Ядерная и углеводородная энергетики

Анатолий Штыфурко, советский пускач
С корреспондентами электронного издания AtomInfo.Ru беседует Анатолий Иванович ШТЫФУРКО.




Экскурсия на место будущей работы

Я ушёл на пенсию с должности начальника ИР АМ. Это условное название нашей установки, а известность свою она получила как Первая в мире АЭС. В последние годы работы реактора у нас было принято, что пора возвращаться к исходному имени, и мы использовали во всех документах двойное название ИР АМ (Первая в мире АЭС).

Реактор известен ещё и как "Атом Мирный", хотя Ефим Павлович Славский, будучи пенсионером, в присутствии множества свидетелей на одном из торжественных собраний в Обнинске сказал прямо: "Да какой же это Атом Мирный, если это Аппарат Морской".

Да, но как говорят, документальных свидетельств существования такой расшифровки до сих пор не найдено. Известно, что были предположения использовать наш реактор для подводных лодок, но довольно скоро стало понятно, что такую махину в габариты АПЛ не вписать, и для флота нужно искать другие подходы.

К сожалению, не все документы той эпохи сохранились, или не ко всем есть доступ. Многое осело в архивах. Ближе к концу моей работы на ИР АМ была почти детективная история - мы не смогли отыскать первые пять журналов начальника смены, относящиеся к первым годам эксплуатации. Делались запросы даже в библиотеку имени Ленина, предполагалось, что их могли передать туда как исторический памятник. А потом они случайно обнаружились в архиве нашего института.

Как Вы попали на Первую в мире АЭС?

Впервые я попал на АЭС в составе экскурсии, когда учился на третьем курсе в МИФИ (Московском). Потом, став сотрудником, я вспоминал об этой экскурсии с огромным удивлением. Нас провели тогда в центральный зал, что после ни для кого не поощрялось. Даже, если не ошибаюсь, от нас не требовали одевать бахилы.

Но удивлялся я потом, а в студенческие годы о станции я не думал. До поступления в институт мне довелось поработать в Мурманске, и я был просто очарован атомоходом "Ленин". Я хотел получить на него распределение, но выяснилось, что это практически нереально. И так в моей жизни возник Обнинск.

В ФЭИ первое время я работал в лаборатории ядерной безопасности под командой Бориса Григорьевича Дубовского. А Борис Григорьевич и его коллеги были в СССР главные пускачи. Их возили самолётами по всей стране на пуски реакторов.

На Первой АЭС в директорство Виктора Северьянова был выполнен капремонт, и пуск после капремонта, естественно, был доверен лаборатории Дубовского.

В тот момент шла радиационно-безопасная работа, на физических уровнях мощности, когда о каком-либо облучении говорить не приходится. Всё происходит по определённым правилам и нормативам.

Сначала шла процедура набора критмассы, достижения критического состояния. Предварительно реактор просчитывался, мы знали, при каких условиях прогнозируется критика. В первую партию мы ставили примерно 10% кассет от общей загрузки, потом постепенно шаг за шагом двигались в нужном направлении.

Процесс контролировался аппаратурой, для чего временно в один из каналов ставился источник нейтронов. Современная аппаратура, конечно, творит чудеса, но в те времена без источника было трудно. Кстати, если быть совсем точным, то в начале моей работы на станции пуски проходили вслепую, то есть, без источника. Но требования ужесточились, появились новые правила, и мы перешли на пуски с источниками.

Хранился источник на длинной штанге в специальной ёмкости, которая была установлена вместе с отработавшими топливными сборками. На время пуска мы загружали его в зону, а потом, естественно, возвращали обратно.

Как расчёты, совпадали ли они с реальностью?

В принципе, хорошие были у нас совпадения. Считали наш реактор с неплохой точностью. Конечно, определённые сложности возникали. Например, всегда было трудно с графитом. Физики закладывают одни значения, а на самом деле они могли быть другими по ряду причин.
С графитом у нас была отдельная история в Билибино. На этой станции три блока подряд пускались к новогодним праздникам. Четвёртый, последний по счёту, был подготовлен быстрее, уже к сентябрю. Прибыла бригада, началась процедура физпуска, и тут выяснилось, что графит в зоне частично оказался борированным.

Кроме реакторной кладки, графитовые блоки применялись также в защите, где в них добавляли бор. В активной зоне, как вы сами понимаете, дополнительный бор негативно сказался на реактивности. Физпуск пришлось отложить.

Бригада уехала, а мне пришлось спустя пару недель вновь лететь в Билибино. Было нас трое: Владимир Васильевич Фролов - за старшего, и я с электронщиком Кузичкиным М.М. Нам поставили задачу: разобраться с графитом.

И вот мы, как кроты, вместе с эксплуатационниками месяц лазали в активной зоне и убирали оттуда борированные блоки. Фролов разработал определённую методику, по которой мы и действовали.

А каким образом вы различали блоки?

Использовался нейтронный источник. Он ставился возле блока, потом с помощью детектора отслеживалась реакция. Классический пример метода неразрушающего контроля. Кладку разбирать не пришлось, за месяц её очистили от борированных блоков. Потом приехали все остальные из состава пусковой бригады, и реактор был пущен. Произошло это, в конечном итоге, опять к новогодним праздникам.

Станция романтиков

Как Вы попали на Билибинскую станцию?

Очень просто. В лаборатории (у Дубовского) мы занимались разработкой системы внутриреакторного контроля (СВРК) - очень модная на тот момент тематика в свете появления проекта РБМК - но по этому направлению у нас образовался перерыв. Открылась вакансия на Первой станции, и я решил, что моё место там. Взяли меня на ИР АМ старшим инженером-физиком. Впоследствии мы продолжили работы по СВРК на Первой в мире.

Незадолго до этого момента мне довелось побывать в Шевченко, где мы писали программу взвешивания стержней СУЗ. Возможно, я принял бы участие в физпуске реактора в Шевченко осенью 1972 года, но я уже был на Первой в мире.

Когда происходило формирование смен для пуска первого блока Билибинской станции, меня тоже пригласили в пусковую бригаду, и в итоге я отработал на всех четырёх блоках. Ездил пять раз. Почему получился один лишний, я уже рассказывал.

Посёлок около Билибинской был по тем временам большой, думаю, на 10 тысяч человек. Станция строилась в 6 км от посёлка, несколько раз мы ходили до неё пешком. Трудно это было. На первом физпуске температура воздуха падала до -63°C. Дышать практически невозможно, горло перехватывает.

Тепло от станции подавалось в посёлок, а электроэнергией снабжались золотые прииски. Без станции всё снабжение зависело от зимника. Пока морозы, пока можно проехать, всё необходимое - в том числе, топливо - завозилось из Певека, а это, как никак, 300 километров.

В Билибино мы близко сошлись с Михаилом Егоровичем Минашиным. Он однажды преподнёс нам серьёзный урок. Перед физпуском проводится операция зондирования кладки на предмет чистоты графита. И мы при одном из зондирований потеряли камеру.
Камера маленькая, всего-навсего один миллиграмм урана. Её припаивали к кабелю и опускали вниз, в кладку. Во время одной из таких операций камера каким-то образом отсоединилась от кабеля.

Я доложил Минашину о потере. Тот ответил - ребята, делайте что хотите, но камеру надо вернуть. У меня в смене был Константин Николаевич Мохнаткин, ему удалось сделать приспособление, которым он камеру зацепил и вынул.

Её было видно с поверхности?

Нет, там глубина почти 10 метров. Но мы-то свою кладку знали как родную, и представляли, куда камера могла упасть.

Потом Минашин объяснил нам, почему он был столь категоричен. Камера герметичная, но не исключено, что в процессе эксплуатации газообразные осколки деления начнут выходить из неё. И персонал не сможет определить, в чём причина появления радиоактивных газов в контуре - следы ли это от утерянной камеры, или в зоне появились негерметичные каналы.

Для меня этот урок оказался не то, чтобы откровением… Я никогда до этого случая не задумывался столь глубоко над связью вещей. А Минашин прошёл к тому моменту школу Белоярки, где проблем было предостаточно.

Как жилось в Билибино в те времена?

Вполне прилично. Летели мы как-то в Билибино самолётом, разговорились с соседом. Он пояснил, что возвращается из отпуска продолжительностью шесть месяцев. Как так получилось? А он за два года сразу отпуск взял.

Зарплата была соответствующая, поэтому многие туда ехали. Кроме всего прочего, такие места всегда привлекали к себе романтикой. Попадавший в них человек не стремился оттуда вырваться, прикипал к тамошней жизни.

Разные люди там работали, из разных мест. Встретил я даже своего земляка, бульдозериста из моей родной деревни. Народ там собирался похожий на колонистов, осваивавших Америку - особая порода людей, пионеры.

Как показали себя реакторы?

Хорошо показали. Насколько я знаю, проработали они прекрасно, и до сих пор эксплуатируются надёжно. В 90-ые годы были у них трудности нетехнического плана. Тогда, как вы помните, никому ничего не надо было, сбыт упал, денег не платили, начались сложности с удержанием персонала. Сейчас, как говорят, стало полегче.

Если говорить о конструкции, то по той информации, которую я имел, когда работал, у них за всю историю было всего лишь три случая извлечения ТВС из-за потери герметичности. Это такой мизер, о котором и говорить не приходится. Надёжность билибинских реакторов оказалась очень большой.

Из холода в жару

После холода Вы попали в жару. Ваше следующее место работы - ливийский ядерный центр Тажура.

Да, я попал в Ливию в 1981 году и пробыл там до 1984 года.

Советский Союз сооружал в Тажуре мощный и современный исследовательский центр. Достаточно сказать, что состоял он из 25 зданий. Мы выступали как генподрядчики, строительные работы вели болгары, а аппаратуру для лабораторий продавал "Сименс". Советский персонал для центра брался со всех предприятий Средмаша, в том числе, и из ФЭИ.

Что предусматривалось в Тажуре? Я пройдусь только по нескольким зданиям. Там должны были работать токамак, нейтронно-физическая лаборатория, реактор с пучками нейтронов - 11 пучков для исследовательских целей.

В здании реактора создавалась радиохимическая лаборатория, потому что предназначением реактора являлось производство радиоизотопов, до 40 различных видов, включая молибден-99. Было 11 горячих камер и, если не ошибаюсь, 13 боксов. Внизу камеры, вверху цепочка боксов. На реакторе также были камеры.

Занимался подбором кадров выходец из ФЭИ Иван Григорьевич Морозов. На Первую в мире попала разнарядка. Мои коллеги поддержали мою кандидатуру. А у меня тогда в очередной раз появилась возможность попасть на ледокол. Но решил, что ледокол никуда не уйдёт, а вот Ливия - случай редкий, может и не повториться.

Решение о моей поездке принималось более года. В какой-то момент я решил выяснить, когда же это все-таки произойдет и произойдет ли вообще. Я набрался нахальства - а я и не представлял себе всю эту кухню по отбору людей за границу - приехал на Старомонетный к Морозову, и мы с ним поговорили.

Я высказался в том смысле, что не могу больше находиться в подвешенном положении. Морозов слегка психанул в ответ. Вернулся я домой, а где-то через месяц-другой меня уже отправили в Ливию.

Чем заниматься, что делать? Никто ничего не объяснил, все ответы только "На месте узнаешь". Предупредили, что меня включили в группу резидентов. В Ливии выяснил, что в задачу группы резидентов входило принимать от своих и сдавать ливийцам оборудование и работы на площадке.

Кто проектировал реактор в Тажуре?

Генеральный проектант ГСПИ, генконструктор - НИКИЭТ. Реактор бассейновый, но очень напряжённый. Настоящее ноу-хау.

Он разве не обычный ИРТ?

Нет, он был рассчитан на мощность 10 МВт, а это по тем временам было очень много. Когда мы пуск делали, температура воды на выходе из реактора составляла 50°C, что примерно равнялось температуре воздуха. А перепад температур на зоне - 5°C. Как говорится, попробуй удержать. На градус ошибешься, у тебя вместо 10 мегаватт может получиться 12.

50°C - это предельная температура воздуха или обычное состояние в тех краях?

Всё же, не 50°C, а 45°C… Причём, хуже всего - как и в Билибино - было в первый год. Там были ещё "гибли", это как у нас метель, только с песком вместо снега. Просыпаешься - с вечера ничего не было, а утром намело бархан.

Психологически людям было очень трудно. Дело не только в том, что находились мы в чужой стране, что по одному не ходили. Жара, большое напряжение, удалённость от дома сильно действовали на психику.

Был случай, правда, единичный, когда наш товарищ не выдержал и пошёл пешком домой. Далеко ушёл, кстати. Нашли его в Тунисе, на расстоянии примерно 150 км от нашего ядерного центра. Представьте себе, как там удивились, когда его задержали при попытке добыть себе еду с чьего-то огорода.

Условия жизни, особенно на первых порах, для нас старались поддерживать на должном уровне. Но из-за международных эмбарго у Ливии возникли трудности с деньгами, они стали на всём экономить, и Союз потерял к проекту интерес.

Когда я приехал, то выяснилось, что моя основная работа - инженера-физика - впереди. Были попытки подсоединить меня к работе по контролю за болгарами при прокладке трасс, но это не состоялось. И я полгода изучал проект реактора. Как же мне это помогло потом при пуске!

Ливийцы в работах участвовали?

Ливийский персонал появился после пуска критстенда. Впоследствии мне пришлось заняться обучением ливийцев. Чем мне очень не хотелось заниматься. Мне даже грозили, что отправят домой. Я говорил, что полномочий на обучение у меня нет, и если я займусь этим по собственной инициативе, то у меня потом могут быть неприятности. По запросу мне дали разрешение, и я приступил к процессу обучения ливийцев.

С языком были сложности, приходилось всегда водить с собой переводчика. Быть может, в военных кругах Ливии русский язык знали хорошо, а вот местные атомщики учились в американских вузах, некоторые еще стажировались в германских центрах. Но всё-таки кое-какие наши слова и термины со временем они выучили.

Я пытался передать им практический опыт. Тренировались на критстенде, осваивали выход на мощность, делали эксперименты. Водил их всегда за собой. Негласное правило было такое - что-то делаешь, приглашаешь их к тебе присоединиться. А они уж решали, интересно им это или нет.

Укрощение ИРТ

Первая моя поездка планировалась на год. А далее, поскольку я был без семьи, мне продлевалось время командировки каждые полгода. Вопрос о приезде жены так и не был решён. И вот подходила к концу очередная командировка, а энергопуск реактора так и не был сделан.

Осенью 1983 года главный инженер реактора Чернышевич В.Н. сказал - мне пора домой, ему пора домой - так неужели мы так и уедем из Ливии. А как же энергопуск реактора? И начали мы готовить этот энергопуск, чуть ли не по собственной инициативе. Чернышевич ставил вопрос перед Москвой о присылке пусковой бригады, а пока работали с теми, кто есть на объекте.

По условиям контракта считалось, что энергопуск состоится после непрерывной работы реактора на номинале в течение 72 часов.

На некоторые проблемы, имевшие место на реакторе, пришлось взглянуть уже с точки зрения успешного энергопуска. Вот, например, одна из неполадок. По регламенту положено, что, выходя на смену, оператор обязан проверить работу систем, в том числе, аварийную и предупредительную сигнализацию. А при нажатии на кнопку сигнализации нередко приключалась неприятность - срабатывала АЗ. Если такая история произойдёт во время пуска, то все труды пойдут насмарку.

Я контактировал с главным от ливийцев на реакторе, и он мне прямо сказал, что будет в начале каждой смены жать на кнопку столько раз, сколько захочет. Условно сговорились, что он будет жать 5 раз. Но это, конечно, был не выход. Пришлось искать и устранять причины такого срабатывания АЗ. Хотя в то время я был начальник смены, однако, готовность системы управления и защиты (СУЗ) реактора - также была одной из моих задач, так как решать ее больше было некому.

Второе, насосы. Насосы там были установлены достаточно мощные, расход воды через зону - 1800 кубов в час, зрелище текущей воды впечатляло, но и насосы никак не удавалось заставить работать без лишнего грохота. Механики пытались отцентровать их - не получалось. Пришлось думать вместе, нашли причину, и насосы заработали как положено.

Потом были уплотнения. Реактор бассейновый, а над ним защитная сдвигающаяся плита, чтобы можно было наблюдать свечение воды. Под плитой должно быть разрежение. А вот уплотнения плиты - не было. То ли проектанты недопроектировали, то ли изготовители недоделали. В итоге прибегли к подручным средствам.

Также пришлось внимательнее отнестись к документации к реактору. К примеру, в инструкции на реактор сказано одно, а в инструкции на ТВС - другое. Если выйти на номинальную мощность, то ТВС сгорят. Делаем запрос в Москву, там разбираются, где правильно написано… Всё, буквально всё было на пределе. Запасов - никаких.

Бригаду нам так и не прислали. Поэтому работали имевшимся персоналом. Мы с Чернышевичем несли вахту днём, когда самая жара на улице, а ночью за пультом находился оператор из Риги. Он был кандидат физмат наук, но с эксплуатацией никогда связан не был, поэтому ему досталась ночная смена, когда воздух охлаждался до плюс 5-10°C и держать параметры реактора было проще.

Был у нас дозиметрист из Мелекесса, тоже кандидат наук, между прочим. Был начальник службы механиков с двумя механиками. Был парень из МИФИ - поручили ему КИП, хотя прислан он был для физической лаборатории. Из СНИИП был человек с комплексом АКНП, почти таким же, как на Ловизе. И, наконец, за вычислительной машиной сидел венгр - вывод реактора на мощность выше 50% от полной без машины не разрешался.

Зрелище активной зоны реактора, работающего на мощности 10 МВт - конечно, было впечатляющим, не для слабонервных. Вода бурлит, зона светится. Мне тогда вспомнилось полыхание Северного сияния, которое я не раз видел, будучи в Билибино. Это были картины одного масштаба.

И как, справились?

Справились.

Потом, впоследствии, на реактор водили делегации. Пускали аппарат, сидели тихонечко на 2 МВт, демонстрировали успехи и достижения.
Вспоминается один неприятный случай. Прибыл к нам посол, а это ж вся советская власть в одном лице. Всё шло хорошо, но вдруг пополз стержень - чуть не пришлось глушить реактор (ситуация не являлась критической, но так было прописано в инструкции). Но все обошлось.

После физпуска нас ливийцы, можно сказать, на руках носили. Приезжал к нам специально государственный ансамбль, человек сорок со струнными инструментами. Устроили нам пикник. Вот с ним, наряду с приятными воспоминаниями, осталось и неприятное. Пикник организовали в оазисе, который находился как бы в ущелье. Пошёл я гулять, стал подниматься по одному из склонов, да и где-то на середине вдруг понял, что не знаю, ни как идти вперёд, ни как спускаться назад. Слегка испугался, но потом все-таки выбрался.

Спасибо, Анатолий Иванович, за интересное интервью для электронного издания AtomInfo.Ru.