Третья новость – у нас
закончено лицензирование реактора
БРЕСТ-300.
БРЕСТ-300 – это моя глубокая мечта в атомной энергетике. Это реактор на быстрых нейтронах со свинцовым теплоносителем. Ну, грубо говоря, фактически реактор плавает, вернее находится внизу большой ванны и жидкого свинца, которой потихонечку кипит и передаёт тепло. И это считается по очевидным причинам самым безопасным реактором. Но легко понять, что если с ним что-нибудь происходит, то первое, что случается – он оказывается залитым толстым слоем свинца. Так вот, этот реактор лицензирован. Вот-вот начнётся его строительство, насколько я понимаю
под Красноярском в Северске. Но главное даже не это. Интересен не сам по себе ректор. Зачем вообще нужны реакторы на быстрых нейтронах? Да они лучше, да они экономичны, но главное не в этом. Реакторы на быстрых нейтронах могут работать в режиме размножителей, то есть они могут производить расщепляющиеся вещество. Они могут использовать, соответственно, отработанное ядерное топливо, с одной стороны, и природный уран, с другой стороны, чтобы получать расщепляющиеся элементы.
Первое, что это даёт. Уран-235 является стартовым моментом для любого реактора и его в мире довольно мало и он довольно давно и широко используется, поэтому в массе обеднённого урана, 235-го урана уже почти и нет. Рано или поздно, он кончится-то, конечно, не кончится, но может стать довольно дорогими. Кто-то из великих физиков-реакторщиков сказал такую фразу: «Вообще-то мы атомные электростанции делаем так – мы топим спичками. Вместо того, чтобы спичкой поджигать бревно, мы кидаем много спичек и поджигаем. Да, спички отлично горят, но рано или поздно кончатся». Так вот, реактор на быстрых нейтронах не топят спичками. Это очень существенный момент.
Второй момент. Реактор на быстрых нейтронах позволяет разобраться с проблемой отработанного ядерного топлива, которого много и которое в этом случае будут постоянно идти в новое и новое обращение. А самое важное, что технология БРЕСТа, свинцовая технология, единственная которая позволяет переработку проводить на самой станция. То есть нет варианта – поставили станцию, она сколько-то проработала забрали ТВЭЛы, охладили, перевезли на завод, переработали, повезли обратно на станцию. Здесь вся переработка осуществляется на одной станции. Это называется пристанционный цикл. И только на сегодняшний день в мире, но вообще на сегодняшний день в мире никто даже не пытался этого сделать, но БРЕСТ это, в принципе, умеет. Так вот, для меня самым существенным моментом было в новости не то, что они делают БРЕСТ, хотя это интересно и важно, а то, что они с самого начала лицензировали пристанционный цикл переработки. Если это удастся сделать – ну, чётко мы вступим в новый этап развития атомной энергетики. Совершенно другой. И это будет другой атом.
Наталья : Сергей Борисович, ну вот уже несколько раз обсуждали с Вами разные структуры в Российской Федерации, Роскосмос, Фонда национального благосостояния, которые, в принципе, не имеет никакой стратегии, действуют тактически, действуют не так хорошо, как их конкуренты и так далее. Росатом на этом фоне выглядит островком технологического и организационного оптимизма. Почему так получилось на Ваш взгляд?СБ: Я улыбаюсь, потому что много ответов и каждый из них правильный. Начнём с первого ответа. Росатом не забыл свою историю. Это важно. Сейчас, наверное, люди, которые знали Лаврентия Павловича Берию уже почти ушли, но в 2005-2006 году их было ещё достаточно много и неуважительное отношение к нему среди инженеров и физиков Росатома, мягко выражаясь, было не распространено. А у Лаврентия Павловича была масса недостатков. Но он был стратег и умел решать проблемы: «Если два коммуниста не могут договориться по вопросу имеющим оборонное значение, один из них – враг. У меня сейчас нет времени выяснять, кто из вас враг. На обратном пути я вернусь, когда я вернусь, надеюсь, вы придёте к общему мнению». Он умел проводить согласование. И опыт работы, когда согласования проводятся быстро и чётко, я видел сам своими глазами на многих совещаниях. Вы же понимаете, это классические совещания интеллигентов – все доктора, часть академики, у всех куча заслуг, все кричат, у каждого только своя позиция, а потом приходит руководитель, бьёт кулаком по столу и говорит: «В вашей галиматье услышал две идеи, твою и твою. Вы остаётесь, остальные вон отсюда, – и к вечеру готов проект, и с ним уже никто не спорит. Это прошлое.
Второй момент. По разным причинам это связано, между прочим, и с нашими друзьями-методологами, в том числе с Петром Георгиевичем Щедровицким, который много проработал, с Сергеем Владиленовичем Кириенко, который очень много проработал. Они привили Росатому вкус к стратегированию и к тому, что стратегия – это не документ, на котором написано слово «стратегия», а это ставка, понимание чего мы хотим сделать и ресурсы, которые для этого выделяются, кроме того, ещё и понимание того, что в основе любой стратегия лежат определённые инфраструктуры и нельзя пытаться работать по вершкам, если у тебя нет корня. В какой-то момент они это поняли и за поколение это вошло в плоти в кровь. И если все остальные в менеджерской парадигме кричат – нам нужно сократить исследования, нам нужно сократить то-сё,– они говорят наоборот – у нас масса заказов, у нас есть возможности, поэтому мы должны сделать собственный станочный парк, собственные алгоритмы, а по быстрым реакторам все алгоритмы у нас собственные, потому что их на Западе сейчас нет, и это будет, между прочим, золотое дно через некоторое время. И все вот это уже стало понятно. В своё время был большой спор, и был очень интересный момент, когда ещё казалось, что Росатом, он самый слабый среди четырёх конкурентов, где Арева, Тошиба и Вестингахауз, тогда ещё даже, по-моему, Митсубиши оставался, и, конечно же, все это работало. Было сказано – Мы же не можем быть с ними конкурентоспособными, нам нужно тащить на себе кучу балласта, у нас одних институтов под 40, – и был дан ответ, что, если мы правильно разыграем свои карты, вот там будет противоположенный разговор – Но как мы можем их догнать? У них одних институтов 40, а у нас что? Одни менеджеры, – и они сохранили институты. Это второй ответ.
Третий ответ. Так уж получилось, что в ряде проведённых игр, – их проводили и в Москве, и в самом Росатоме, в Димитровграде, в ходе форсайта Росатома, – люди придумали, создали, спроектировали документ под названием «Прорыв», и они его начали реализовывать. Он существует, казалось, совершенно фантастическим, даже в некотором плане многие его считали коммерчески и организационно идиотским, но он уже идёт, он уже работает, и это двигается вперёд медленнее, чем хотелось бы, но двигается. Ну и, конечно же, последний момент тоже нужно иметь ввиду. Росатому помогли неудачи противников, в частности Аривы, того же Тошиба и Вестингауза, которые, попросту говоря, в новых сложных условиях не смогли найти своего места. Я о них сейчас мог бы сказать ровно то же самое, что я говорил про Фонд национального благосостояния и наш Роскосмос. Они пытаются выживать, не имея стратегии, и теряют позицию за позицией. Росатом в очередной раз доказал нам простую вещь – даже плохой план, а я, кстати, не говорил, что их план плохой, но даже плохой план намного лучше, чем отсутствие всякого плана. А у них есть план и неплохой. И они двигаются вперёд. Они могут не успеть к общей катастрофе, но имея ввиду, что современные станции строятся на шестьдесят-сто лет, можно рассчитывать, что масштабы катастрофы они сильно уменьшит.
Наталья : Что ж, желаем всем наличие плана! Спасибо, Сергей Борисович!