Мировая Закулиса или Театр Теней

Начать с того, что надо делать разграничение между миром частной жизни и миром государственной службы. В своей частной жизни Уэббы не были «бесчувственны» ни в малейшей степени. Они не только глубоко любили друг друга, но были даже несколько из¬лишне демонстративны в проявлении своих чувств в присутствии друзей, что не свойственно большинству англичан. Они не были стеснительны — я видел их даже шаловливыми, и их друзья получали свою долю этого обаятельного душевного тепла. Что же касается общественной жизни, в которой они были неутомимы, то главной целью всей их многосторонней деятельности было облегчение участи своих собратьев — людей, а одним из мотивов столь предан¬ной службы этому благородному делу был как раз моральный бунт против бесчеловечности. Отец Беатрис Уэбб был подрядчиком, и она рассказывала мне, что ранним переживанием ее жизни, в числе других подтолкнувшим ее к выбору карьеры, было отвращение к той бесчеловечной манере, в какой ее отец и его деловые партнеры привыкли рассуждать о «рабочей силе» —- будто не о живых суще¬ствах, а каких-то неодушевленных предметах потребления, вроде древесины или цемента. Сама она к тому времени уже не могла принять этот обезличивающе краткий термин для обозначения многочисленных человеческих существ, чьи жизни были почти полностью во власти их жестокосердых работодателей. Хотя Беатрис Уэбб исповедовала фабианские взгляды¹, она обладала способностью де¬кана Свифта к saeva indignation². Ее чувства были сильны; и это с очевидностью проявлялось в частной жизни, где она и не стремилась их скрывать. Когда же у людей, которые сталкивались с ней на общественной почве, возникало впечатление, что она холодна и неэмоциональна, они ошибочно принимали маску за скрывающееся под ней человеческое лицо.

Мне представляется, что Уэббы порой старались вывести свое похвальное стремление к объективности за те пределы, где уже в нравственном смысле неверно (и, я бы сказал, в интеллектуальном смысле обманчиво) оставаться беспристрастным и не принимать сторону правоты перед лицом неправоты в общепринятом понимании.

Самый лучший способ прояснить дело Уэббов — это про¬иллюстрировать его несколькими эпизодами из первых рук. Я упо¬мяну, в первую очередь, такие, из-за которых Уэббы, вероятно, и заслужили определенные упреки в «бесчеловечности». А затем, ради сохранения верной пропорции, приведу иные примеры (и те, что наблюдал самолично, и те, о которых узнал от самих Уэббов), го¬ворящие совершенно о другом.

Как-то раз, ближе к концу Первой мировой войны, мне пришлось встретиться с Сидни Уэббом по какому-то рабочему вопросу (уже не скажу сейчас, по какому), и, войдя в комнату, я нашел его погруженным в составление двух параллельных столбцов цифр. Эти его арифметические упражнения заинтриговали меня, потому что имели явную важность в его глазах, поэтому я отважился спросить, что представляют собой эти цифры. Сидни сообщил мне, что в цифрах выражено количество кубических футов. Левая колонка представляла собой перечень объемов жилья (в кубических футах), которое, видимо, сохранится после войны, избежав разрушений. (Погибшие, конечно, уже получили свое жилье, быстро и недорого, по шесть футов длины на каждого.) Правая колонка представляла собой объемы жилых построек (тоже в кубических футах), ко¬торые потребуются для тех жителей Соединенного Королевства, которые, не случись войны, эмигрировали бы и тем самым снизили бы общую потребность в жилье. Однако по причине войны эти люди были задержаны правительством Великобритании, желавшим иметь резерв живой силы, и, значит, общую потребность в жилье не снизили. После заполнения цифрами обоих столбцов Сидни собирался найти (выраженную в кубических футах) разницу между суммой убитых людей и суммой задержанных потенциальных эмигрантов мужского пола и призывного возраста, которых родина вовремя войны приберегла дома для того, чтобы послать на смерть, когда возникнет такая необходимость. Это вторая сумма вроде бы оказывалась больше первой, и простое арифметическое вычитание кубических футов действительных смертей из кубических футов потенциальных смертей давало число кубических футов жилья, которое и потребуется после войны.

Сидни подробно растолковывал мне смысл этих цифр, а я видел вместо них лица своих убитых друзей. (Почти половина моих ближайших друзей и ровесников погибли.) Выглядело так, будто они каким-то нелепым образом неверно поняли свое назначение в этом мире. Некоторые из них полагали, что гибнут «за короля и отечество»; другие считали, что умирают в «войне, которая положит конец всем войнам»; а теперь, когда они были непоправимо мертвы и забыты, получалось, что каждый из них погиб, чтобы сберечь для правительства Его Величества некое количество кубических футов потребного после войны жилья. Расхождение между идеальным представлением и реальностью оказалось слишком нелепым и в то же время трагичным. Трагедия приобрела оттенок фарса, и я услышал свой собственный смех. Такой эффект воздействия цифр удивил и озадачил Сидни. «Я не вполне понимаю, почему то, что я делаю, кажется вам столь забавным. Теперь, получив мое объяснение, вы можете сами видеть, что конечный результат будет одним из ключевых показателей для послевоенного жилого строительства».

Лет четырнадцать или пятнадцать спустя я был свидетелем другого аналогичного взаимного непонимания из-за разницы мировосприятий. И вновь один из взглядов принадлежал Сидни, другой же на сей раз — барону Мейендорфу. Уэббы тогда только что вернулись из своего паломничества в Советский Союз. Они возврати¬лись с массой материалов, большей частью в виде официальных документов, и готовились включить то, что они узнали, в свою книгу—ту самую книгу под названием «Советский коммунизм», которой предстояло наделать столько шума и вызвать столько споров.
Профессиональный метод Уэббов состоял в том, что, присту¬пая к какому-либо исследованию, они старались привлечь для консультации других специалистов по данному предмету, чьи знания и мнения могли бы прояснить картину. (Этот подход, разумеется, особенно полезен, как я сам имел возможность убедиться, коль скоро имеешь дело с текущими событиями, порождающими животрепещущие вопросы.) Уэббы были, кроме того, общительны и гостеприимны, поэтому их первым шагом по возвращении в Англию стало приглашение небольшой группы друзей пообедать вместе с ними в Лондонской школе экономики и политологии. (Уэббы являлись основателями этой школы.) Одним из гостей в тот вечер был барон Мейендорф; в списке приглашенных были и мы с женой. Барон Мейендорф мог внести вклад в развернувшееся обсуждение больше, чем кто-либо другой. Он был балтийским немцем, а родиной его предков была Эстляндия, провинция бывшей Российской империи, которая на тот момент составила северную часть образовав¬шегося на этом месте Эстонского государства. Перед второй русской революцией 1917 г. Мейендорф был депутатом, а позже товарищем председателя Государственной Думы Российской империи. После революции они с женой бежали в Англию, где барон получил должность лектора в том самом институте, где собралось при¬глашенное Уэббами общество.

Во время обеда говорил Сидни. Его и Беатрис переполняли впечатления от пережитого в России, и он явно наслаждался первой возможностью поделиться этими впечатлениями с другими. Сидни проговорил уже изрядное время, как вдруг взгляд его упал на лицо Мейендорфа. «О, Мейендорф, — заметил он, — у вас такой вид, будто вы со мной не согласны». — «Внимая вам, мистер Уэбб, — ответил Мейендорф, — я будто снова вижу лица моих погибших друзей». При этих словах Мейендорфа за столом внезапно воцарилась тишина. Что до меня, то эти слова попали точно в цель. Они врезались мне в память, потому что точно воспроизводили ту мысль, которая мелькнула в моем собственном мозгу в тот день осенью 1918 г., когда Сидни подробно объяснял мне смысл двух цифровых столбцов. И вот теперь ту же самую мысль Мейендорф высказал вслух. Учитывая выражение, с каким они были сказаны, слова эти обрушились как удар молота. Что же последовало вслед за этим?

На миг даже Сидни, казалось, испытал замешательство. Но то радостное возбуждение, с каким он излагал свои русские впечатления, быстро понесло его дальше. Его монолог как бы перелился через восклицание Мейендорфа, подобно тому как при паводке поток воды переливается через попавшийся на пути валун. «О да, конечно, — сказал он, — это прискорбно. Не бывает революции без некоторого насилия. Но вы должны помнить, что число смертей статистически незначительно по сравнению с числом жизней, которые революция, несомненно, спасет и качество которых улучшит, когда принесет свои социальные плоды». Сидни продолжил свой рассказ. Мейендорф не стал с ним спорить. Тем не менее, если бы кто-то из нас, на месте Сидни, получил такое возражение, он бы, я уверен, напрочь замолчал.

Тем не менее я искренне считаю, что Уэббы все-таки попались в эту ловушку в ходе своего изучения советского коммунизма. И я думаю, что завели их в эту ловушку два просчета в рассуждениях: их пристрастие к «объективности», доведенное до такой степени, когда оно уже перестает приносить желаемые пло¬ды, и их ошибочное представление, что при изучении человеческих деяний необходимо сбросить со счетов человеческий фактор — если исследователь стремится постичь объективную реальность. Не могу согласиться с тем, что такой способ обращения с фактами имеет шансы достичь своей цели. За статистикой жилищного строительства «я словно вижу лица моих погибших друзей». Под маской ре¬волюционера и диктатора я склонен видеть лицо человека, принесшего себя в жертву идее. Во всех трех случаях, которые я сейчас упомянул, Уэббы впали в один и тот же интеллектуальный грех недооценки. Они недооценивали (причем намеренно) человеческий фактор; и в этом плане обвинение их в «бесчувственности», «бесчеловечности» действительно кажется не лишенным оснований.

Итак, Уэббы — люди ли они? Возникает в памяти название кни¬ги: «Англичане, люди ли они?» Уэббы были типичными англичанами в смысле присущей островитянам замкнутости и определенной негибкости ума. Я помню тот шок, который испытал однажды, услышав вопрос, с которым обратилась ко мне Беатрис Уэбб. Это случилось в один из дней вскоре после отставки лейбористского правительства (1927). Мы с женой как раз приехали в дом Уэббов в «Пассфилд-Корнер», чтобы провести у них уик-энд. Первое, с чем обратилась ко мне Беатрис, был вопрос: не считаю ли я вероятным, что в скором времени в Германии произойдет революция. При мысли об этом я в ужасе воздел руки. Перед моим мысленным взором вспыхнули кошмарные видения: революция, гражданская война, победа экстремистов — правых или левых, — конфликты с соседями, еще одна мировая война! Была ли эта катастрофа тогда неминуема? Разумеется нет. (То был период временного затишья между подавлением спартаковцев (1923) и возвышением нацистов (1929).) «Нет, я не ожидаю революции в Германии, — ответил я и прибавил: — И будем надеяться, что я прав». Беатрис выглядела разочарованной. «Видите ли, — пояснила она (возможно, авторство ее слов принадлежало Лайонелу Кертису), — в нашей стране, к нынешнему времени, мы сумели поставить политическую жизнь под контроль, мы надежно держим ее в узде умеренности в течение уже длительного периода. Поэтому не существует опасности, что революция на континенте перекинется сюда; но чем она может нам помочь, так это произвести здесь достаточный политический переполох, чтобы снова привести лейбористов к власти». Вернуть собственную партию к власти в Британии ценой крови и слез, которые придется заплатить за революцию на континенте!

Мог ли какой-либо ответственней человек рассматривать такую воз¬можность и считать, что оно того стоит? Столь бессердечный рас¬чет мог прийти в голову только бриттам, в представлении которых европейский континент располагается настолько далеко за гранью реального мира, что на кровь и слезы его жителей можно взирать без малейших британских терзаний.

Этот жутковатый разговор с Беатрис Уэбб в один из дней в конце 20-х годов XX в. напомнил мне реплику Джилберта Марри о том, что «Уэббы безнравственны, когда дело касается войны». (Дата этой ремарки Дж. М. относится ко времени перед 1914 г., когда слово «война» для британцев все еще означало Южноафриканскую войну.) Уэббы, по словам Марри, приняли такую линию стратегического мышления, согласно которой увеличение в размерах политических образований способствует повышению эффективности управления, а стало быть, росту общественного прогресса. Так что, пусть Оранжевая республика и Трансвааль будут включены в состав Британской империи и давайте не будем отвлекаться от высо¬ких фабианских общественных целей для занятия несущественным политическим вопросом.

В этом своем хладнокровном взгляде на Южноафриканскую войну Уэббы не являлись типичными британцами той поры. Для большинства соотечественников Уэббов данный вопрос не являлся вопро¬сом чисто административного характера, связанным с повышением эффективности управления в целях преодоления стагнации. То был вопрос морального свойства, вопрос борьбы между добром и злом. Реакция либералов типа Кэмпбелл-Баннермана была такова: «эта война неправедна»; реакция либералов Асквита—Грея была несколько иной: «главное — наша страна, праведна эта война или нет»; консерваторы же были уверены: «эта война праведна». В своих оценках партии расходились, но сходились во мнении, что предмет их разногласий имеет моральную природу. В данном случае попытка Уэббов «де-морализи-ровать» предмет представляла собой нечто своеобразное.

Приведенные эпизоды свидетельствуют: Уэббы действительно иногда придерживались «негуманного» мышления в отношении политических событий. Едва ли их можно оправдать на том основа¬нии, что они бывали «бесчеловечными» во имя человека, поскольку такая линия защиты реабилитировала бы также и Робеспьера. Их «негуманность», в этих крайностях своего проявления, нельзя обе¬лить. Тем не менее эти отдельные случаи вероотступничества и «впадения» в грех «бесчеловечности» по отношению к человеческим существам «в массе» были своего рода компенсацией той твердости и последовательности, с какой, занимаясь общественными отношениями, Уэббы отодвигали в сторону любые собственные эгоистические чувства. Те чувства, которые у большинства людей, вероятно, заявляли бы о себе достаточно настойчиво, придавая желчь их суждениям и в определенной степени влияя на их поступки.

Список общественных достижений Уэббов изумляет. Они были отцами-основателями Лейбористской партии — так же, как Фабианского общества. И не просто рядовыми отцами-основателями; они были их Джорджами Вашингтонами. Уэббы основали Лондонскую школу экономики и политологии. Из-под их пера вышла обширная серия научных работ по социально-экономической истории, создание каждой из которых потребовало напряженных и трудоемких исследований. Они трудились подобно муравьям или пчелам. Они сказали мне однажды, что после первой полудюжины лет своего счастливого брака и упорного интеллектуального труда они решили, что нуждаются в отпуске, и отправились на три недели в Уоррингтон22, но и там провели время за работой над документами. Рассказывая эту курьезную историю, Уэббы понимали, что выстав¬ляют себя в не слишком выгодном свете. Они имели спасительный человеческий дар никогда не принимать себя слишком всерьез, будучи при этом всегда стопроцентно серьезными в отношении к своей работе.

Сферой, в которой очаровательным образом обнаружилась человечность Уэббов, была их дружба с Джорджем Бернардом Шоу. Их отношение к Шоу было весьма любопытным, как если бы тот был их приемным сыном — талантливым ребенком, успехами которого они в величайшей степени гордятся, но все-таки ребенком, так до конца и не выросшим, а потому всегда нуждающимся в не¬которой родительской заботе, независимо от того, какое положе¬ние занимает он в глазах остального мира, не знающего его столь близко, как знают Уэббы.

Часть успеха Шоу Уэббы до некоторой степени приписывали себе. Миссис Шоу дружила с Уэббами прежде, чем стала женой Шоу. В доме Уэббов они с Бернардом и познакомились. Уэббы считали, что в некоторой степени способствовали этому роману; по их мне¬нию, женитьба не только способствовала обретению им личного счастья, но и благоприятно сказалась на профессиональном успехе Шоу. Миссис Шоу имела свои собственные средства, которые дали возможность Шоу забросить литературную поденщину и посвятить все свое время написанию той первой серии пьес, которая с ходу завоевала мир и сделала Шоу в короткое время всемирно знаменитым. Уэббы, однако, не забывали упоминать, что в конечном счете гонорары Шоу далеко превзошли доходы миссис Шоу от ее личных капиталов. Они были аи fait21 роста его гонорарных доходов и в качестве примера торжествующе приводили величину гонорара за последний год (выраженная в фунтах стерлингов, она достигала пятизначной величины, если мне не изменяет память). Убеждения Уэббов не позволяли им одобрять успехи частного бизнеса и получение таких прибылей, но их радость от успеха Шоу пробивала себе лазейку в стене их общественной теории. Там, где дело касалось Шоу, Уэббы были чисто по-человечески непоследовательны, необъективны и беззастенчивы, потому что в личном плане относились к Шоу по-человечески терпимо и снисходительно.

Необходимость присматривать за Шоу, как они ее понимали, иллюстрировалась таким происшествием. Однажды Шоу объявил им, что собирается баллотироваться в Совет Лондонского графства. Уэббы отнеслись к идее прохладно; формальные, организационные вопросы управления на общегосударственном и местном уровнях это не по его части — так они ему сказали. Но Шоу невозможно было отговорить. «Я все равно буду баллотироваться, — заявил он, — и, ко¬нечно же, вышлю вам экземпляр моего предвыборного обращения к избирателям». (Было принято, чтобы кандидаты на выборах в Совет Лондонского графства распространяли заранее предвыборную речь, в напечатанном виде, что заменяло обход домов избирателей с целью агитации за кандидата.) Итак, Шоу баллотировался, настал день голосования, но результаты оказались плачевными. Уэббы застали Шоу кипящим от возмущения. «Не понимаю, — воскликнул он, — почему я провалился на выборах. Я предполагал, что моя предвыборная речь сделает мое избрание делом решенным. Так должно было произойти. Я изрядно повозился с этой речью, и получилась одна из лучших вещей, какую я когда-либо написал. Вы со мной не согласны?» — «Но мы ее не видели». — «Не может быть! Я по-слал вам экземпляр, как и обещал. Надо поискать в ваших бумагах. Да, конечно, вот она!» — «Ваш памфлет? Да, он пришел, и мы с удовольствием его прочли. Но мы все равно не видели вашей предвыборной речи». — «Как не видели? Так вот же она!» — «Но в этом памфлете вы и словом не упомянули о выборах; вы даже слова не сказали о Совете графства. Вещь действительно хорошо написана;
но как вы могли ожидать, что.избиратели поймут из нее, что вы — кандидат и что вы агитируете их отдать за вас свои голоса? Неудивительно, что вас не избрали». — «Что ж, я чувствую отвращение. Если избиратели настолько глупы, что не смогли понять, что это была моя предвыборная речь без столь многословных объяснений, я жалею, что баллотировался, и рад, что не прошел».

Одно из последних моих воспоминаний о Беатрис Уэбб — это воспоминание о ее появлении на званом ленче в Лондонской школе экономики и политологии. Этот ленч давали в ее честь несколько ее друзей, по случаю ее восьмидесятилетия. Когда виновница торжества поднялась, чтобы ответить на тост, который произнес кто-то из нас, она была так же красива и прекрасно одета, как всегда, а ее ответная речь была составлена в оригинальной манере. Речь Беатрис Уэбб приняла форму серии предсказаний о том, что каждый из присутствовавших мужчин и женщин будет делать десять лет спустя. (Было очевидно, что она выбрала такой срок, через который сама не рассчитывала переступить, чтобы иметь возможность проверить правильность своих прогнозов.) Помимо того, что то был элегантный жест по отношению к ее гостям, эта серия зарисовок характеров (ибо именно так можно назвать ее речь) удивила нас, обнаружив, насколько Беатрис разбиралась в характере каждого из своих гостей. Нам стало ясно, что она испытывала более пристальный личный интерес к каждому из нас, чем мы прежде полагали. Нам было известно о том нежном интересе, который она всегда проявляла к своим племянникам и племянницам. Мы не знали до тех пор, что она сделала почетных племянниц и племянников и из нас. После этого как мог кто-либо когда-либо подумать о Беатрис как о «бесчувственной»?