Черная сотня - за и против

Цитата: индеец от 02.11.2020 09:33:34...Они первые были бы страшно несчастливы, если бы Россия как-нибудь вдруг перестроилась, хотя бы даже на их лад, и как-нибудь вдруг стала безмерно богата и счастлива. Некого было бы им тогда ненавидеть, не на кого плевать, не над чем издеваться! Тут одна только животная, бесконечная ненависть к России, в организм въевшаяся...
Ф.Достоевский.

Федор Михайлович Достоевский умер в 1881 году. Какое отношение он имеет к обсуждаемому предмету?

О чем молчат в учебниках: события 1905 года
\


Константин Паустовский описывает события, почти не представленные в учебниках
В «Повести о жизни» есть глава, посвященная мирной демонстрации в Киеве и последовавшим за ней беспорядкам. По описанию своему события были очень похожи на «Кровавое воскресенье» 1905 года 9 января, однако случились позднее – 17 октября 1905 года. Мне показалось странным, что я плохо помню эти события. Решив, что я все забыла, стала читать информацию в официальных источниках. Но удивительным образом информация в них оказалась представлена крайне скупо, без объяснения причин и начала беспорядков. Все выглядит так, будто во всем виновата бесчинствующая толпа.
Вскоре нашла в более подробную информацию, которая совпала с текстом Константина Паустовского.
В 1905 вышел Царский Манифест, провозгласивший свободу слова, собраний и союзов, неприкосновенность личности, и содержащий обещание созвать Государственную Думу с законодательными правами. Он был с ликованием встречен революционными и демократическими кругами населения. Многие называли его "первой русской конституцией". Но Николай II и его правительство не собирались выполнять данных народу обещаний. Уже в день опубликования Манифеста 17 октября 1905г. во многих городах были разогнаны полицией и расстреляны войсками мирные митинги и демонстрации, начались черносотенные погромы.
"Убийства, грабежи, поджоги, насилия, надругательства сопровождали эти погромы. Убивали детей, беспомощных стариков, женщин, выкалывали глаза, вспарывали животы и набивали их пухом из перин, разбивали черепа, стреляли в рот, избивали дубинами, сжигали заживо..."
В «Повести о жизни» Константин Паустовский описывает все точно так же:

Толпа шла по Киеву на демонстрацию, люди ликовали, радовались Манифесту и новым свободам.
Мы влезли на ограду Николаевского сквера, тоже кричали «ура» и бросали в воздух фуражки... Черный бронзовый Николай Первый стоял, выставив ногу, на постаменте среди сквера и надменно смотрел на этот беспорядок...
– Куда мы идем? – спросил я девушку в каракулевой шапочке.
   – К городской думе. Там будет митинг. Мы теперь свободные, как птицы. Вы понимаете?
   – Понимаю, – ответил я.

Но вскоре по совершенно мирному шествию, где была молодежь, студенты, гимназисты, открыли пальбу без какой-либо причины.
Мы выбежали дворами на Прорезную улицу и поднялись к Золотым Воротам. Мимо нас промчались две лакированные кареты «скорой помощи». Нас обгоняли, задыхаясь, бледные люди. На Прорезной проскакал отряд казаков. Впереди скакал офицер с обнаженной шашкой. Кто-то пронзительно свистнул вслед казакам, но они не остановились.
 – Боже, какая подлость! – повторяла девушка. – Какая западня! Одной рукой дать свободу, а другой – расстреливать!

Но и на этом власти не успокоились
Сразу после обстрела мирных демонстраций они инициировали еврейские погромы. Константин Паустовский писал, что его отец и старшие братья пошли в дружину защищать евреев. В их доме прятали местных евреев.

Погромы в октябре 1905 года происходили практически на всей территории Российской империи, более чем в 600 городах! Многие еврейские семьи во время октябрьских погромов потеряли все свое, долгим и кропотливым трудом накопленное имущество, и оказались без всяких средств к существованию.
Все октябрьские погромы были направлены против евреев и интеллигенции как наиболее активных участников революционного движения.
Очень странно, что информация эта удобным образом забывается и стирается из источников. Очень странно, что многие защищают царскую власть и утверждают, что цари были добрыми и гуманными по отношению к народу, в частности Николай Второй. Константин Паустовский, напротив, очень хорошо показал, как рушились идеалы, как сходила на нет вера в царскую власть - в среде русской интеллигенции.

Ну что же, давайте посмотрим на творчество писателя (довольно талантливого) - из той же книги, на которую вы ссылаетесь:
"Мое становление человека и писателя происходило при Советской власти и определило весь мой дальнейший жизненный путь."

Понятно, да, что мог писать в то время советский человек - впрочем, вряд ли он был сильно неискренен, ведь советская власть дала ему очень много:
"После окончания войны я опять много путешествовал. В течение 50-х и в начале 60-х годов я посетил Чехословакию, жил в Болгарии в совершенно сказочных рыбачьих городках Несебре (Мессемерия) и Созополе, объехал Польшу от Кракова до Гданьска, плавал вокруг Европы, побывал в Стамбуле, Афинах, Роттердаме, Стокгольме, в Италии (Рим, Турин, Милан, Неаполь, Итальянские Альпы), повидал Францию, в частности Прованс, Англию, где был в Оксфорде и шекспировском Страдфорде. В 1965 году из-за своей упорной астмы я довольно долго прожил на острове Капри – огромной скале, сплошь заросшей душистыми травами, смолистой средиземноморской сосной – пинией и водопадами (вернее, цветопадами) алой тропической бугенвилии, – на Капри, погруженном в теплую и прозрачную воду Средиземного моря."

Конечно, ведь в то время любой советский человек мог съездить в похожее путешествие!!!
Но, все-таки у него явно прослеживается детская травма полученная в царское время. Кому лень читать ниже большой отрывок, краткий пересказ -
православные плохие, надменные, трусливые. Католики - славные, добрые, смелые и всем дают бочку варенья и ящик печенья конфеты.
Лев Толстой - величайший идол и человек, потому что неправославный. Вся Россия (кроме плохих черносотенцев) оплакивала его смерть.

"Первая заповедь

На каждый день недели у нашего законоучителя, соборного протоиерея Трегубова, были рясы разного цвета. Серая, синяя, лиловая, черная, коричневая, зеленая и, наконец, кремовая чесучовая. По цвету рясы можно было определить, какой сегодня день – вторник или суббота.

Как только Трегубов появился у нас в третьем классе, он тотчас уничтожил вековые традиции в преподавании Закона Божьего. Обыкновенно по этому предмету
гимназисты во всех гимназиях получали пятерки. Объяснялось это, очевидно, тем, что законоучители по обязанности своей должны были проявлять человеколюбие
и старались не огорчать гимназистов. А может быть, и тем, что и законоучители и гимназисты не относились к этому предмету всерьез.

Трегубов одним ударом разрушил наше пренебрежение к Закону Божьему.
– Алтухов,– сказал он,– прочти первую заповедь.

– «Аз есмь Господь Бог твой да не будет тебе Бози иний разве мене!» – выпалил Алтухов и усмехнулся. Придраться к этому ответу было невозможно.
– Садись! – сказал Трегубов и поставил Алтухову единицу.– Боримович, теперь ты прочти первую заповедь. Боримович, бледнея, прочел первую заповедь
так же правильно, как Алтухов, и тоже получил единицу.
Трегубов вызывал всех по алфавиту. Все читали первую заповедь правильно, и всем Трегубов, злорадно улыбаясь, ставил единицы. Мы ничего не понимали.
Весь журнал от А до Щ украсился единицами. Это грозило великими бедами.Окончив ставить единицы, Трегубов разгладил надушенными руками бороду и произнес:
– Пренебрежительно относитесь к знакам препинания. За это и понесли заслуженную кару.
Невнимательны к божественным текстам и легкомысленны, как ягнята. После речения «Аз есмь Господь Бог твой» стоит запятая. Что это означает?
Это означает, что в месте сем следует сделать короткую остановку,иначе говоря, паузу, дабы выделить значительность последующего утверждения.
А вы сыплете священные слова одним духом, как горох об стенку. Срам!
Он говорил тихо, глядя на нас узкими презрительными глазами. Золотой значок академика поблескивал на его шелковой рясе.

До Трегубова законоучителем у нас был протоиерей Златоверховников, дряхлый, шепелявый и глухой. С тем было проще.Можно было нести любую галиматью,
но требовалось только говорить быстро и монотонно. От этого Златоверховников на второй-третьей минуте начинал дремать, а потом и совсем засыпал.
Тогда мы могли заниматься чем угодно, лишь бы не разбудить престарелого иерея. На задних партах играли в железку и жарили на спичках копченых маленьких рыбок.
На передних зачитывались «Приключениями знаменитого американского сыщика Ника Картера».Иерей посапывал, а класс тихо веселился, пока наконец минуты за две до звонка не надо было будить Златоверховникова. Для этого роняли на пол связку книг или весь класс по команде чихал. После Златоверховникова Трегубов явился к нам,
как карающий Бог Саваоф[52]. Он и вправду был похож на Бога Саваофа с церковного купола – огромный,с широкой бородой и гневными бровями.

Трегубова боялись не только гимназисты, но и учителя. Он был монархистом, членом Государственного совета и гонителем свободомыслия.
Он стоял на равной ноге с киевским митрополитом и приводил в полное безгласие захудалых сельских батюшек, когда они являлись к нему получать разнос за недостойные поступки.
Трегубов любил выступать на модных в то время религиозно-философских диспутах. Он говорил гладко и сладко,распространяя запах одеколона.
Мы ненавидели его так же холодно, как он ненавидел нас. Но церковные тексты мы заучивали на всю жизнь.

Мы пользовались любым поводом, чтобы удрать с Закона Божьего. Надежным убежищем в этих случаях были уроки католического «закона».
Они шли одновременно с нашими,но в другом классе. Мы пробирались туда и только там чувствовали себя в безопасности. То уже была территория,
как бы подчиненная апостолической церкви и римскому папе Льву XIII. Трегубов терял всякую власть на пороге этого обыкновенного пыльного класса.
В нем властвовал ксендз-каноник Олендский.Высокий, тучный, с белой головой, с черными четками на руке, он нисколько не удивлялся, когда в дверях его
класса показывался смущенный «российский» гимназист.
– Сбежал? – сурово спрашивал Олендский.
– Нет, пан каноник, я только хотел немного посидеть у вас на уроке.
– Немного посидеть? Ах, лайдак, лайдак! – Олендский начинал трястись от смеха.– Подойди сюда! Гимназист подходил к Олендскому. Ксендз громко хлопал его табакеркой по голове. Этот жест обозначал отпущение грехов.
– Садись! – говорил после этого Олендский.– Вон туда, в угол, за спину Хоржевского (Хоржевский был очень высокий гимназист, поляк), чтобы тебя не увидели из коридора и не повлекли в геенну огненную. Сиди и читай газету. На!
Олендский вытаскивал из кармана сутаны сложенную вчетверо «Киевскую мысль» и протягивал беглецу.
– Спасибо, пан каноник! – говорил беглец.
– Благодари не меня, а Бога,– отвечал Олендский. – Я только жалкое орудие его рук. Он вывел тебя из дома неволи, как евреев из египетской земли.

Трегубов, конечно, знал, что Олендский прячет нас у себя на уроках. Но перед Олендским даже Трегубов терялся. Добродушный ксендз при встречах с Трегубовым
становился изысканно-вежлив и ядовит. Достоинство иерея православной церкви не позволяло Трегубову вступать в пререкания с Олендским. Мы же пользовались этим, сколько могли. В конце концов мы так понаторели в католическом Законе Божьем, что знали его лучше многих поляков.
– Станишевский Тадеуш, – говорил ксендз-каноник, – скажи мне «Магнификат».
Станишевский Тадеуш вставал, поправлял кушак, откашливался, громко глотал слюну, смотрел сначала за окно, потом на потолок и наконец признавался:
– Забыл, пан каноник.
– Забыл? Однако ты не забываешь приходить в костел каждый раз, когда там бывает панна Гжибовская. Садись! Кто знает «Магнификат»? Ну? Кто? О, святая дева над девами, королева апостолов! Что же это такое? Все молчат! Кто знает «Магнификат», пусть подымет руку. Поляки рук не подымали. Но случалось иногда так, что поднимал руку
кто-нибудь из православных, какой-нибудь несчастный беглец от Трегубова.
– Ну, – говорил в изнеможении Олендский, – скажи хоть ты «Магнификат»! И если после этого Бог не покарает их,  – ксендз показывал на поляков,– то только из-за своего великого милосердия. Тогда беглец вставал и говорил без запинки «Магнификат».
– Подойди сюда! – говорил Олендский.
Беглец подходил. Олендский доставал из кармана сутаны горсть конфет, похожих на кофейные зерна, и щедро высыпал их на ладонь беглецу. Потом Олендский нюхал табак, быстро успокаивался и начинал рассказывать любимую свою историю, как он служил в Варшаве панихиду над сердцем Шопена[53], запаянным в серебряную урну.
После уроков Олендский шел из школы к себе в костельный дом. Он останавливал на улице детей и щелкал их пальцем по лбу. Его хорошо знали в Киеве – высокого ксендза со смеющимися глазами. Обучение Закону Божьему и соприкосновение с церковными делами было для нас постоянным мучением. Единственное, что мы любили, – это великопостные каникулы. Нас распускали на неделю, чтобы мы могли говеть – исповедоваться и причащаться. Мы выбирали для говенья окраинные церкви – священники этих церквей не очень следили за тем, чтобы говеющий гимназист посещал все великопостные службы.
..................................................................................................…
Мы мечтали каким-нибудь способом насолить Трегубову. Но Трегубов был неуязвим. Отомстить ему за все мучения и страхи нам удалось только один раз. Но месть эта была безжалостной. Когда мы были уже в четвертом классе, мы узнали от старых гимназистов, что Трегубов боится крыс.Мы принесли на урок Трегубова рыжую крысу – пасюка – и выпустили из-под парты в то время, когда Трегубов рассказывал какую-то историю из Нового Завета.
..................................................................................................
Мне придется нарушить правильный ход повествования и забежать вперед, чтобы рассказать, как мы наконец избавились от Трегубова. Это было в восьмом классе. Я жил тогда уже один, без семьи, и снимал комнату в Диком переулке, у пехотного поручика Ромуальда Козловского. Он жил вместе с молчаливой и доброй своей матерью, старушкой пани Козловской. Была осень 1910 года – промозглая, тусклая, с обледенелыми ветками, оловянным небом и шелестом не успевшей облететь, но уже подмерзшей листвы. В такие дни у меня часто бывали головные боли. Тогда я не ходил в гимназию, оставался у себя в каморке в Диком переулке, лежал, закутав голову, и старался не стонать, чтобы не беспокоить пани Козловскую. Я согревался, и боль постепенно утихала. Тогда я начинал читать, не вставая, желтые книжки «Универсальной библиотеки». Трещал огонь в печах. В маленькой квартире было тихо. Изредка за окном пролетал робкий снежок. После недавней боли голова была очень свежей, и все казалось мне хорошим – и цвет сизого неба,
и дымок поленьев, и снег, прилипший к стеклу.
Вот в такой день пани Козловская открыла дверь на звонок почтальона, взяла газету, охнула и засеменила ко мне в комнату.
– Костик, – сказала она, – несчастье с графом Толстым!
Я вскочил, выхватил у нее газету, пахнувшую керосином, и начал читать первые телеграммы об уходе Толстого[54].
Пани Козловская с испугом смотрела на меня и повторяла:
– Боже, спаси его! Боже, спаси его!
Я тотчас оделся, натянул шинель и вышел на улицу. Мне казалось, что все в городе должно было сразу перемениться с той минуты, когда пришло ошеломляющее известие. Но все было по-старому. Ехали ломовики с дровами, дребезжал вагон старой киевской конки, гуляли с гувернантками дети. Я не выдержал и пошел в гимназию. На всех партах валялись газеты. Наш классный наставник – латинист Субоч – опоздал на урок. Этого с ним никогда не бывало. Он вошел, опустился на стул, снял пенсне и долго сидел,
сгорбившись, глядя за окно подслеповатыми выпуклыми глазами. Он как будто чего-то ждал. Потом он сказал мне:
– Сходите, голубчик, к редакции «Киевской мысли». Там вывешиваются последние телеграммы. Узнайте. Мы будем ждать.
Это было неслыханно в истории нашего класса. Но сейчас все отнеслись к этому, как к естественному явлению.
Я встал и вышел. В коридоре меня поймал Платон Федорович.
– Вы куда? – грозно спросил он и загородил мне дорогу.
Я ответил. Платон Федорович наклонил голову и быстро отступил к стене, чтобы дать мне пройти. Когда я вернулся, то, прежде чем войти в класс, я заглянул в него через верхнее стекло двери. Субоч читал вслух. Все сидели неподвижно, будто оцепенев. Я тихо открыл дверь и услышал знакомые слова:
– «Стало темнеть, ясная серебряная Венера низко на западе уже сияла из-за березок своим нежным блеском, и высоко на востоке уже переливался своими красными огнями мрачный Арктур. Над головой у себя Левин ловил и терял звезды Медведицы. Вальдшнепы уже перестали летать…»
Два или три дня занятия в гимназии шли кое-как. Потом таким же промозглым утром я увидел экстренные выпуски газет с траурной каймой, растерянных людей на улицах, толпы студентов около университета. Они стояли молча. На рукавах шинелей у всех студентов были креповые черные повязки. Незнакомый студент приколол и мне на мою
серую шинель черную повязку. Я пошел в гимназию. Казачьи разъезды медленно проезжали вдоль тротуаров. Во дворах стояли кучками городовые.
По дороге я догнал своих товарищей по классу – у всех, как и у меня, были траурные повязки. В раздевалке мы откололи эти повязки от шинелей и надели на рукава курток. В гимназии было особенно тихо. Даже малыши не шумели.Как раз в этот день первым уроком в нашем классе был Закон Божий. Трегубов вошел слишком быстро, не так,
как всегда, перекрестился на икону и сел к столу. Дежурный Матусевич вышел и остановился рядом с Трегубовым. Трегубов тяжело смотрел на него и молчал.
– Вчера, в шесть часов утра, на станции Астапово, – сказал Матусевич, стараясь не волноваться и говорить громко, – умер величайший писатель нашей страны, а может быть, и всего мира, Лев Николаевич Толстой. Громыхнули крышки парт. Весь класс встал. В глубочайшей тишине был слышен цокот копыт – по улице проезжали патрули.
Трегубов наклонился над столом, сжал его края толстыми пальцами и сидел неподвижно.
– Встаньте, отец протоиерей! – очень тихо сказал ему Матусевич.
Трегубов медленно и грузно встал. Шея его налилась кровью. Он стоял, опустив глаза. Прошло несколько минут. Нам они показались часами. Потом все сели бесшумно и медленно. Трегубов взял журнал и пошел из класса. В дверях он остановился и сказал:
– Вы заставили меня почтить память вероотступника, отлученного от церкви. Не будем говорить о том, что он был великим писателем. Я совершил преступление против своего сана и понесу ответ перед Богом и высшими церковными властями. Но с этого дня я уже не преподаватель в вашем классе. Прощайте. И да вразумит вас Господь.

Мы молчали. Трегубов вышел. На следующий урок Закона Божьего к нам пришел вместо Трегубова молодой священник с лицом поэта Надсона, любитель философии и литературы. Мы сразу же полюбили его за деликатность и молодость, и дружба эта не прерывалась до окончания гимназии."

Кстати вот интересный момент из описания погромов - ну конечно же на митинг надо ходить только с оружием, правда, Андрей?
"Девушка втащила меня во двор, и последнее, что я видел на Крещатике, был маленький студент в расстегнутой шинели.
Он вскочил на подоконник магазина Балабухи и поднял черный браунинг."

А тут описывается, как маме Паустовского докладывали прямо из Зимнего дворца:
"Мама сказала, что в городе начался еврейский погром. «По приказу из Петербурга», – добавила она."

А тут эпизод с погромом, перед этим все соседи и сами Паустовские напрятали у себя евреев
"Перед вечером к нашим воротам подошел низенький парень в черном картузе. Мокрый кок торчал из-под его картуза. Весь подбородок был облеплен шелухой от семечек. За парнем осторожно шагал высокий бритый старик в коротких брючках и канотье, за ним – вертлявый человек без шапки, с заплывшими глазками и тучная старуха в теплой шали,а за ней – несколько вороватого вида молодых людей. Торговку эту мы часто видели раньше на Галицком базаре. Сейчас она несла пустой новый мешок.
– Отчиняй! – крикнул парень и стукнул в калитку ломом.
Из дворницкой вышел Игнатий.
– Жиды есть? – спросил его парень.
– Такие, как ты, – лениво ответил Игнатий.
– Жидов ховаете? – крикнул парень и затряс калитку. – Мы в полной известности. Отчиняй.
– Вот попрошу сюда полковника Задорожного, – пригрозил Игнатий, – он с тобой поговорит по-своему.
– Плевал я на иерусалимских полковников! Мы из твоего полковника сделаем юшку!
Тогда мадам Задорожная, подслушивавшая этот разговор из флигеля, не выдержала. Она промчалась, как разъяренная курица,через двор. Рукава ее черного халата развевались и хлопали.
– Хам! – крикнула она и плюнула через решетчатую калитку в лицо парню.– Как ты смеешь оскорблять офицера императорской армии? Босяк! Василий! – завизжала она.
– Иди сюда, маруда!
Из флигеля выскочил оторопевший денщик. Он подхватил у сарая топор и побежал к калитке. Парень отскочил и побежал вдоль улицы, оглядываясь на денщика. Спутники его засеменили за ним. Денщик пригрозил парню топором.
– Новости! – сказала мадам Задорожная, запахивая халат и возвращаясь во флигель.
– Каждый хам будет выдавать себя за истинно русского! Нет, извините! Имейте в виду, что этот номер никому не пройдет!
Так неожиданно жена черносотенца отвела от нашего дома громил."

Собственно в этом эпизоде прекрасно все, и невероятная осведомленность мамы, и то что погромы устраивали громилы, а отпугивали черносотенцы.
Там в принципе вся книга такая, все кто за революцию изображены такими воздушными эльфами, а все противники революции вымараны словесной грязью, ну да у человека талант такой, словами жонглировать.
Но мне нравится, что вы опять прибегли к художественной литературе, где писатель врет как дышит, но даже и пискнуть не можете против еврейской энциклопедии, на которую я выше давал ссылку.

Цитата: индеец от 09.11.2020 00:54:13Но мне нравится, что вы опять прибегли к художественной литературе, где писатель врет как дышит, но даже и пискнуть не можете против еврейской энциклопедии, на которую я выше давал ссылку.

Уважаемый, я не знаю никакую "еврейскую энциклопедию" и знать не собираюсь.
А заявляя что все писатели лгут, Вы много на себя берёте, излишне много. 
Посмотрим как А. Серафимович описывает свою встречу с бандой черносотенцев 
СНЕГ И КРОВЬ




























— Банды черносотенцев. На себя приняли миссию спасения отечества. Из-за угла подкарауливают прохожих, обшаривают, найдут оружие, избивают, иногда убивают и ранят. Студенчество особенно ненавидят, но осмеливаются нападать шайкой только на одиночек. Вчера двух студентов ранили, а третьего дня на Малой Бронной одного убили. Так шайками и сидят за углами.

Цитата: AndreyK-AV от 09.11.2020 05:53:10Уважаемый, я не знаю никакую "еврейскую энциклопедию" и знать не собираюсь.
А заявляя что все писатели лгут, Вы много на себя берёте, излишне много. 
Посмотрим как А. Серафимович описывает свою встречу с бандой черносотенцев 

Больше фэнтези, больше!!!
Ведь исторические документы вы не можете найти.
А то, что вы "не знаете никаких энциклопедий" - наверное оттого, что они с вашими фантазиями не дружат.