал корпусом, характеризует его “как человека безусловно честного и чистого сердцем, не причастного ни с какой стороны ни к каким интригам и стремившегося лишь к тому, чтобы жить частным человеком, не пользуясь прерогативами императорской фамилии. Он был храбрый генерал и скромно, трудолюбиво выполнял свое долг”.
Милюков, осипший от митингов и едва не засыпавший стоя, “каркал как ворон” (выражение Шульгина), убеждая Михаила принять престол: “Власть может быть сильной, если опирается на символ, привычный массам. Если вы откажетесь, будет ужас, полная неизвестность, не станет ни России, ни государства”. Гучков, только что лицезревший реакцию масс на воцарение Михаила, все же поддержал Милюкова, но в очень краткой форме. Керенский, напротив, убеждал великого князя, что, приняв престол, он его не спасет: “Резкое недовольство масс направлено против монархии. Именно этот вопрос будет причиной кровавого развала, и это в то время, когда нужно полное единство против внешнего врага. Начнется гражданская война. Умоляю вас, как русский русского, принести эту жертву!”
Почти все присутствующие, включая Родзянко, поддержали Керенского. Великий князь слушал, чуть наклонив голову. Потом удалился к другую комнату, пригласив с собой председателя Думы. Ожидание затянулось. Все нервничали, а Терещенко даже собрался застрелиться. Михаил появился около 12 часов дня. Он дошел до середины комнаты, все столпились вокруг него.
— При этих условиях я не могу принять престола, потому что...
Не договорив, он заплакал.
Милюков был в полном отчаянии. Он решил уйти из правительства, а пока отправился отсыпаться: “Мы с Гучковым вышли вместе — и поехали на одних санях”. Тем временем на квартире Путятиной, в детской, среди кроваток, парт и разбросанных игрушек, юристы составляли формулу отказа от престола. Она носила условный характер: Михаил готов был принять верховную власть, если такова будет воля народа, выраженная Учредительным собранием.
На деле Россия прощалась с трехсотлетней династией Романовых и с наследственной монархией вообще.
...Другое дело — царистская психология: с ней расстаться мы даже не пытались.

Цитата: AndreyK-AV от 27.08.2016 05:29:39"Документы Росархива ставят точку в споре об отречении царя – акт был, воспоминания были и юридическая сила есть"

1.
Какой броский, не терпящий больше никаких возражений обратной стороны и прекращающий на вечно всякие недомолвки в истории отречения
от престола Николая II.
Сталинисты вздохнут с облегчением - мол мы об этом всегда знали и говорили  о слабовольности царя, о его "предательстве" интересов страны и народа
ввязыванием в войну, в войну, которая во многом была антинародной, в интересах капитала.
Монархисты - рыдая, посыпая голову песком, в скорби и отчаянии.
Но стоп. Что же такого нового раскрыли архивы, что они ставят точку в этой продолжительной истории.
Смотрим и видим лист бумаги, на котором размещён машинописный текст за карандашной подписью Николая II. Но этот псевдоакт уже давно бродит
на просторах инета и не является какой-то новинкой, детально изучен и у большинства здравомыслящих людей вызывает недоверие.

В частности, в издание "Самодержавие ", размещена статья, в которой  досконально изучены  подлинность подпись самодержца и надпись его министра Императорского  Двора Фредерикса
http://samoderjavie.ru/node/452
Вот к каким выводам пришёл исследователь:

1. Текст отречения составил не Государь. Черновик отречения был написан и отправлен во Псков из Ставки 1 марта в виде телеграммы Алексеева, Лукомского и Базили, а затем кем-то доработан до знакомого нам сочетания слов.

2. Текст отречения не был написан Государем от руки. Все известные экземпляры отречения напечатаны на машинке.
Об этом говорят Шульгин, Мордвинов и ген. Данилов. Начальник походной канцелярии ген. Нарышкин в «протоколе отречения» пишет более лукаво: Государь приказал «его переписать», что, однако, также свидетельствует, что текст отречения не был записан Государем лично.

3. Три очевидца, Мордвинов, Шульгин и Данилов, прямо указывают, что текст был напечатан на телеграфных бланках, несмотря на то, что военно-походная канцелярия Государя хранила любые бланки, включая, разумеется, бланки Царских Манифестов. При этом Данилов пишет о ДВУХ телеграфных бланках, а Шульгин – о трёх.

4. Из текста отречения видно, что составлен он особым образом: по смыслу и количеству строк разделён на три абзаца, или «три четвертушки», описанные Шульгиным. Средняя часть «отречения» по количеству знаков абсолютно совпадает с размером телеграфного бланка. Значит, заговорщики предусматривали вариант подлога: «вброса» или замены средней четвертушки в подписанную Государем телеграмму, с последующей нейтрализацией Государя Николая II.

5. Подписи на хранящихся в ГА РФ отречениях (или отречении?) Государя от Престола, а также их факсимиле в известных нам большевицких изданиях подделаны.

6. Согласно описанию документа отречения Государственным Архивом РФ, заверяющая (контрассигнирующая) надпись Министра Императорского Двора графа Фредерикса на отречении также сделана карандашом, а затем обведена ручкой. Сама оригинальная подпись Фредерикса на документе ГА РФ отсутствует.
Итоги:
Самодержец ВсеРоссийский Государь Император Николай II никогда не составлял отречение, не писал его от руки и не подписывал.
Документ также не был заверен Фредериксом.
Таким образом, Государь не имеет никакого отношения к собственному отречению.

2.
Архив раскрыл несколько записок за подписью Уральского областного комиссара  Войкова(Вайнера), раскрывающих его  причастность к сокрытию убийства
членов императорской семьи, посредством серной кислоты:

Цитата: зарун от 29.08.2016 06:41:251.
Какой броский, не терпящий больше никаких возражений обратной стороны и прекращающий на вечно всякие недомолвки в истории отречения
от престола Николая II.
Сталинисты вздохнут с облегчением - мол мы об этом всегда знали и говорили  о слабовольности царя, о его "предательстве" интересов страны и народа
ввязыванием в войну, в войну, которая во многом была антинародной, в интересах капитала.
Монархисты - рыдая, посыпая голову песком, в скорби и отчаянии.
Но стоп. Что же такого нового раскрыли архивы, что они ставят точку в этой продолжительной истории.
Смотрим и видим лист бумаги, на котором размещён машинописный текст за карандашной подписью Николая II. Но этот псевдоакт уже давно бродит
на просторах инета и не является какой-то новинкой, детально изучен и у большинства здравомыслящих людей вызывает недоверие.

В частности, в издание "Самодержавие ", размещена статья, в которой  досконально изучены  подлинность подпись самодержца и надпись его министра Императорского  Двора Фредерикса
http://samoderjavie.ru/node/452
Вот к каким выводам пришёл исследователь:

1. Текст отречения составил не Государь. Черновик отречения был написан и отправлен во Псков из Ставки 1 марта в виде телеграммы Алексеева, Лукомского и Базили, а затем кем-то доработан до знакомого нам сочетания слов.

2. Текст отречения не был написан Государем от руки. Все известные экземпляры отречения напечатаны на машинке.
Об этом говорят Шульгин, Мордвинов и ген. Данилов. Начальник походной канцелярии ген. Нарышкин в «протоколе отречения» пишет более лукаво: Государь приказал «его переписать», что, однако, также свидетельствует, что текст отречения не был записан Государем лично.

3. Три очевидца, Мордвинов, Шульгин и Данилов, прямо указывают, что текст был напечатан на телеграфных бланках, несмотря на то, что военно-походная канцелярия Государя хранила любые бланки, включая, разумеется, бланки Царских Манифестов. При этом Данилов пишет о ДВУХ телеграфных бланках, а Шульгин – о трёх.

4. Из текста отречения видно, что составлен он особым образом: по смыслу и количеству строк разделён на три абзаца, или «три четвертушки», описанные Шульгиным. Средняя часть «отречения» по количеству знаков абсолютно совпадает с размером телеграфного бланка. Значит, заговорщики предусматривали вариант подлога: «вброса» или замены средней четвертушки в подписанную Государем телеграмму, с последующей нейтрализацией Государя Николая II.

5. Подписи на хранящихся в ГА РФ отречениях (или отречении?) Государя от Престола, а также их факсимиле в известных нам большевицких изданиях подделаны.

6. Согласно описанию документа отречения Государственным Архивом РФ, заверяющая (контрассигнирующая) надпись Министра Императорского Двора графа Фредерикса на отречении также сделана карандашом, а затем обведена ручкой. Сама оригинальная подпись Фредерикса на документе ГА РФ отсутствует.
Итоги:
Самодержец ВсеРоссийский Государь Император Николай II никогда не составлял отречение, не писал его от руки и не подписывал.
Документ также не был заверен Фредериксом.
Таким образом, Государь не имеет никакого отношения к собственному отречению.

2.
Архив раскрыл несколько записок за подписью Уральского областного комиссара  Войкова(Вайнера), раскрывающих его  причастность к сокрытию убийства
членов императорской семьи, посредством серной кислоты:

Скрытый текст

 Я позволю себе намекнуть, что требованиями действующего законодательства предусмотрена незаинтересованность и независимость эксперта. Здесь же налицо полнейшая пристрастность автора и подгонка фактов под его убеждения, т.е. все написанное летит в мусорку и имеет нулевую ценность. Я не касаюсь сделанных автором безапелляционных выводов о поддельности подписей.
 П.С. Так что с отречением Наполеона будем делать? Может, оно тоже поддельное и Наполеон долен радостно править Францией до конца времен? Или будем применять двойные стандарты - здесь отречение правильное, а здесь - неправильное?

Цитата: rat1111 от 29.08.2016 11:21:20Коллеги, не очень понятен смысл споров о законности/незаконности отречения Николая II. Это, может быть, имело какое-либо значение в 1918-м, но сейчас - все, проехали, даже с исторической точки зрения свергли Николая "законно" или "незаконно" - значения особого не имеет

Рат...Вы же Питерский...
Должны помнить как граждане, считающие себя Романовыми...губенку расскатывали  и на Зимний Дворец...Типа, Наше, Семейное...Вертайте взад.
То что "эти" романовы, по русски не говорить ни понимать не могут...так  это такая малось и глупость, что на нее внимание обращать.

Цитата: rat1111 от 29.08.2016 11:58:18Закона о реституции в России нет и не будет. Поэтому кроме ГЗМ-16/4 им ничего не светит. А вообще, служебные обязанности в свое время надо было должным образом исполнять

 Дураков полно. Но я согласен, никакой практической ценности в попытках придраться к бумажкам столетней давности нет абсолютно, отречение Николая 2 вне зависимости от воплей монархистов, было признано основной массой населения страны, вне деления на общественные классы.

Цитата: зарун от 29.08.2016 06:41:251.
Какой броский, не терпящий больше никаких возражений обратной стороны и прекращающий на вечно всякие недомолвки в истории отречения
от престола Николая II.
Сталинисты вздохнут с облегчением - мол мы об этом всегда знали и говорили  о слабовольности царя, о его "предательстве" интересов страны и народа
ввязыванием в войну, в войну, которая во многом была антинародной, в интересах капитала.
Монархисты - рыдая, посыпая голову песком, в скорби и отчаянии.
Но стоп. Что же такого нового раскрыли архивы, что они ставят точку в этой продолжительной истории.
Смотрим и видим лист бумаги, на котором размещён машинописный текст за карандашной подписью Николая II. Но этот псевдоакт уже давно бродит
на просторах инета и не является какой-то новинкой, детально изучен и у большинства здравомыслящих людей вызывает недоверие.

В частности, в издание "Самодержавие ", размещена статья, в которой  досконально изучены  подлинность подпись самодержца и надпись его министра Императорского  Двора Фредерикса
http://samoderjavie.ru/node/452
Вот к каким выводам пришёл исследователь:

Крайне интересное исследование. Вот что получается. Отречение действительно было. Оно было собственноручно составлено Николаем. Император вышел к себе в кабинет и собственноручно составил отречение. Потом вернулся к публике и подписал. Этот документ действительно заверил Фредерикс. Думаю, что документ был лично написан Николаем. Но этот документ явно не устроил заговорщиков, поэтому были срочно изготовлены фальсификаты, на которые с помощью стекла перенесены подпись Николая и заверение Фредерикса. Этим и объясняется  карандашная подпись. Все, кто в студенчестве пользовался "дралоскопом", знает, что через стекло очень трудно писать сразу чернилами, сначала карандашом, потом уж обвести чернилами. Ввиду недостатка времени  за образец взяли телеграмму генерала Алексеева царю. Не зря потом Фредерикс на допросе 2 июня 1917 года недвусмысленно говорил, что подпись вроде бы моя, но он не писал этого. Видимо документ был Фредериксу незнаком. Это несмотря на серьезное давление следователя на старика .
Ну что, по всему, Николай 2 подписал какой то другой документ. Скорее всего отречение в пользу наследника, а регентом назначил императрицу или еще кого-то из своей семьи. Это же естественно, всегда отрекаются в пользу наследника, причем здесь гемофилия Алексея. С гемофилией можно жить достаточно долго, если соблюдать определенные меры безопасности.  Заговорщикам же нужен был царем откровенно слабый Михаил в качестве конституционного монарха-ширмы. Вот и  попытались "переиграть" отречение. Но Михаил тоже отказался от трона, а дальше все покатилось.

Цитата: Юрий-Западная Сибирь от 29.08.2016 15:50:18Крайне интересное исследование. Вот что получается. Отречение действительно было. Оно было собственноручно составлено Николаем. Император вышел к себе в кабинет и собственноручно составил отречение. Потом вернулся к публике и подписал. Этот документ действительно заверил Фредерикс. Думаю, что документ был лично написан Николаем. Но этот документ явно не устроил заговорщиков, поэтому были срочно изготовлены фальсификаты, на которые с помощью стекла перенесены подпись Николая и заверение Фредерикса. Этим и объясняется  карандашная подпись. Все, кто в студенчестве пользовался "дралоскопом", знает, что через стекло очень трудно писать сразу чернилами, сначала карандашом, потом уж обвести чернилами. Ввиду недостатка времени  за образец взяли телеграмму генерала Алексеева царю. Не зря потом Фредерикс на допросе 2 июня 1917 года недвусмысленно говорил, что подпись вроде бы моя, но он не писал этого. Видимо документ был Фредериксу незнаком. Это несмотря на серьезное давление следователя на старика .
Ну что, по всему, Николай 2 подписал какой то другой документ. Скорее всего отречение в пользу наследника, а регентом назначил императрицу или еще кого-то из своей семьи. Это же естественно, всегда отрекаются в пользу наследника, причем здесь гемофилия Алексея. С гемофилией можно жить достаточно долго, если соблюдать определенные меры безопасности.  Заговорщикам же нужен был царем откровенно слабый Михаил в качестве конституционного монарха-ширмы. Вот и  попытались "переиграть" отречение. Но Михаил тоже отказался от трона, а дальше все покатилось.

 Да пусть хоть на ксероксе множат. Смысл это какой имеет, хоть какую-то практическую ценность там? Николай отрекся и практически никто не стал возникать по этому поводу. Отрекся - и слава Богу или Ленину, или Керенскому. Все поведение страны свидетельствует о том, что ему практически никто не верил и всем по факту было безразлично, как оформлено отречение.
 Поиск блох не имеет никакого смысла.
 Касательно недостатка времени - смешно. 5 минут роли никакой не играли в данном вопросе. Что касается того, что отрекаются всегда в чью-то пользу, это опять ерунда или вранье, как кому угодно. Тот же Наполеон сначала отрекся в пользу своего сына, его послали нафиг и тогда Наполеон отрекся уже без всяких условий и ни в чью пользу.

Цитата: Русский из РБ от 29.08.2016 16:09:50Да пусть хоть на ксероксе множат. Смысл это какой имеет, хоть какую-то практическую ценность там? Николай отрекся и практически никто не стал возникать по этому поводу. Отрекся - и слава Богу или Ленину, или Керенскому. Все поведение страны свидетельствует о том, что ему практически никто не верил и всем по факту было безразлично, как оформлено отречение.
 Поиск блох не имеет никакого смысла.
 Касательно недостатка времени - смешно. 5 минут роли никакой не играли в данном вопросе. Что касается того, что отрекаются всегда в чью-то пользу, это опять ерунда или вранье, как кому угодно. Тот же Наполеон сначала отрекся в пользу своего сына, его послали нафиг и тогда Наполеон отрекся уже без всяких условий и ни в чью пользу.

При чем тут Наполеон, есть сомнения в его отречении? Это после того, как Франция была оккупирована? Ему тоже кто-то другой написал отречение, а потом Наполеон подписал этот документ карандашом? Ведь в случае с отречением Николая в архиве явная фальшивка (или плохо изготовленная копия, хотя даже тогда копии делались по другому). И это не блохи. Если известны только копии, тогда где оригинал и что в нем было написано? И зачем тогда историки, как не для того, чтобы выяснять факты давно прошедших времен. Или история давно превратилась в служанку политики, очень похоже.
Тогдашняя Россия действительно отвернулась от монарха и монархии, Николай с семьей оказался никому не нужен. Так я с этим и не спорю, просто интересно, что происходило тогда.

По логике монархистов получается, что если Николай не отрекался под давлением заговорщиков, то он их или обманул или держал за полных дураков и идиотов.  Но, знаете, какими бы не были идиотами огромное количество руководящего населения, включая Великих Князей, генералов армии, депутатов Думы, священников, промышленников и т.д. - они не могли присягать новой власти без отречения царя. Им нужно  было это отречение, иначе весь смысл новой присяги, всего заговора, переворота и революции,  которую они (пока ещё) возглавляли - полностью терялся или не имел значения.
Поэтому лично не удостоверившиеся в отречении царя - эти люди не могли идти дальше или что то делать.
Им нужен был этот акт отречения, как воздух. Отсюда такое мощное давление на царя.
А царю надо было их всех послать на три буквы, быстро эвакуировать семью и срочно бежать.
Ибо после отречения, его жизнь и его близких не стоила и ломаного гроша.     

Цитата: Юрий-Западная Сибирь от 29.08.2016 18:41:31При чем тут Наполеон, есть сомнения в его отречении? Это после того, как Франция была оккупирована? Ему тоже кто-то другой написал отречение, а потом Наполеон подписал этот документ карандашом? Ведь в случае с отречением Николая в архиве явная фальшивка (или плохо изготовленная копия, хотя даже тогда копии делались по другому). И это не блохи. Если известны только копии, тогда где оригинал и что в нем было написано? И зачем тогда историки, как не для того, чтобы выяснять факты давно прошедших времен. Или история давно превратилась в служанку политики, очень похоже.
Тогдашняя Россия действительно отвернулась от монарха и монархии, Николай с семьей оказался никому не нужен. Так я с этим и не спорю, просто интересно, что происходило тогда.

 Наполеон притом, что он точно также писал несколько отречений в разных вариантах на клочках бумаги, в своей ставке. И Франция не была оккупирована ни разу. И даже без исходящего номера, не на бланке манифестов и прочей официальщины.
 А касательно Николая №2 - на фоне факта его безусловного отречения и полного игнорирования его персоны обществом, а то и одобрения отречения, выяснения на предмет его бумажки с отречением в стиле "отчего она не написана на бланке манифеста???", или "отчего там стоит чуть не такая подпись???" и прочее является откровенно третьестепенным вопросом, не имеющим никакого внятного смысла для истории. Да нет никакой разницы, как именно или в пользу кого именно отрекся Николай. Пусть он отрекся бы в пользу своей жены, и что с того? Что изменилось бы для страны? Что, промышленность резко догнала бы Антанту, например? В стране резко появилось бы ЖРАТ? Да ничего подобного. Речь идет об общем системном сбое по всей стране и нет никакой разницы от того, какая бы говорящая голова сидела на троне. И для истории и свершившегося факта также глубоко плевать, подписывался Николай №2 карандашом или чернилами. Факт, что он отрекся от престола, забил на все болт, свалил подальше от фронта и проблем страны, и никто не поднял толком голос в его защиту, неумолим. Наполеон после первого отречения пришел во Францию и она свалилась к его ногам, как спелый фрукт. А Николая выкинули подальше на мороз и грохнули, как какого-то бомжа, вместе с семьей в глухомани. 

Цитата: 753 от 29.08.2016 19:39:51А царю надо было их всех послать на три буквы, быстро эвакуировать семью и срочно бежать.
Ибо после отречения, его жизнь и его близких не стоила и ломаного гроша.

 Правильно. Бросить страну. за которую он был в прямой и личной ответственности, которую он завел в попу, и сбежать трусливо, когда страна стоит на краю пропасти. Прямо образе порядочности, верности долгу, решимости и так далее явить.

Цитата: Русский из РБ от 29.08.2016 19:53:35Правильно. Бросить страну. за которую он был в прямой и личной ответственности, которую он завел в попу, и сбежать трусливо, когда страна стоит на краю пропасти. Прямо образе порядочности, верности долгу, решимости и так далее явить.

Бежать на юг,  и собирать верных ему генералов.  Исполнять свой долг.  Через пол года, даже, при условии, что царь, и не управляет непосредственно государством, генералы сами бы подавили бунт в Петрограде, с царём или без царя.
Конечно пролилось бы много крови, но стянутые войска с фронта, союзники (кстати, союзники поддержали заговор и переворот) - в конце концов задавили бы революцию.
Иллюзии от революции развеялись у офицеров уже спустя несколько месяцев. Страна стала походить на анархию.
И тут многие вспомнили царя и старое доброе время. Но царя, по их милости, уже ждала казнь на Урале.
Жестокая шутка - жизнь.  
  

Цитата: 753 от 29.08.2016 20:32:20Бежать на юг,  и собирать верных ему генералов.  Исполнять свой долг.  Через пол года, даже, при условии, что царь, и не управляет непосредственно государством, генералы сами бы подавили бунт в Петрограде, с царём или без царя.
Конечно пролилось бы много крови, но стянутые войска с фронта, союзники (кстати, союзники поддержали заговор и переворот) - в конце концов задавили бы революцию.
Иллюзии от революции развеялись у офицеров уже спустя несколько месяцев. Страна стала походить на анархию.
И тут многие вспомнили царя и старое доброе время. Но царя, по их милости, уже ждала казнь на Урале.
Жестокая шутка - жизнь.

 А Германия сидит и смотрит на все это дело в древнегерманской тоске, я правильно понял? Пока Николай №2 бежал бы на юг, немцы уже пили шнапс в Петербурге, как пить дать, ибо войска РИ с фронта того, оттянули. А немцы дураками не были ни разу

Цитата: Русский из РБ от 29.08.2016 20:43:16А Германия сидит и смотрит на все это дело в древнегерманской тоске, я правильно понял? Пока Николай №2 бежал бы на юг, немцы уже пили шнапс в Петербурге, как пить дать, ибо войска РИ с фронта того, оттянули. А немцы дураками не были ни разу

Начнем "от печки"....
.
Кайзер Великий Фридрих завещал своему внуку, кайзеру Вильгельму II - Не ссориться с Россией. Завещание-наставление было на смертном одре и в присутствии канцлера Бисмарка.
.
Вильгельм в меру своего понимания и в меру возможностей конституционного монарха пытался поддерживать дружелюбные отношения с Николаем и Россией.
Можно вспомнить поездки Вильгельма в Россию и встречи с Николаем на Балтике.
.
И совсем-совсем не чисто литературная выдумка про женидьбу Николая II на сестре Вильгельма.
.
Когда Александр III начал напрягать цесаревича Николая на женидьбу, Николая сначала предлагал вариант немки.
На Гессенской Мухе...настоял Александр III,  с великим семейным скандалом это произошло.