Макиавеллизм в орвеллианском мире.

Макиавелли — это Люцифер в Аду.



Надеюсь, что хватило мне сил и умения, и что на этом этапе разговора читатель уже легко со мной согласился: каждое из этих трёх слов — Макиавелли, Люцифер, Ад — стереотип; и у каждого из них есть свой очень значимый второй — мироощущенческий — уровень восприятия; и в отличие от «портянки Ромуальдыча», у них у каждого таких уровней даже не один, а несколько.
(…)
И вот если только, как я опять надеюсь, читатель все эти предложенные варианты «перевода» принял легко и без внутренних возражений, то получилось такое счастливое единомылие потому, что на втором уровне всех этих очень разных мироощущенческих и  цивилизационных восприятий мы, как и подабает профессиональным переводчикам с кавычками и без, прежде, чем судить и делать публичные заявления, разобрались во всех соответствующих контекстах; то есть к настоящему достойному переводу, с кавычками и без, подготовились, как положено. Другими словами, все мы, и я, и мои читатели, всё необходимое для таких множественных пониманий – или удачных «переводов» – знали; одинаково и заранее.
А что было бы, если бы не знали? Не всё. Или не одинаково. Или не все. Что бы тогда было?
(…)
Года три назад (в середине 2006 года), если помните, разгорелся очередной международный спор по поводу очередной международной мудрости. Называлась та мудрость - «суверенная демократия». Для целей нашего разговора кто там в том споре был прав, кто не прав, хороша суверенная демократия или плоха — значения, естественно, не имеет. Потому что интересно нам в данном случае не разбираться в очередной раз с той или иной демократией, а увидеть поточнее и поконтрастнее – не одинаковое знание; не всеми; не всего; и что из-за этого получается.
Вот, значит, среди большого вороха всевозможных полемических статей и реплик по этому скучному сувернно-демократическому поводу попалась мне одна заметка, озаглавленная «Двухминутка ненависти». И её-то я и хочу привести здесь в качестве примера.
(…)
В статье этой автор её предложил критический разбор только что тогда вышедшего методического пособия для преподавателей обществоведения и сказал, среди прочего, слудеющее:
«Демократия суверенная до невозможности
Главное достижение нового учебника - школьникам будет, наконец, втюхана идея «суверенной демократии». Это словосочетание было придумано в Администрации российского президента и пока еще не стало достоянием мировой гуманитарной науки. Но все еще впереди.»
(…)
...«словосочетание» явно придумали намного раньше, чем утверждал автор выбранной для примера статьи. И явно не те, кому он это изобретение приписал.
(…)
А коли так, то для нас становится интересным и важным вот такой вопрос: автор этого конкретно «перевода»* специально нас в заблуждение вводил, или – не знал? Я, естественно, считаю, что – не знал; иначе не выбрал бы его статью в качестве примера, иллюстрирующего незнание (не всеми; не всего).

*        Не надо ни в коем случае «перевод» здесь воспринимать, как иронию. Ведь именно этого автора и именно его статью я выбрал для примера ещё и потому, что он сам написал, вслед за очередной цитатой из разбираемого им пособия: «Теперь переводим.» - и сам же эти два слова выделил в своём тексте не просто так, а сразу и жирным шрифтом, и курсивом: настаивал, значит, очень сильно, что «переводит»...

Уверен же я, что «заблудившийся в переводе» автор – просто не знал и злого умысла не имел, потому что аналогичных заявлений в той затянувшейся не по чину дискуссии понаделали тогда – независимо друг от друга – ещё тысячи его таких же среднестатистических коллег по журналистскому и полемическому ремеслу. А такой злонамеренный сговор между обычными бедолагами, зарабатывающими, как умеют, на хлеб – в масштабах всей страны и даже чуть ли не планеты мне представляется попросту невозможным.
(…)
Ну а коли «переводчик» (автор взятой для примера статьи) второй, мироощущенческий и цивилизационный контекст этого стереотипа («суверенная демократия») полностью пропустил – или всё-таки опустил, не берусь судить окончательно – значит, речь как раз об одном из наших (не)простых стереотипов, с которым он не справился вообще. И как только он такое упущение себе позволил, так тут же и начались неумолимо как раз те самые «заблуждения».
Что сам он правило профессии грубо нарушил (не проверил правильность своего знания) и тут же поэтому в предложенной для обсуждения материи заблудился – это понятно.
Что у поверившего ему читателя появилось заблуждение по поводу этимологии, а потому и правильного значения и смысла словосочетания – тоже понятно.
Что и «переводчик», и его доверчивые читатели дальше уже никак не смогут выстроить верную последовательность аргументов и фактов – это тоже понятно: у них отправной посыл ложный.
Понятно, наконец, и то, что автор, если даже и не виноват по большому счёту, но взял тем не менее на себя, осознанно или нет, всю полноту той самой ответственности, от которой не избавляет незнание – ответственности в данном случае за все перечисленные бесспорные заблуждения в головах своих читателей. (Идти стреляться я его при этом ни в коем случае не призываю. Хотя мой первый и главный учитель синхронного перевода и просто переводчик от бога Лев Ляпин, реагируя на наши ошибки, совершённые по неведению, не уставал повторять, со вполне макиавеллианской улыбкой: «Не знаешь? Ну так пойди и застрелись.» И научил ведь, между прочим.)
(...)
Была бы данная конкретная статья одна такая – тогда да, мир вряд ли перевернулся бы. Ну поморщились бы люди, придерживающиеся жёстких правил переводческого мастерства и профессионализма, о которых мы в начале говорили. Ну поворчали бы негодующе себе в усы. И только.
Но ведь статей-то таких и заметок, повторяю, не одна и не две было. Их были тысячи, и отнюдь не только на мало кому известных и, будем надеяться, просто наивных сайтах в исполнении не то чтобы совсем уж властителей дум.
Ведь вот написали же даже в самой, наверное, уважаемой и международно авторитетной газете «Вашингтон пост»: «... «Суверенная демократия» это кремлёвской чеканки монета...». И уважаемые члены Конгресса США, к которым обращался когда-то посол Пол Бремер, да и сам посол тоже с опровержением тут же следом не выступили.
(…)
Ну так «википедия», естественно, такое-то заявление «Вашингтон пост» взяла на заметку: процитировала в своей статье. Никто же нелепицу не опроверг; а тогда это уже суждение, которое «википедия» - обоснованно и справедливо ввиду авторитетности газеты – и не может воспринять никак иначе, нежели всерьёз.
А автор «Двухминутки», наш среднестатистический русский журналист, я так думаю, прочитал — и поверил.
Или нет. Точнее. Прочитал и – понял (согласился, решил, почуял?), что проверять стереотип не надо.
Но это у меня, конечно же, всего лишь догадка. Правда, основанная на собственном практическом опыте из давно ушедших дней ученичества в самом что ни на есть советском – потому что идеологическом – вузе: на переводческом факультете торезовского МГПИИЯ.
Нас там, понятное дело, обучали всяким существующим видам и разновидностям перевода (ну и полагавшемуся вообще всем советским студентам полному циклу общественных наук). Были у нас дисциплины под названиями «Теория перевода», «Устный перевод», «Письменный перевод» и прочие аналогичные; сдавали мы по ним экзамены и зачёты; оперировали понятиями «обратный перевод», «двойной», «подстрочник», «удачный перевод», «неудачный».
А потом, на последнем курсе заговорили вдруг некоторые наши преподаватели о каком-то таком другом, особом переводе, в котором мы, даже получившие красные дипломы, так и не разобрались, да и вообще всерьёз его не восприняли. Мы над ним посмеивались, и  вполне беспечно: ни экзамена, ни зачёта по нему не предусматривалось, да и даже как отдельная дисциплина он у нас не проходил. А вот понять мы его так и не поняли, поскольку даже сами наши преподаватели и те мямлили что-то очень мало вразумительное.
Называли они ту странную и даже загадочную «дисциплину» — партийным переводом.



Сегодня, отбарабанив более тридцати лет на самых разных переводческих поприщах, я, кажется, всё-таки разобрался с тем, что это такое — партийный перевод, и почему никто из наших преподавателей и не мог ничего нам толком по его поводу преподать.
Дело в том, как я теперь понимаю, что для любого переводчика-профессионала (коими наши преподаватели безусловно были) обучать новичка этому конкретно мастерству — противоестественно и потому невозможно. Ну не может же опытный инструктор в автошколе сначала объяснить и показать своему ученику, как машину водят настоящие асы, а потом, став в глазах ученика чуть ли не кумиром, сказать: «Ну а теперь я тебя буду учить, как въезжать в столб посреди дороги».
Объясню, что имею в виду.

О мастерстве перевода, о его непререкаемых правилах мы в начале уже говорили. Прежде, чем переводить, нужно тщательно и досконально проверить правильность своего знания и понимания предмета. И особенно нужно, ввиду их особой мироощущенческой заковыристости, проверить все (не)простые стереотипы.
В то же время — где, в какой области человеческой мыследеятельности, в каких текстах чуть ли не весь смысл держится в первую очередь именно на стереотипах, часто именно (не)простых? В учениях и трактатах Партий. Каждая из которых, исходя из своих интересов, вкладывает в них и хочет донести до читателя и слушателя только своё — и скрыть от него любое другое — их мироощущенческое восприятие.
Если воспользоваться одним из наших примеров, то, скажем, кардиналу Поулу конечно же очень хотелось, чтобы все, вслед за ним, вопринимали Макиавелли исключительно, как исчадие Ада (христианского); как кардинал пытался этого добиться — скрывая от нас остальные «удачные варианты» перевода — мы видели.  
Ну и, значит, чтобы правильно с точки зрения кардинала Поула (Партии) «переводить» эту его мысль, не нужно проверять стереотипы «Макиавелли», «Люцифер», «Ад» на предмет всех их возможных иных уровней и цивилизационных контекстов понимания, отличающихся от  «мироощущения» кардиналовой Партии. «Не нужно» здесь означает — нельзя.
Вот если это нехитрое правило соблюсти — то и получится как раз «Партийный» перевод (перевод в угоду Партии кардинала Поула).
И потому, конечно же, не могут профессиональные преподаватели перевода, обучив сначала непременным правилам ремесла, потом вдруг начать на полном серьёзе обучать эти самые правила нарушать. Тем более, что не проверить своё знание и понимание, все возможные значения стереотипа, для настоящего переводчика (в любом из его амплуа) — это такой же стыд и позор, как для профессионального водителя «въехать в столб посреди улицы».
Так что я сегодня даже могу предложить довольно краткое определение тому, что такое был так плохо нам преподанный «профессиональный» партийный перевод: это — навык, позволяющий определять, понимать и знать, когда не надо проверять стереотипы Партии.
С той лишь оговоркой, что всем это моё элегантное изобретение хорошо, кроме слова «понимать». Применительно к автору «Двухминутки» я потому и добавил в скобках варианты: согласился, решил, почуял. Поскольку думаю, что здесь у каждого своё индивидуальное отношение. Ведь каждый «переводчик» это непростое — а для тех, кто в него вник, наверняка ещё и  мучительное — искусство постигает только сам, наедине с самим собой, в «тиши своего кабинета». И потому в результате у каждого в процессе постижения складывается свой собственный, индивидуальный стиль: одни что-то там, действительно, понимают; другие — всего лишь по тем или иным соображениям соглашаются; третьи — просто только чуют на уровне инстинкта самосохранения. Те, кто «понимают» - скорее всего негодяи. Все остальные — чем наивнее, тем честнее. (Ну и ещё есть совсем отдельный «класс» просто форменных лентяев.)
Главное здесь, однако, в другом. Этому искусству — профессионально нарушать правила своей профессии — не учат. Этого искусства (партийного «перевода») от тебя — ждут. Проявишь его — и всё у тебя с нашей Партией будет хорошо. Не проявишь — поди вон, вслух тебе его разъяснять никто не собирается. «- Что это ты делаешь? - спросил Маленький принц. - Пью, - мрачно ответил пьяница. - Зачем? - Чтобы забыть. - О чем забыть? - спросил Маленький принц; ему стало жаль пьяницу. - Хочу  забыть, что  мне совестно - признался  пьяница и  повесил голову. - Отчего же  тебе совестно?   - спросил Маленький  принц, ему очень хотелось помочь бедняге. - Совестно пить!  - объяснил пьяница, и больше от него нельзя  было добиться ни слова....» Так я по личному опыту могу суммировать конечный результат взаимодействий в среде рядовых заказчиков и исполнителей этого рода переводческого искусства. (А сам перевод, конечно же, удивительной умницы из «наших» - Норы Галь.)

Повторюсь, чтобы было предельно ясно: в моём рассказе нет поиска виноватых. В том числе и среди всех тех, кто постиг и усвоил, осознанно или просто шестым чувством, искусство «партийного и/или Партийного перевода». И не потому, что их виноватых нету вовсе; в конце концов, «чёрный пиар» дело рук вполне человеческих; но говорил уже, что не мне их отыскивать и приговоры им выносить; да к тому же их тоже ведь совсем-совсем мало — в масштабах человечества.
Ещё потому никого не хочу винить — может быть, даже в первую очередь — что против Природы не попрёшь, а в Природе существует такая штука, которую я называю просто по жизни — «утиным синдромом», а применительно к переводу (и к тому, и к другому) - «стереотипной слепотой».
«Утиный синдром» - это из-за того, что людям, как и уткам, нужен поводырь, лидер. Только утята своего поводыря - «маму» - выбирают чуть ли не в первые мгновения своей жизни, и это совсем не обязательно должна быть именно их мама-утка; утята и за человеком будут неотступно гуськом ходить, если он в момент выбора лидера вместо их мамы возле них окажется. А у человека тот же процесс во времени растянут побольше, у некоторых — может чуть не всю жизнь занять; и поводырём себе человек чаще всего выбирает не одного какого-то лидера, а — партию, причём совсем не обязательно с заглавной буквы, и даже не обязательно политическую. Просто «партию». Какое-то такое сообщество, пусть даже очень размытое и организационно никак не оформленное, но с которым тем не менее можно себя идентицифицировать и к которому можно принадлежать; принадлежать так, чтобы можно было говорить, включая в это понятие и себя - «мы».* За примерами далеко ходить не надо: у нас в нашем русском интернете это со всей очевидностью можно прочувствовать, понаблюдав, сколько хватит терпения, на разных форумах за «демократами» и «патриотами» (сами они, правда, друг дружку величают, несколько переиначивая указанные термины). И вот это я и называю - «утиный синдром».

*        Чтобы не нарушалось у меня общее понимание с читателем: «партиями» - с прописной буквы, я называю именно такие самые разные смутные объединения всех возможных «наших»; а «Партией» - с заглавной буквы — любые другие, уже более организованные сообщества, вплоть до официально зарегистрированных, лидеры которых, все их идеологи, члены, спонсоры, добровольные помощники, активисты и просто единомышленники или единоверцы обладают желанием, волей и, главное, всеми нужными средствами, чтобы своё «мироощущение» осознанно, массово и целенаправленно распространять, насаждать и укоренять, в том числе и конкурируя, честно или «чёрно», с другими Партиями.

Нетрудно заметить, что практически все эти виртуальные российские форумные «демократы» и «патриоты» искусством «партийного перевода» вполне владеют и пользуются на всю катушку — и чаще всего именно неосознанно. Потому что у них, конечно же, срабатывает у большинства обычный инстинкт, усвоенный с детства, с дворовой команды: «своих» в обиду не давать, правоту «чужих» не признавать ни в каком случае.
У переводчиков, практикующих партийный перевод (как вот у автора выбранной для примера статьи), всё, естественно, посложнее будет в деталях, но — ничуть не иначе в принципе. И потому и вырабатывается у них со временем та же самая дворовая привычка: не вдаваться в подробности, не докапываться до истины — кто там прав, кто виноват — когда крикнут на весь двор: «Наших бьют!», и надо нестись во весь опор, чтобы стать плечом к плечу со «своими».
Потому что «Наших бьют!» - это, я так думаю, самый первый (не)простой стереотип в нашей жизни, с которым никто из нас не справляется.
Ну вот честно, руку на сердце положа - разве вспомнит кто из детства, как, заслышав этот крик, не понёсся он стремглав на поле боя, а начал требовать предварительно ответов: «А за что — бьют?», «А ты уверен, что наши — не виноватые?», «А не поделом ли нашим?» -  ну и ещё целый цикл подобных глупых вопросов.
Преодолеть в себе этот синдром — очень трудно, потому что он в нас Природой заложен. Признать свою полную зависимость от этого наркотика (и одного из главных наших «заблуждений») и попытаться от неё вылечиться — тоже почти невозможно, если только ты не боишься остаться в полном одиночестве; а таких смельчаков среди нас практически нет. И вот как естественное средство не то облегчения, не то самозащиты появляется по мере повзросления, в том числе, а может быть даже и в первую очередь у «переводчиков», то, что я называю «стереотипной слепотой» - неосознанная чаще всего, но от того не менее удивительно прецизиозно работающая привычка, она же навык выделять те стереотипы — и партийные, и Партийные — которые  не надо (нельзя) проверять, и потом как бы их не видеть. Не надо; не вижу; и всё тут. От греха подальше. Меньше знаешь — лучше спишь.  Мне семью кормить, между прочим. Нет пророка в своём отечестве. Кто за ужин платит — тот девушку и танцует, в конце-то концов. Никого это не волнует. Всё равно ничего не изменишь. А жизнь — сука.
И все эти неприятные мысли — пока ещё только наедине с самим собой, в тиши своего «кабинета». А уж какой там монолог может получиться на публику, зависит исключительно от степени ораторского таланта и изощрённости ума каждого отдельного «переводчика». Хотя начинают свои монологи все примерно одинаково: «Не хочу больше социальных потрясений, они ужасны...».

Сегодня, когда мне случается обо всём этом размышлять, я всякий раз поражаюсь тому, какой «макиавеллианский» способ (с улыбкой пишу это слово) изобрёл мой покойный отец, чтобы, насколько было в его силах, суметь и жизнь своим детям не сломать, и не дать «утиному синдрому» переродиться со временем в нас — в моей старшей сестре и во мне — в то или иное окончательное и бесповоротное приятие тогдашнего советского «партийного перевода». Правда, поскольку отец трагически погиб тридцать лет назад, я уже никогда не узнаю: придумал он этот свой способ рационально, или же просто вела его какая-то из его Утренних звёзд.

Мой дед — Максим Романович, папин отец — был коренной сибиряк и старый большевик; официальный, то есть вступивший в Партию ещё до 1917 года. За то, что в качестве комиссара поискового отряда омских чекистов он сумел отыскать в глухом сибирском таёжном тупике и вернуть назад спрятанный там один из эшелонов, вывозивших для Колчака в Японию золотой запас царской России (известный в нашей истории, как «Золотой эшелон»), деду в 60-х годах даже дали запоздало орден Ленина и присвоили звание почётного гражданина города Харькова, где он тогда уже доживал свой век на пенсии. Отца моего, Владимира Максимовича, и Владимиром-то назвали, потому что он родился 22 апреля 1923 года (до тех же пор хотели его вообще-то назвать Тигрием).
А мой отец, тем не менее, прожил свою короткую жизнь — беспартийным. Причём — беспартийным по убеждению.
То, что он был беспартийным, я, естественно, знал все двадцать лет моей сознательной жизни пока отец был жив. А вот что по убеждению — узнал уже только через сколько-то лет после его гибели, из тихих разговоров («на кухне», конечно же) с некоторыми его самыми старыми, самыми близкими друзьями. Они, молодые студенты МГУ, после того, чему стали свидетелями осенью, в октябре 1941 в Москве, собрались как-то вместе своей маленькой компанией единомышленников и — сожгли свои комсомольские билеты.
Но тем не менее, несмотря на это, жизнь моего отца по тогдашним меркам сложилась не просто хорошо, а даже в некотором смысле уникально: его в начале 1950-х взяли на работу бухгалтером в Министерство внешней торговли и потом до конца жизни посылали — беспартийного! - в длительные (на несколько лет каждый раз) загранкомандировки в т.н. «капстраны»; отец и погиб-то в конце 1970-х будучи как раз в такой командировке в Италии. Приехав как-то в очередной отпуск из Токио, он, помню, шутил: у нас там в торгпредстве закрытое партийное собрание — это когда без меня, а открытое — это когда и меня приглашают.
Объяснялась такая уникальность, думаю, просто: мало того, что отец был родом из семьи заслуженного старого большевика, так ещё и был он к тому же уж очень квалифицированный специалист: два с половиной высших образования имел; кандидатский минимум по экономике (защититься ему, беспартийному, всё-таки не разрешили); знание двух иностранных языков у него было в дипломах зафиксировано, а ещё несколько он выучил по ходу дела и экзамены сдал прямо на месте, среди прочих, например, по финскому и по японскому языкам.
И ещё становилась такая уникальность возможна, потому что был отец, вне всяких сомнений — классический конформист: не «выступал»; молчал.
Он действительно — молчал. Сестра вот утверждает, что помнит из нашего раннего детства, как услышала однажды за закрытыми дверьми раздражённый разговор между отцом и дедом, и будто бы бросил тогда отец деду презрительно: «Да сволочи они, эти твои Каганович и Маленков!».
А я — не знаю. Отношения у отца с дедом всегда были и впрямь какими-то непонятно сдержанными. (Оба, правда, были по характеру ну совершенно классические сибиряки: голос никогда не повышали, никаких расхристанных перебранок себе не позволяли, а дед так и вовсе остался в моей памяти великим молчуном; на свежей могиле деда отец нас, которых он никогда не крестил, в церковь не водил и о христианском Боге не вразумлял, вдруг неожиданно заставил встать на колени.) Но я при этом ни разу — ни разу — не слышал, и не помню, чтобы отец хоть какое слово сказал против советской власти.
Но не помню я точно так же и ни одного слова «за» неё.
То есть отец упорно молчал не только «против», но и «за».
И теперь-то я понимаю, что тем самым он нас с сестрой, своих «утят», как бы оберегал, насколько мог себе в своей конкретной жизни позволить, от слепого подчинения именно вот этому поводырю по жизни.
Уверен я в этом ещё и потому, что отец не только молчал. Он, наоборот, говорил с нами, и много; всячески нас с сестрой учил и подталкивал: лингвистика! латынь! древний греческий! античная история! может ли что быть интереснее! - не уставал он нам повторять по любому хоть мало-мальски подходящему поводу; причём и буквально, и «аллегорически». Вот собрался он как-то в отпуск и хотел осуществить давнишнюю заветную мечту — проплыть на пароходе по Волге. Но денег в семье насобиралось только на две путёвки: они дорогущие тогда были, и профсоюз их не субсидировал. И решили на семейном совете, что поедет папа; и с ним — один из нас, сестра или я, тогда ещё юные «тинэйджеры». Какой отец придумал способ, чтобы без обид решить, кому из нас достанется это счастье? Он устроил конкурс: тот из нас, кто первый прочтёт «Сравнительные жизнеописания» Плутарха и сумеет к тому же доходчиво их пересказать всему семейству на наших традиционных вечерних чаепитиях (они у нас по два-три часа длились, каждый день; чай глушили — пол-литровыми кружками; я его с тех пор не пью...) - тот и поедет с папой в заветное путешествие. Если знать, насколько мы папу любили, и насколько непререкаемое он у нас с сестрой вызывал восхищение, то легко себе представить, с каким рвением мы за поставленную задачу взялись.
То есть и тут папа мягко и очень «макиавеллиански» подталкивал нас в ту область, в которой — он, скорее всего, знал, но, может, и только просто чуял — не придётся нам потом в жизни решать наедине с самими собой, каждый день, всю жизнь эти проклятые вопросы: «проверять» или «не проверять» Партийные стереотипы?
И не только мягко, «макиавеллиански» он это делал; не боялся иногда — ради нас — идти и с открытым забралом «на вы». Когда мы жили в Париже, в 1960-х, сестра моя, закончив четыре класса в начальной школе при нашем посольстве, уехала в Москву — учиться дальше  и жить в семье у маминой тёти, ждать «приживалкой» нашего возвращения; такие тогда были суровые правила; у кого родственников в Москве не было — их детей вовсе в специнтернат МИДа отправляли. Через два года настал мой черёд. И вот тут  папа — беспартийный, на птичьих правах в эту прекрасную капстрану затесавшийся — пошёл к своему начальству и заявил самый что ни на есть ультиматум: либо сын остаётся со мной и идёт учиться дальше в местный лицей, либо мы уезжаем в Москву все вместе. В результате аж в самом ЦК в Москве приняли особое решение по «моему» вопросу; ультиматум папин приняли, и я пошёл учиться на классическое отделение знаменитого, чудесного и на всю жизнь мне с тех пор дорогого Lycée Janson de Sailly. И стал в некотором смысле таким же уникальным, как и мой, по сути всё-таки бесшабашный, папа: один на всю тогдашнюю совзагранслужбу дитё-школяр в буржуинском лицее — сын беспартийного — по решению Партии.
На вожделенный с папиной подачи филфак МГУ я не поступал — не стану объяснять почему, семейные и жизненные обстоятельства вынудили; поступил вместо этого в спешке просто на переводческий («просто» — потому что французский язык у меня уже был, естественно, как второй родной, и к вступительным экзаменам я практически не готовился). Но тем не менее, когда мне стукнуло 27, и партийные начальники нашего представительства при ООН в Нью-Йорке озаботились моим автоматически положенным скорым вступлением в Партию (в 28 лет в те времена заканчивался срок, отведённый на пребывание в комсомоле), я без особых колебаний и сожалений, но и безо всяких выспренных публичных откровений тоже, написал заявление по собственному желанию и, недоработав в Нью-Йорке два года из полагавшихся мне первых пяти, уехал по собственной воле обратно в Москву, долой со службы в МИДе, вперёд в полную неизвестность. Все мне тогда говорили: ты совершаешь невероятную глупость, ломаешь жизнь и себе, и семье – а мне было ничуть не страшно и даже более того — как-то удивительно покойно и по-своему радостно на душе.
Папы на тот момент уже почти пять лет, как не было среди живых. А затеянный им задолго до того, с немалым риском иногда осуществлявшийся проект «воспитание сына» - всё равно сработал безупречно и в «десятку», хотя никто, я в том числе, тогда об этом даже и не догадывался.
Вот поэтому я и называю этот папин способ макиавеллианским, но только, признаюсь, всё-таки без кавычек и абсолютно серьёзно. Потому что и сам мой папа, и его способ, и то, как он его осуществлял на практике, очень мне напоминают — хотя и в совершенно других условиях и в другом человеческом масштабе — и самого il Machia (так друзья с теплотой прозывали меж собой своего любимца Макиавелли), и его, Макиавелли конформизм, причудливо сочетавшийся с бесшабашными хождениями «на вы», и его «проект воспитания сына».

Ну а уж коли мы к настоящему макиавеллизму стали привыкать и il Machia воспринимать так же, как люди, знавшие и любившие его, то надо, конечно же, и улыбнуться под конец.
Когда вернулся я из Нью-Йорка в Москву и кочевал по городу с одним чемоданом, не имея больше ни семьи, ни жилья, ни работы, подняли все «наши» большой телефонный перезвон. И в результате первый мой учитель синхронного перевода (помните? - «Не знаешь? Ну так пойди и застрелись.») мобилизовал своего большого друга - Сашу Некрасова — и тот, «похлопотав», пристроил меня письменным переводчиком к себе во французскую редакцию ТАСС (это та редакция, что выдавала в эфир, точнее на телетайпную ленту, всё, что «ТАСС был уполномочен заявить» на французском языке). Саша Некрасов был — ведущий и главный переводчик в редакции, а ещё прямой наследник славной и знаменитой княжеской семьи, в 1947 вернулся из Франции вместе с тогдашней волной «обратных» эмигрантов; красавец был, обаятельный до невозможности, умница и неисчерпаемый кладезь жизнелюбия; женщины — все — сходили от него не то что с ума, а со всех мыслимых катушек, хотя он и изменял им всем с завидными постоянством и стремительностью; но они ему всё прощали; всё. А начальником редакции у нас был жизнерадостный добряк, самый заурядный рядовой функционер идеологического и Партийного фронта, жизненный лозунг которого можно было смело, не боясь соврать, сформулировать вот так: «Ребята! Давайте жить дружно!». Звали мы его за глаза между собой просто, буднично и нисколько не сердито — Шеф.
А теперь, собственно сама шутка, в которой опять ни грана шутки, а только одна сущая правда; клянусь, положа руку на том «Государя».

Недели через две после моего зачисления на службу в ТАСС, задолго до того, как мой испытательный срок истёк, пригласил меня Шеф в свой отгороженный от нашего общего зала закуток и говорит: «Надо нам подумать, на какую Вас выборную комсомольскую должность пристроить.» В ответ на мой недоумённый взгляд добавил: «Ну, чтобы через годик-два уже можно было Вас в кандидаты (Партии) зачислить.» (По тогдашним правилам, находясь на выборной должности, можно было оставаться членом комсомола и после 28 лет; а вот выбыв из комсомола просто «по возрасту», вступить потом в Партию — не рабочему, не крестьянину и не военному — было практически невозможно.) Что точно я Шефу ответил — не помню, но разговор тот у нас остался незаконченным, тема повисла в воздухе.
Через несколько дней Шеф меня опять в коридоре остановил: «Ну что — надумали?». Я — побежал к Саше Некрасову и насел на него: «Саша, что делать? Не хочу я в Партию вступать, ты же знаешь.» Саша «почесал в затылке» (на практике он, конечно, этого никогда не делал) и отвечал: «Ну-у... я подумаю... Завтра мы давай с Шефом вместе поговорим...».
Не завтра, конечно, поскольку у Саши это было понятие немало растяжимое, а через какое-то время, но с Шефом и с Сашей мы у Шефа в закутке собрались. Саша к Шефу обратился аж с целой маленькой речью: вот, мол, он (я то есть) тут со мной советовался и сомнениями делился, и этап ведь у него и правда сейчас переломный, много новых решений в жизни надо принять... осмысление такое необходимо, и без него брать на себя ответственность безответственно... И далее в том же духе, и, судя по всем этим неблагозвучным «брать на себя ответственность безответственно», так Саша как следует и не придумал по-настоящему достойной фразы, которая позволила бы Шефу выполнить какой-то там его партийно-бюрократический долг, а мне — вздохнуть с облегчением и с восстановленным чувством внутренней свободы.
Что Шеф и подметил, причём вполне конкретно: «Это да; конечно; но ведь это же не сформулируешь...». И посмотрел сначала на Сашу, потом на меня взглядом, в котором читалось хоть и озабоченное, но вполне сочувственное: ну, ребята, что же делать-то будем?
Потом мы какое-то время крутили носами, ковырялись в ухе и закатывали глаза в потолок — думали.
А потом Саша вдруг встрепенулся. «Послушайте, Саша,» (это он ко мне, значит, обратился) - «а Вы же разводитесь, верно?» Я кивнул. «Ну так, значит, у Вас сейчас нет морального облика? Ведь так?» Я даже ответить не успел. Шеф изобразил в глазах большой восклицательный знак, подвинул к себе листок бумаги, схватил ручку и принялся писать, приговаривая: «Вот! Вот! Очень хорошо... Я так и напишу: «нет пока морального облика»...
Мы с Сашей подождали, пока Шеф допишет себе на память свою записочку. А дальше Шеф встал, выкатился из-за своего стола и очень довольный пожал нам обоим руки, улыбаясь от души и со словами: «Ну вот как всё, оказывается, просто! Очень хорошо. А теперь давайте, давайте — обратно за работу!». И так это руками широким жестом очень по-отечески как бы вымел нас из своего закутка. А Саша мне на ходу уже совершенно беззаботно и с сознанием выполненного долга добавил: «Видишь, всё и уладилось.»
Всё, действительно, на том и уладилось. Благодаря тому, что всё необходимое для взаимопонимания мы все трое понимали одинаково, и все нужные вторые уровни мироощущенческих контекстов знали. Мы все были потому из одной «партии», и Шеф в том числе, коли он, чтобы мне пособить в меру сил, Партии, коей числился официально членом, сознательно соврал (рекомендацию-то мне по завершении испытательного срока написал отличную, невзирая на моё «временное отсутствие морального облика»). Так что всё он прекрасно понимал. И если он ещё жив, то дай ему Бог ещё чуток счастья напоследок, а если нет — то пусть земля ему будет пухом.

У каждого из нас, робких и застенчивых с женщинами, всегда обязательно есть какой-нибудь друг или приятель, который, в отличие от нас, владеет вполне этим недоступным нам искусством — не тушеваться и не смущаться ни их неприступной гордости, ни их не по нашу честь волшебной и недосягаемой красоты, ни их за семью замками хранимой неутолимой жажды жизни.
Был такой друг — Никита — и у меня. И была у него после службы в армии любимая шутка: пристроиться со мной за парой девушек посимпатичнее и достаточно громко серьёзным оценивающим тоном сказать: «Вот та, что слева, наверняка не целуется!». Иногда шутка срабатывала, девушка оборачивалась и обиженно говорила что-нибудь вроде: «Дурак!» - и тут-то Никита примирительно, сдерживая до поры, для пущего эффекта смех, отвечал всё так же серьёзно, но теперь уже по-отцовски примирительно: «Ну ладно, ладно; целуешься.» Девушка, как правило, краснела и старалась поскорее исчезнуть из нашего поля зрения.
А как-то раз, летом на бульваре очередная взятая им на прицел симпатичная жертва вдруг после обычной Никитиной увертюры повернулась к нам резко, молча шагнула навстречу, взяла меня решительно и крепко за обе руки повыше локтей и поцеловала. Я обалдел; не столько от того, что она нас с Никитой перепутала, а просто меня больше так никто ни до, ни после не целовал — прям до головокружения.
Но, правда, остатка самообладания мне хватило, чтобы, глядя в хитро, с вызовом смеющиеся глаза девушки, беспомощно пробормотать: «Это не я, это он», - и кивнуть слегка в Никитину сторону. Девушка в ответ на Никиту даже не посмотрела, а только ещё больше напустила доброго смеха в глаза и легонько, совсем не больно щёлкнула меня по носу.
А вчера, будучи в особенно хорошем настроении по какому-то своему женскому, непостижимому для меня поводу, она вдруг возьми да и признайся, что, когда Никита ей в спину свою неотразимую хитрую шутку выпустил, она уже прямо извелась вся, лихорадочно и безуспешно пытаясь выдумать хоть какой предлог, чтобы заговорить со мной, поскольку уж очень я ей чем-то, сама не знает — чем, понравился.
Хм. А я-то дурак друзьям и детям всё рассказываю, как только с Никитиной помощью да благодаря его глупейшему способу сумел всё-таки пристать на улице к девушке; мол, почитай что чудом у меня уж сколько лет такая вот красивая и задорная жена.




Есть такая категория людей, которым для выражения своей любви никак не достаточно просто сходить вдвоём в кино, повышагивать по улицам, держась за руки, и потом бесконечное число раз поцеловаться в подъезде при тусклом свете одинокой лампочки. Им обязательно нужно что-то совсем из ряда вон выходящее, чтобы никак не меньше, чем на всю жизнь, запомнилось.
Наш друг Кеша — как раз из таких. Причём его собственная экзальтированность в этом деле настолько сильна, что и предметы его обожания впадают под его любвезабвенным  гипнозом в тот же обморок, перестают на какое-то время контактировать с реальностью и бросаются во все тяжкие, дабы уж учудить, так учудить. Картина, как правило, уморительная.
Однажды Кеша додумался вот до чего. Его очередная красавица Галочка уезжала в отпуск в Сочи, и он, как положено и совершенно искренне, не отпускал её из своих объятий на перроне до тех пор, пока тронувшаяся вместе с поездом проводница не гаркнула на весь Курский вокзал что-то резко осудительное насчёт охламонов. Кеша потом ещё долго махал рукой и слал воздушные поцелуи, пытаясь при этом на цыпочках вырасти явно сверх отведённого ему Природой.
Когда поезд, медленно набирая скорость, длинным извивом уплыл из огромного вокзального ангара, Кеша вытащил из внутреннего кармана авиабилет на завтрашний рейс в Адлер и от избытка чувств даже чмокнул его: Галочка, не могу без тебя, не выдержал, всё бросил, прилетел, будь что будет — но рядом с тобой... - примерно такую речь блаженно мурлыкал Кеша себе под нос, возвращаясь на метро домой и представляя, как распахнутся в неудержимом восторге милые Галочкины глазки, когда увидит она его, Кешу, с огромным букетом цветов, бегущим к подползающему на конечную свою стоянку Галочкиному вагону в знойном Адлере. Отпуск себе Кеша с большим трудом и по великому секрету ото всех уже на работе выпросил.
Дальше события развивались вот как. На следующий день ближе к вечеру отвезли мы изнывающего от любви Кешу в аэропорт, вернулись домой и сели ужинать. Когда заканчивались новости по телеку, в дверь к нам резко и требовательно зазвонили. На лестничной клетке с большой дорожной сумкой вся в слезах стояла Галочка. Она, оказывается, на подъезде к Курску, так и не сомкнув глаз после Москвы, окончательно поняла, что без Кеши ей и день не прожить, не то что две недели, соскочила, ни о чём не думая, в чужом спящем городе на пустой перрон и первым же встречным поездом полетела обратно — к Кеше. А в Москве ей по телефону сказали, что Кеша сегодня уехал куда-то в отпуск и вернётся не раньше, чем через десять дней. А говорил ведь, что отпуск не дают ни под каким предлогом. А она верила. И как же теперь жить? (Тут слёзы хлынули с новой силой из её и впрямь очаровательных глазищ.) Смеяться нельзя было ни в коем случае, хотя хотелось невероятно.
К утру, после долгих разговоров на кухне, когда Галочкин любвезабвенный обморок вне зоны прямой Кешиной видимости и слышимости несколько ослаб, она призналась — по секрету — что ей-то как раз отпуск действительно не дали, только два дня за свой счёт, но ведь зато как бы она тогда Кеше-то свою любовь... А?





Над посёлком, в котором жил Костик, всё время летали самолёты. То есть не просто летали, не высоко-высоко в небе, когда только и видно, что серебристую иголку с пушистой белой ниткой, а прямо рядом летали, так что уши закладывало от их гула, когда они чуть не задевали верхушки сосен, взлетая или заходя на посадку.
Костик знал, что аэродром был совсем неподалёку. Как-то однажды в воскресенье он с папой ходил гулять, они долго шли по тропинке, заменявшей на их улице тротуар, вдоль спрятавшихся за разросшимися густыми кустами заборов, добрались таким образом до самого конца улицы и вышли к заброшенной железнодорожной ветке, за которой начиналось заросшее дикой травой поле, и где-то на его противоположном краю торчали в ряд столбы с укреплёнными на них разноцветными фонарями. Тогда-то папа и объяснил ему, что там аэродром, что ночью все фонари зажигаются, и лётчики даже в темноте всё равно со своей высоты, издалека видят, где им сажать самолёт. С тех пор и зародилось у Костика желание увидеть самолёты вблизи.
Но папе, который каждый день рано утром уезжал на электричке на работу в Москву, а по воскресеньям всегда что-то ремонтировал и приколачивал в их половине старого, местами подгнившего деревянного дома, сходить с ним к аэродрому было вечно некогда, мама же целыми днями возилась с хозяйством, таскала ведром из большой кучи во дворе уголь для печки или стирала бельё в Костиной старой детской ванночке. А ходить одному Костику разрешали только до начала улицы, где она упиралась в главную ветку железной дороги из Москвы на Казань, и в другую сторону только до другой улицы, поперечной, на которой даже была уложена узкая полоска разбитого, с колдобинами асфальта, и по которой раз в сорок минут ходил местный автобус и изредка даже ездили грузовики и мотоциклы. Выходить на эту «магистраль» Костику и всем его друзьям c соседних участков было строжайше запрещено, и потому путь к аэродрому был для него безнадёжно отрезан.
Так что Костику и его закадычному другу Витьке оставалось только забираться на сложенные штабелем старые доски у Костика на участке и представлять себе, что они командуют стальной машиной. Ни тот, ни другой за все пять лет своей жизни ни разу на самолётах не летали, но всё равно отчаянно спорили о том, что делает лётчик, а что — штурман, хотя кто такой этот последний они, если честно, как следует не знали.
А потом весной по радио сообщили, что мы запустили первого человека в космос. Что это значило, Костик с Витькой тоже не знали, но по торжественно-праздничной музыке, по взволнованному голосу диктора поняли, что случилось что-то очень важное и, главное, очень героическое. И совершил этот подвиг лётчик, человек в их представлении и без того исключительно мужественный и смелый. После чего Костик с Витькой в том, что они станут лётчиками, больше уже не сомневались совсем, и для начала решили, что теперь-то уж им, хочешь-не хочешь, а надо идти смотреть на самолёты по-настоящему. Так, с улицы, задрав голову, их даже и любая девчонка вроде Наташи увидит, особого труда не надо; а вот не побояться родительского запрета, дойти до аэродрома, пробраться к самолётам, потрогать их, может быть даже забраться внутрь — на это способны только настоящие лётчики.
И Костик с Витькой начали по секрету, спрятавшись за штабелем досок у Костика на участке, разрабатывать план. Более решительный и деловой Витька, который и так всегда любил командовать, естественно, со знанием дела руководил, а Костик зато фантазировал за обоих перед сном и, засыпая, видел себя и друга за рулём самолёта, причём руль и вообще кабина были похожи на внутренности единственной самодвижущейся машины, известной Костику не понаслышке — Москвича 401 (один папин знакомый приезжал как-то однажды на таком, и наделал много шуму в детской компании на много дней вперёд).
План у Костика с Витькой получался такой. Надо было в подходящий момент, когда никто не видит, быстро перебежать через асфальтированную улицу и, прижимаясь поближе к кустам, вдоль заборов, поскорее добраться до дальнего конца улицы, до старой железнодорожной ветки (в том конце уже было безопасней: там жилых домов за заборами не было, и потому никто там никогда не ходил). Потом опять побыстрее следовало перебраться через ржавые рельсы и уйти прямиком в поле, взяв направление на столбы с разноцветными фонарями. Дальше план становился не таким ясным и понятным, потому что где там самолёты Костик с Витькой точно не знали, и получалось у них поэтому что-то вроде «Дойдём, а там посмотрим», но они оба, тем не менее, не сговариваясь, виду не подавали и обсуждали и эти свои действия, как тоже серьёзную и продуманную часть их общей боевой задачи.
Поход через поле предстоял долгий, и решили запастись продуктами. За два дня каждый из них должен был насобирать по секрету кусков хлеба, сколько получится, а ещё лучше — сухарей, которые во всех домах чаем запивали; от конфет решили отказаться вовсе — не солидно для лётчиков.
Разобравшись с дорогой и едой, задумались о форме. Лётчики в обычной одежде не ходят. Костик гордо поправил на голове суконную шапочку, скроенную на манер красноармейского шлема, но Витька после недолгих споров доказал, что, поскольку командир — он, шлем должен быть у него. Зато Костик понесёт съестные припасы. День для похода определили во вторник, на следующей неделе.
Но вышла неожиданно накладка: Витьку в субботу вечером увезли на воскресенье в гости к родственникам в Москву, и к четырём часам дня в понедельник его всё ещё не было.
Костик с самого утра болтался на улице. Заслышав хорошо знакомый замедляющийся перестук колёс подходящей от Москвы электрички, бежал каждый раз в начало улицы, откуда видна была станция, и внутренне всё подгонял Витьку и его родителей, чтобы уж на этой электричке они точно приехали. Но каждый раз их всё не было, хотя Костик терпеливо ждал, даже когда уже и протопывал мимо него последний сошедший с электрички пассажир из местных.
Вот за этим бестолковым занятием и застала Костика вышедшая после обеда гулять Наташа. Вообще-то раньше они всегда играли все вместе втроём — Витька, Наташа и Костик — но в последние дни, когда в укромном уголке на Костиковом участке разрабатывался план и готовился поход к самолётам, Наташа осталась одна. Лётчиками могли быть только мужчины, и потому посвящать Наташу в тайну было нельзя, хотя временами и хотелось: чтобы она оценила и позавидовала их чисто мальчишескому знанию, умению и презрению к трусости.
После нескольких дней вынужденного одиночества Наташа Костику очень обрадовалась, побежала к нему сколько хватило силы, чуть даже не грохнулась, зацепившись за толстый корень сосны, и сразу пристала с распросами:
- А вы чего гулять не выходили? Я вас ждала. Даже думала, вы заболели оба.
- Ничего мы не заболели, - буркнул расстроенный бесполезным ожиданием Костик.
Наташа на его неприветливость не обиделась и всё так же дружелюбно, поправив курчавые тёмные волосы, спросила:
- А Витька где?
- Его в Москву увезли, - с явным расстройством в голосе отозвался Костик. - Ещё в субботу.
- Здорово! - восхищённо прошептала как бы сама себе Наташа. Поездки в Москву у них считались событием особенно выдающимся, и любой из них, кому такое везение вдруг иногда выпадало, потом по непререкаемому праву владел вниманием остальных двоих и рассказывал про Москву дня три кряду, а то и четыре.
Но сегодня Костик вовсе даже не завидовал другу, уехавшему в полную чудес Москву; наоборот — досадовал, что уже кончается понедельник, и завтра ведь им идти к самолётам, а Витьки всё нет. С самолётами даже Москва не могла сравниться.
- Давай в крестики-нолики? - выжидательно склонив голову набок, предложила Наташа и протянула палочку, чтобы чертить на песке.
- Давай, - согласился Костик, стараясь, правда, ввиду ему-то известной серьёзности ситуации, придать своему ответу вроде как полное отсутствие охоты до игр.

Спустя пол-часа они уже исчертили весь утрамбованный пятачок перед Наташиной калиткой и успели два раза поссориться и помириться. Потом послышалась очередная электричка из Москвы, и Костик сразу встрепенулся. Он встал и, вмиг посерьёзнев, сказал:
- Ну ладно, мне пора.
- Ты куда? - спросила, всё ещё сидя на корточках и задрав голову вверх, Наташа.
- На электричку надо посмотреть. - Из-за хранимой тайны голос у Костика получался серьёзный, взрослый.
- Я с тобой, ладно? - попросилась Наташа и с готовностью поднялась.
Костик поколебался, но поскольку с Наташей играть ему всегда нравилось, он, напустив всё-таки на себя снисходительный вид, согласился:
- Ладно. Бежим.
И они побежали вместе к угловому дому в начале улицы.
Витька и его родители и на этой электричке не приехали, и Костик совсем расстроился: скоро уже начнёт темнеть, и надо будет идти домой, а они так и не провели последнюю, самую важную встречу перед выступлением в поход.
Наташа, почувствовав, что у Костика в голове явно какая-то тайна, спросила:
- А ты чего так Витьку ждёшь?
- Секрет, - с достоинством ответил Костик.
Наташа, не задумываясь и не колеблясь, перешла сразу к главному:
- Можно я с вами?
Костик хотел было отказать, но Наташа, не дав ему ничего сказать, поспешно добавила:
- Я никому не скажу, никому-никому!
Костик колебался.
- Правда, я никому не скажу, честное слово!
Наташа просяще смотрела на Костика. Она не знала, в чём собиралась принять участие, но понимала, что если друзья её в такую тайну не посвятят, и она с ними вместе в ней не будет, то получится это очень, очень обидно.
- Помнишь, когда вы к Иван Иванычу за крыжовником лазили, а все на меня подумали, я ведь никому не сказала. А меня потом целых два дня на улицу не выпускали!
Не согласиться Костик не мог: Наташа всегда вела себя, как настоящий друг. И вообще, хотя ему и не хотелось в этом сознаваться, мысль о том, что Наташа будет рядом и увидит, как он полезет тайком в самолёт и станет настоящим лётчиком, ему даже была немного приятна.
- А ты точно никому не скажешь? - испытующе посмотрел Костик на Наташу.
- Честное ленинское!
Это у них было самое честное слово, и нарушить его было невозможно практически ни при каких обстоятельствах. Костик сдался.
- Только надо где-нибудь спрятаться, - сказал он. Рассказывать про поход к самолётам посреди улицы, пусть даже и совсем пустынной, было никак нельзя.
- Я знаю где! - Наташа от счастья и предвкушения даже схватила Костика за руку и потащила за собой. (Костик, правда, и не сопротивлялся, хотя чувствовал, что по-настоящему надо было бы; хотя бы в начале.) - У нас над сараем чердак, а папа туда вчера лазил и лестницу не убрал.
Глаза у Костика восторженно заблестели: тёмный скрипучий чердак с одним только лазом у входа — отличное место!
На чердаке и правда было темно, только лежал на полу у откинутой наружу дверцы вытянувшийся от заходящего солнца длинный прямоугольник, словно кто-то разлил тут лужу мёда такой правильной формы. Костик с Наташей забрались в дальний угол, устроились рядышком на старом драном матрасе и долго шептались. После бесконечных просьб, уговоров и самых отчаянных обещаний Костик согласился взять Наташу с собой. Договорились, что она дойдёт с ними до аэродрома и будет ждать на краю поля, пока они будут лазать по самолётам. Всё-таки в самолёты можно только лётчикам, а женщины лётчиками не бывают. Наташа пыталась возражать, что ведь пассажиры бывают и женщины, но Костик сразу возразил, что пассажиры — это совсем другое дело, это надо обязательно разрешения у родителей спрашивать, а они и так даже дорогу с асфальтом переходить не разрешают. Это только лётчики, чтобы летать на самолётах, ни у кого никогда разрешения не спрашивают. На том и порешили.
Потом они долго, перебивая друг друга, фантазировали, как будут завтра идти к аэродрому и есть все втроём, прячась в траве, припасённый хлеб. Костик при этом не задумывался, почему вот с Витькой никогда так здорово не получается вместе всё это увидеть, как будто уже живьём и наяву; а ведь как здорово представлять шаг за шагом всё, что с таким энтузиазмом тараторит Наташа. Про сами самолёты, правда, они не фантазировали, не решались: самолёты им казались слишком уж недосягаемо благородными и смелыми.
Прервал их вернувшийся с работы Наташин папа. Он хотел убрать лестницу, услышал на чердаке голоса и вытащил оттуда попавшихся заговорщиков. Обоим сразу влетело, Наташу увели домой, а Костик побежал к себе, где ему влетело ещё раз, за то, что так поздно пропадал неизвестно где. Но боялись Костик с Наташей только одного: вдруг их завтра накажут и не пустят на улицу гулять? А этого не случилось, и потому заснули они оба счастливым нетерпеливым сном.
Утро выдалось не самое удачное, моросил дождь, но Костик с Наташей всё-таки на улицу отпросились. Витька по-прежнему отсутствовал. Костик, пересилив себя, хотел проявить благородство и предложил отложить поход до Витькиного возвращения, но голос у него был явно недостаточно уверенный, карманы оттопыривали припасённые куски хлеба, да и Наташа, азартно блестя глазами, отмела последние сомнения (по секрету, даже самой себе в этом не признаваясь, она очень даже надеялась, что Витька так и не появится: ей всегда гораздо больше нравилось, когда случалось играть с одним Костиком, потому что он никогда не начинал тут же командовать, если спорил, то не зло, и вообще всегда готов был помириться).
Они отправились. До железнодорожных путей добрались без приключений, но вот на путях столкнулись с непредвиденной трудностью: дорогу им преграждал загнанный зачем-то в этот тупик состав из старых теплушек. Подлезать под них было слишком страшно: вдруг тронутся? Обходить — далеко, и потом видневшийся конец состава был как раз напротив участка старого неприветливого деда Василия, дремавшего на лавочке перед калиткой с потухшей папиросой в зубах. Костик в нерешительности задумался, а Наташа выжидательно смотрела на него. Наконец, Костик придумал:
- Полезем по лесенке!
И они стали карабкаться на тормозную площадку одной из теплушек. Первая перекладина коротенькой лесенки была очень высоко, почти на уровне их голов, и Костику потребовалось немало усилий, чтобы подсадить на неё Наташу. Его самого Наташа втягивала, растянувшись на пузе, обеими руками вцепившись в воротник его пальтишка, и Костик выбрался на площадку покрасневший и смущённый, но Наташа, восхищённо глядя на своего предводителя, сказала: «Здорово ты придумал, смотри, забрались!» - и Костик сразу стал деловито спускаться с другой стороны. Там была большая и довольно глубокая лужа, и Костик, когда Наташа прыгнула со ступенек вниз, ловил её, чтобы не упала в эту лужищу. Ноги у обоих тут же промокли напрочь, но они, не обращая на это внимания, побежали через поле к столбам и фонарям.
Минут через пять они перешли на шаг, а ещё минут через десять решили сделать привал и поесть. Простой подсохший чёрный хлеб был удивительно вкусный.
Съев все, какие были, ломтики хлеба, снова побежали. Столбы с фонарями оказались гораздо дальше, чем представлялось от железнодорожных путей, но Костик с Наташей, стесняясь друг перед другом показать усталость, не сдавались.
Наконец, впереди показались самолёты! Костик размахивал руками и радостно кричал: «Смотри! Смотри!», а Наташа прыгала и хлопала в ладоши. Забыв об усталости, они наперегонки побежали по забиравшему вверх полю, к вершине небольшого холма, хотя до самолётов оставалось ещё порядочно.
Вот тут их и постигло несчастье. Они выбежали на самый верх холма и в недоумении остановились: на другой его стороне по всему пологому склону, раньше скрытому от их взглядов, тянулся высокий глухой забор из толстых досок. Вид на самолёты с холма открывался отличный, но подойти к ним было никак не возможно, забор уходил полукругом в обе стороны вокруг аэродрома, и перелезть через него детишки не смогли бы: слишком высокий, да и к тому же поверху колючая проволока.
Костик тем не менее к забору спустился, долго ходил вдоль него туда-сюда, возился тут и там, пытаясь вскарабкаться, ободрал себе руки и в конце концов вернулся обратно на холм, где его терпеливо дожидалась Наташа (спускаться с ним к забору Костик ей строго-настрого запретил, потому что нутром чувствовал, что там уже начиналось чисто лётчиское дело).
Всё это время Наташа смотрела не на самолёты, а на Костика: ей очень хотелось — хоть и страшно было — чтобы Костик как-нибудь сумел и до самолётов добрался. Но ничего не вышло, и вот он опять рядом, несчастный, со слезами на глазах.
- Теперь я не смогу стать лётчиком! - грустно сказал Костик.
- Вот и неправда. - Наташа быстро-быстро думала. - Неправда!
Костик молчал, а у Наташи всё никак не складывался в голове убедительный довод, и потому она только упорно твердила: «Неправда!». Потом вдруг радостно выпалила:
- Просто сначала надо по секрету прийти и только посмотреть на них! А уже потом, когда вырастешь большой, перелезть через забор. Ты ведь всё равно сейчас не можешь сразу стать лётчиком.
Довод этот Костику не очень понравился, потому что лётчиком он хотел стать уже сейчас, - и для этого надо было только потрогать самолёт и, может быть, залезть в него, - но зато получалось, что никакой неудачи не случилось. Так что Костик, сохраняя всё-таки для солидности угрюмый вид, встал и сказал серьёзно:
- Ну ладно. Пошли тогда обратно.
Наташа, отставая временами немного, заспешила за ним по мокрому полю.
Но загнанный в тупик состав из теплушек всё-таки подвёл их. Костик, когда залезал следом за Наташей на первую перекладину лесенки, потерял в луже ботинок. Он уже ухватился рукой за следующую перекладину и повис в воздухе, и тут предательский расхлябаный ботинок, хлюпнув с засосом в плотной жиже, соскользнул с ноги и исчез под водой. На площадку Костик влез в одном мокром носке.
Сначала ребятишки выдумывали разные способы, как выручить потерянный ботинок, один фантастичнее другого, а потом уже просто сидели на площадке рядышком под моросившим дождём, сжавшись и стуча зубами от холода. Им становилось не по себе: небо темнело, ни малейшего просвета среди туч не намечалось, да и сами они продрогли вконец и проголодались. Сколько так прошло времени — они не знали.
Наконец, Костик сказал:
- Ты иди домой и делай вид, как будто ничего не знаешь. А я останусь здесь, только ты мне завтра принеси хлеба, потому что я буду очень голодный. А когда дождь кончится и лужа высохнет, я ботинок достану.
Наташа долго не соглашалась, но когда Костик поправил солидно шапочку-шлем на голове и заговорил совсем серьёзно, даже пригрозил, что никогда больше не возьмёт её играть вместе, Наташа подчинилась. Как только она скрылась за разросшимися вдоль заборов кустами, Костик заплакал.
План их, конечно, не удался. Дома Наташу встретили небывало встревоженные родители — Наташа их такими ещё никогда не видела — и её, и Костика, и Витьки. Сам Витька с заплаканными глазами стоял в углу. Бывший командир и подумать не мог, что Костик решится идти к самолётам один, без него, и уж тем более что он выболтает мужскую тайну девчонке и даже возьмёт её с собой. И поэтому на настойчивые вопросы родителей честно и искренне отвечал: «Не знаю», - а уже полученные никак не шуточные оплеухи и ещё только предстоявшую совсем серьёзную отцовскую расправу, которой по прошлому печальному опыту откровенно боялся, считал совершенно несправедливыми и незаслуженными.
Перепугавшись такой небывалой коллективной родительской тревоги вперемешку с гневом, Наташа очную ставку с Витькой всё-таки выдержать не смогла, и через пять минут папа Костика уже бежал ему на выручку.
Костик шёл за отцом и чувствовал, как рассерженно и даже зло тот сжимал его руку. На улице было совсем темно: Костик с Наташей и не заметили, что пропадали почти целый день.
Досталось всем троим сверх всякой меры. Даже Наташа, хоть и девочка, впервые отпробовала обжигающего, до самых горьких слёз обидного ремня. Витька потом долго не мог простить им, что на самолёты ушли смотреть без него, и что именно ему отец влепил больше всех, хотя он-то как раз был ни в чём не виноват. Костик с Наташей расстраивались из-за этой размолвки с другом, но не очень: ведь у них была теперь своя, новая тайна, о которой знали только они двое. Они теперь ждали того дня, когда Наташа, с развевающимися на ветру волосами, стройная и красивая, как мама, с вершины холма увидит, как её Костик перелез через забор и побежал к самолётам, чтобы стать лётчиком.

Этим летом, собираясь возвращаться из отпуска в Москву, я в кассах Аэрофлота в Пятигорске невольно подслушал разговор стоявшей передо мной в очереди молодой пары.
Она: Слушай, а говорят, что несколько рейсов отменили, потому что теперь будет летать новый самолёт.
Он: Ага, это ИЛ-86, в нём четыреста мест. Он зараз увезёт столько же, сколько три Ту.
Она: Я на нём не полечу!
Он: Да чего ты боишься? Там же всё проверено.
Она: Не полечу и всё, я же сказала. Мне жизнь пока ещё дорога!
Он: Да? Ну как скажешь.

Скажите, будьте добры, кто первый придумал, будто муза — чарующая красавица со спутаными волосами и горящим взором? Ну вот кому пришло в голову пустить гулять по миру эдакую околесицу? Пусть бы он, если человек порядочный, взял бы да и огласил прилюдно свои доводы, если таковые у него имеются. А если нет — так пусть бы, наконец, забрал свои бестолковые слова обратно и прекратил бы это повсеместное безобразие, которое теперь из-за его возмутительно безответственной болтовни в молодых головах происходит.
Но поскольку, сильно подозреваю, никто ни с какой речью не выступит и никаких вразумительных доводов не приведёт, то считаю своим долгом внести в этот вопрос ясность сам.
Дело-то ведь в том, что все эти россказни про неземной красоты создание, поселяющее в наши души высокое стремление, а в наши мозги необъяснимо чудесные образы — всё это, как оказалось, враки. И только не надо сразу возмущаться, размахивать руками и потрясать толстыми томами, полными неопровержимых доказательств. Ну тома, ну толстые — но это же ничего не значит. Пойдёмте на пункт приёма вторсырья, и я покажу вам тома попухлее, в которые ровным счётом никто больше не верит, хотя они и отпечатаны на первосортной бумаге для вящей грамотности наших любимых предков.
А у меня есть не то что книга — целый живой свидетель, и он, между прочим, не сто раз читал, а один раз видел. Да что я! Не один — десять, тысячу раз!
Есть тут, правда, и загвоздка. Свидетель-то он у меня, конечно, свидетель, но только сам засвидетельствовать не может. Потому что он у меня, с одной стороны, точно есть, а с другой — как бы нет его, поскольку он пропал бесследно при странном стечении обстоятельств.
Но у меня почти неделю прожил, гостил, так сказать, со всем комфортом, который я посильно смог ему обеспечить, и за эту-то неделю он и успел поведать свою историю, из-за которой я теперь и вмешиваюсь в ваш покой с моим сердитым вопросом: кто соврал насчёт музы?!
Найдутся, конечно, такие — и, догадываюсь, немало — кто скривит рот и слушать мои бредни дальше не захочет, и мне искренне жаль, что не верят они и потому никогда не узнают про то, как у меня на диване целую неделю гостевал растерянный мужчина лет тридцати семи, и какую он мне рассказал неожиданную и невероятную историю.
Но — по порядку.



Я, как и всякий человек умственного труда, работать предпочитаю ночью и люблю одиночество, а потому жил в те годы в коммунальной квартире без горячей воды в доме, обречённом на снос. Ввиду этого грядущего сноса все мои соседи и по квартире, и по всему дому уже съехали на новые московские окраины, и остался один я, да и то только потому, что слишком быстро исчерпался и без того тощий фонд однокомнатных малогабаритных квартир. Из-за этого, из-за одного меня родимого, мой покосившийся двухэтажный дореволюционный особнячок ещё не обнесли загородкой и не ухнули по нему со всего размаху видавшим виды железным шаром-кувалдой, чтобы освободить в самом сердце дряхлого московского центра место под строительство очередного жёлто-кирпичного — многоэтажного и вальяжного — красавца-дома. Чувствовал я себя в такой ситуации, можете не сомневаться, обделённым и даже немного несчастным, причём настолько, что посмел в кои-то веки обратиться грешным делом с жалобой в райисполком, где велено мне было обождать.
Должен бы я был тогда, по всем законам жанра, на равнодушную крупнотелесную райисполкомовскую даму затаить обиду до конца моей жизни — и она, предполагаю, сама тоже в этом нисколько не сомневалась — но вот ведь, как ни странно, я её теперь вспоминаю всегда с теплотой и благодарностью (во что она точно не поверит и наверняка посчитает особо утончённой формой особо противного интеллигентского издевательства над серьёзными людьми).
А благодарен я ей, тем не менее, причём от всей души, потому что если бы не она со своим не предполагавшим пререкательств «Придётся обождать» - не сидел бы я в тот летний вечер всё по-прежнему в моей старой комнатушке на первом этаже, у распахнутого настежь окна, погружённый в чтение моей любимой книги.
Окно моё выходило в наш внутренний дворик, от уличного глаза скрытый со всех сторон такими же двухэтажными особнячками-развалюхами, и человек несведущий, если б занесло бы его  волшебной силой откуда-нибудь издалека посидеть отдохнуть на одной из наших покосившихся лавочек, ни за что бы не догадался, что всего-то метрах в двустах-трёхстах шкворчит и пузырится неспокойными очередями и проносящимся транспортом Калининский проспект.
Было время — это когда мы о сносе, не смея на него надеяться всерьёз, ещё только мечтательно поговаривали — дворик наш жил активной общественной жизнью. В ближнем его углу, сразу у выходившей на улицу узкой и низкой подворотни, спускалась в подвал лестница под мятым ржавым козырьком, и там внизу функционировал продовольственный магазинчик, снабжавший обитателей нашего двора и соседей по кварталу синюшного вида картошкой и припорошёнными котлетами по семь копеек штука. С утра, часов в восемь, каждый день без исключений, появлялся во дворе со своей гружёной тележкой на подшипниках вместо колёс Василий в белом фартуке и начинал бойкую торговлю кефиром, яйцами и творожными сырками с изюмом. Днём садик принадлежал бабусям и детишкам, а ближе к вечеру, на закате собиралось наше серьёзное население для игры в домино и шахматы на всех трёх столах одновременно. В незимнее время дворик тонул в богатой зелени, и ни о каких бетонных джунглях или даже просто необъятных в своей безликости спальных микрорайонах мы тогда ещё никакого представления не имели.
Но всё это было когда-то, а в тот летний вечер, когда я сидел и читал у окна, дворик наш уже пребывал в полном запустении и смотрелся предательски покинутым. Зелень, правда, всё ещё нетронуто буйствовала, но никаких живых предметов нашего прошлого повседневного быта уже не осталось, валялись только кругом битые ящики да лезли словно сорняки из земли гнусные ржавые трубы. Стёкла в пустых окнах кто-то по какой-то своей нужде все пококал, а краска на стенах вылиняла вконец и как-то сразу, словно без запахов человеческого жилья сопротивляться напору стихий была не в силах. Такая вот была печальная картина (и вы теперь-то, конечно, понимаете, почему не поверила бы толстуха из райисполкома моим словам благодарности и даже наверняка обругала бы меня за хамское с её точки зрения издевательство).
Но возмущалась бы она, повторяю, зря, потому что только благодаря её профессиональному нежеланию вникнуть сердечно в мою жилищную невезуху сидел я в тот вечер всё ещё у моего первоэтажного окна, выходившего в наш дворик. И только поэтому и увидел, как вбежал из подворотни мужчина лет тридцати семи в старых индийских джинсах, клетчатой рубахе и сильно потёртой кожаной куртке, какие лётчики носят. Он бросил на траву набитую чем-то спортивную сумку с нескромных размеров надписью «Спартак», плюхнулся рядом, опёрся спиной о ствол дерева и закрыл глаза.
Не то чтобы появление мужчины меня испугало — хотя и можно было себе представить, что он только что ограбил ювелирный магазин на Арбате или ещё что-нибудь в этом роде — но только стал он постепенно притягивать моё внимание.
Успокоившись и отдышавшись после долгой и, видимо, резвой пробежки, он достал из сумки канцелярские серые папки с тесёмками и стал перебирать и перекладывать в них какие-то исписанные странички и несчётное множество фотографий. Из ювелирного грабителя он у меня в воображении начал быстро превращаться во вражеского Штирлица.
Но никаких агрессивных намерений и тем более  действий мужчина по-прежнему не выказывал и не предпринимал, так что я опять, вроде, не испугался.
Так прошло какое-то время, солнце давно уехало за крыши в чужие края, во дворе стало уже почти по-ночному темно, а мужчина всё сидел под деревом и теперь уже просто трогал руками свои странички и фотографии. Поведение, согласитесь, ничуть не шпионское, и чего тогда зря напрягаться внутренне и вспоминать не то виденные в кино приёмы самбо, не то номер телефона участкового, ведь верно? Вот и я так решил.
Но был момент, когда я подумал, что жестоко просчитался, и что наступит сей же час расплата за моё легкомыслие. Стало ведь темнеть, как я уже сказал, ну и вот включил я настольную лампу, что у меня на старом ещё дедушкином бюро у окна стояла. А мужчина во дворе вдруг как вскочил, подобрался весь, зыркнул молниеносно по сторонам, увидел меня и какую-то такую боевую позу сразу принял — я даже не успел сообразить, защитную или нападающую. Не успел потому, что сам инстинктивно тоже вскочил, но при этом поз никаких принимать не имел в виду, поскольку не умею, да только мужчину и это моё нервное движение напугало, и бросились мы друг от друга в разные стороны.
Только вот мужчине всё-таки было куда бежать, а мне — некуда. Так что я сразу налетел на угол стола посреди комнаты, из живота словно молния в голову ударила, и я, заорав от боли, повалился боком на стул, который подо мной смачно и громко захрустел, одновременно разъезжаясь по частям в разные стороны. Остаётся ко всему добавить, что на полу возле стула стояла электроплитка, на которой дожидался меня недавно кипевший чайник, и рухнул я прямо на него, и носик его под моей тяжестью обречённо обломился прямо мне в пузо, и, вобщем, растянулся я на пыльном половике с уже ничуть не поддельными громкими стонами. А когда я, зажимая руками повреждённый чайниковым носиком живот, предпринял первую попытку встать, то увидел в моём распахнутом окне торчащую голову того мужчины. И глаза его смотрели вовсе не угрожающе, а с тревогой и даже как будто участливо.
       Рядом с головой появилась рука и молча протянула мне носовой платок. Я несмело шагнул вперёд, охнул от пулемётного прострела в животе и осел на диван. Глаза мужчины заволновались, голова с рукой и носовым платком на какое-то время исчезли, а потом плюхнулась на мой подоконник сумка «Спартак», и следом за ней, энергичным рывком – взлетел в окне в пол-роста и сноровисто, гимнастическим пируэтом перекинулся ко мне в комнату весь мужчина.
       Не был он, как оказалось, ни грабителем, ни шпионом, и вообще никаких вредных мыслей в отношении жизни не имел. Просто так случилось, что за ним гналась и его разыскивала команда во главе с первым замдиректора МИМУЗа товарищ Констанцией, а от неё скрыться будет куда как потруднее, чем даже от компетентных товарищей.
       Тут я в первых неизбежно сумбурных объяснениях мужчины подзапутался, боль в животе обострилась, и мне даже начало казаться, что носик чайника так и торчит, воткнутый мне в пузо. Мужчина прервал свой монолог и взялся за мою рану, а я лежал и, успокаиваясь, глядел на рассыпавшиеся из спартаковской сумки фотографии. И сложилась сама собой в голове мысль: «Обладатель таких фотографий не может быть плохим человеком. Если б я их с самого начала увидел – я бы его и сам к себе позвал...»
       Мужчина тем временем очень ловко мне перевязку сделал из подручных тряпочек и даже чаем напоил; из чайника без носика.




       Напившись чаю и наслушавшись рассказов мужчины, я начал засыпать, и его история выстроилась в уме уже почти как сон.
       Звали моего гостя Макар, и был Макар фотографом-любителем, а на жизнь зарабатывал где-то, но где именно, я уже не помню, да оно и не важно, потому что Макар был – фотограф. Посудите сами: если человек всё свободное время носится по городу и его окрестностям с фотоаппаратом и щёлкает красоты и курьёзы, какие только на глаза попадаются; если он ночи напролёт сидит в тёмной ванной при неясном красном свете и кадрирует и ретуширует до последних петухов и первых будильников; если он на рабочем месте думает только о композициях, монтажах и свете, - разве он младший инженер в КБ или билетёр в третьеразрядном кинотеатре? Нет, конечно. Он – фотограф, каких по Москве ходят толпы, такие же обычные и потому незаметные, как сам Макар.
       Так вот Макар был фотограф, и последние месяц-полтора увлёкся он женскими лицами. Не поймите его превратно. Ни к каким незнакомкам он не приставал и в студии или мастерские якобы для позирования их не заманивал. Никаких золотых гор никому не сулил. Оператором с киностудии не представлялся. Не хамил, короче говоря, а занимался добрым делом: ходил по улицам и ловил в объектив женские лица. И наловил таким образом многие целлулоидные метры усталых и бодрых, весёлых и печальных, сочувствующих и озлобленных женских лиц самой разной формы, композиции и профиля. А когда все они высохли, отглянцевались и заболтались, прищеплённые к верёвке в Макаровой ванной, он поразился: где-то чуть сзади, в тени выстроившихся сестёр, матерей и дочерей разгуливала какая-то одна, которая проказничала и подстраивалась на каждый снимок, выдавая себя то глазами, то складками у рта, то слегка раздувающимися ноздрями, то лучиками, бегущими от уголков улыбающихся глаз. Макар всматривался всё внимательнее и внимательнее и постепенно убеждался, что фотографировал он весь месяц одну и ту же женщину, хоть и делал старательно вид, что выбирал каждый раз новую. И лицо её, хотя и не было его ни на одной из сотен развешенных перед ним фотографий, Макар в конце концов увидел очень ясно. И долго в раздумье, забыв обо всём на свете, смотрел на него.
       Такая вот случилась у Макара напасть, и лишила она его всякого покоя. Следующие три дня он без остановки мотался по улицам, не обращая внимания ни на дождь, ни  на слепящее солнце, и, сам того не заметив, не отснял ни кадра.
       Что на это скажешь? Рехнулся мужик? Сотворил себе кумира? Захотел невозможного? Всё так, и я ему наутро, когда проснулся, именно об этом сказал, а он, перебинтовав по новой мой живот, отмёл все мои разумные доводы одним коротким жестом: вытащил из своей сумки большой толстый альбом для фотографий в тёмно-синей бархатной обложке, раскрыл его бережно и положил передо мной.
       И вот тут, как сами понимаете, если бы были россказни про музу правдой, должно бы сейчас последовать описание длинноногой и ясноокой в прилипшем к дивному телу, мокром от тёплого летнего дождя платье. А вот ведь не последует. Даже при том, что Макар, пристроившись рядом со мной, и смотрел на неё с какой-то еле уловимой, скрытой, но всё равно всепроникающей нежностью. Словно на богиню.
       А она на вид – богиня так себе, бывают и пошибче, если честно. А если совсем честно – то никакая не богиня вовсе; в одной только Москве вон их сколько гораздо более завлекательных каждый день на каждом шагу встречается. Нет, не богиня. Просто женщина. Ни молодая, ни старая, нос как нос и глаза карие; волосы на лоб упали и местами прилипли: вспотела на жаркой улице. В руках у неё не венок лавровый, а простая авоська с продуктами. Только-то и всего.

     Суть, вобщем, в том, что на четвёртый день ближе к вечеру Макар вдруг как с цепи сорвался и защёлкал своим фотоаппаратом остервенело, даже почтенную публику – прохожих и очередь за арбузами перед овощным магазином, что у Никитских ворот – перепугал и очень насторожил. Щёлк! Щёлк! Чуть крышку с фотоаппарата в спешке не сорвал, когда лихорадочно новый рулон плёнки вставлял.
     Женщина эта, с продуктовой авоськой, сразу от Макара заспешила и стала оглядываться тревожно, а он не отстаёт, ни слова не говорит, только смотрит на неё, не отрываясь, как-то очень пристально, и всё затвором фотоаппарата работает, словно из винтовки беглым огнём палит. Согласитесь, любому не по себе станет, а уж простой женщине на улице и подавно.
     Она до ближайшей остановки  добежала и на заднюю площадку троллейбуса успела вскочить, сразу вперёд пошла по салону, не оборачиваясь. Так Макар припустил следом, на следующей остановке троллейбус догнал, чуть под грузовик не попал – за что, естественно, был обруган трёхэтажно, да только он всё равно не слышал – догнал он троллейбус и доехал с женщиной до её остановки, а на улице опять щёлкать начал.
Женщина уж и внимания на него пыталась не обращать, и к витринам приникала, и в очереди становилась – ничего не помогало. Так Макар её до самого дома и проводил и напоследок, когда она, опасливо обернувшись, в подъезд юркнула, ещё раз щёлкнул.
     Ночь Макар, само собой, не спал, сидел в покрасневшей от фонаря и натуги ванной, орудовал своими бесценными приборами и чуть не в муках рожал один за другим снимки разных размеров, контрастные и расплывчатые, с фигурой совсем далеко среди домов и людей или, наоборот, с одним только лицом крупным планом, так что больно становилось от напряжённого взгляда в упор.
     И отработал Макар – я вам доложу! Можете, конечно, не верить, но я-то, в отличие от вас, снимки видел. И те, предыдущие, и её. Прав был Макар: она, именно она и никто другой разгуливала в ту ночь за фотографиями и дразнила Макара лёгким прищуром улыбающихся глаз, раздувающимися чуть заметно ноздрями, разметавшимися прядями волос на висках и на лбу. Она то смеялась или плакала, то застывала в раздумье или гримасничала, то смотрела в упор или уходила в себя. Поймал-таки её Макар.
     На следующий день, когда ещё даже не начали выходить на улицу самые ранние бойцы трудового фронта, Макар уже стоял, как дневальный на посту, напротив её подъезда.
     И тут надо сказать несколько слов о самом Макаре, а то нехорошо будет, если сложится о нём у кого-то превратное мнение. Потом ведь поди попробуй, переубеди.
     Говорил уже, что ко мне в окно Макар залез весь растерянный; но вообще-то он вовсе никакой не растерянный, наоборот: очень даже собранный, особенно когда делом занимается. Никаких атрибутов поэта – романтичности на лице, туманности во взгляде, одухотворённой печали на челе – у Макара нет, а есть одна обычность и ничего боле. На улице таких, как он, просто не замечают, разве что когда они в обязательном порядке уступают место женщинам или пропускают их вперёд, да даже и это у них чаще всего тоже как-то незаметно получается. Витиеватый диспут – даже, наверное, и просто умный разговор – у вас с Макаром скорее всего не сложится, поскольку он Шекспира, как, впрочем, и Зощенку не читал, а наизусть помнит только «Мой дядя самых честных правил...» и, обратите внимание, только одну эту строчку; что там дальше, в школе ещё знал немного, а сейчас уже не помнит.
      Но всё это нисколько не значит, что какой-то Макар такой дурачок с гениальным фотографским бзиком. Нет. Просто спокойный обыкновенный мужчина. Ну, не шибко разговорчивый, как правило. Ну, замкнутый слегка. Но, ручаюсь, вполне обыкновенный. Только фотограф. Кто поёт, кто рисует, кто телевизор смотрит, а Макар вот – фотографирует. И вся разница. Говорил же: таких, как он, по Москве толпы ходят.
      Только в то утро Макар не по Москве ходил, а стоял напротив её подъезда. Стоял и ждал. А она, как только увидела его, остановилась и очень сердито задумалась на мгновение, а потом сделала несколько решительных шагов к Макару и велела строжайшим тоном оставить её немедленно и навсегда в покое.
      Тут опять ещё несколько слов о Макаре, а то иначе не получится рассказ. Он ведь человек не грубый. Не светский, нет, и даже не интеллигентный (хотя и звучит для него обидно, поскольку слово совсем дурацкое), а просто такой, знаете, не красноречивый, что ли. Вроде ничего плохого не хочет, а объяснить, ответить внятно сразу сходу у него не получается: как будто не заучил в школе слова нужные, или урок какой важный прогулял. Такой вот... Макар.
      И говорит, значит, она ему сердито, чтобы оставил её в покое. А как же он её оставит, когда месяц он её, сам того не зная, для себя разыскивал, и потом, разыскав, три дня за ней по всему городу гонялся? Она, как все вообще неброской внешности женщины, к такому вдруг взрывному вниманию к себе, конечно, не привыкла; но и Макара понять можно, согласитесь. Он ведь объяснить ей толком ничего не может, вот в чём беда, а она об этом не знает. И потому она от его неловких фраз только ещё больше рассердилась и побежала обратно в свой подъезд. Тоже, видимо, растерялась всё-таки.
      А Макар – надо же объяснить, в чём дело – за ней, и так и ткнулся в хлопнувшую прямо перед носом дверь в её квартиру. Стал звонить, но после третьего звонка из соседней квартиры высунулась толстая женщина в комбинации и бигудях и громогласно велела прекратить безобразие. И уж этой статуе чугунного отлива никакой самый патентованный говорун не смог бы объяснить, где север, а где юг, и в каком направлении ей срочно надлежит колбасой катиться в собственных же интересах, пока бигуди с неё не пообрывали и в шахту лифта их не повыкидывали. Но это я так, сгоряча; просто за Макара обидно, он-то этому бигудейному жандарму неопределённого женского пола ничего, конечно, не сказал. И я бы не сказал. И никто бы не сказал. Потому что ведь дверь всё равно закрыта, а какой тогда смысл и ради чего созерцать мощные колебания по шкале Рихтера на комбинации фирмы «Весна»?

     Трудно мне. Ох, трудно, ведь сейчас-то как раз всё самое невероятное в этой истории и начнётся. Был бы Макар рядом – я бы ему самому слово дал, он бы и рассказал всё, как есть, и про МИМУЗ, и про его первого замдиректора товарищ Констанцию. А Макара нет, убежал, чтобы ещё и на меня беду не накликать. Да к тому же у меня в спешке ни одного из его снимков не осталось; нето хоть фотографии вам показал бы. А так один вот шрам на животе и могу предъявить в качестве доказательства. Так и то не поверят некоторые, скажут – это ты в детстве неудачно на санках с горы скатился. И самое-то обидное, что я действительно как-то раз на санках шибко кувыркнулся и живот себе расцарапал. Спорь после этого...




     Ну вот, видите, самые дотошные уже в телефонном справочнике покопались и теперь с удволетворённым ехидством восклицают: а нету тут Московского института муз – МИМУЗа – и товарища Констанции тоже в справочнике нет; а? что скажете? Правильно, нет МИМУЗа в телефонных справочниках, и никогда не будет. Не настали ещё, и не скоро настанут, времена, когда в справочники вообще все организации заносить будут, особенно такие, как МИМУЗ. Макар, вон, и дня там не провёл – а уже говорил, что злейшему врагу не пожелаешь. Хотя я-то теперь думаю, что надо бы наоборот, каждого – каждого! – туда на недельку постажироваться. Вопрос про кем-то выдуманную музу отпал бы сам собой и потерял бы актуальность. А жизнь вернулась бы в своё нормальное русло и даже, может быть, стала бы сносной.
     Ну ладно, не буду забегать вперёд.
     Шуганутый комиссаром Бигудя, Макар как-то разом сник и стал спускаться по лестнице. И тут его осенило. От шагания по ступенькам запрыгал у него перед глазами один из отпечатанных ночью портретов незнакомки, и что-то в нём замелькало печальное, даже как будто о чём-то молящее, и стало Макару от этого очень не по себе, а потом и просто всё нутро взбунтовалось, хотя никто его об этом не просил. Макар остановился на площадке между двух этажей, сел на подоконник, вытащил из сумки портрет и уставился на него долгим, задумчивым взглядом. Портрет, конечно, сразу скроил индиферентную мину, пытаясь сделать вид, что его это всё не касается, но поздно: Макар его печаль заметить успел. И вот так они какое-то время сидели на подоконнике вдвоём, каждый не подавая вида и думая о своём.
     Потом Макар достал из сумки толстую тетрадь, ручку и начал лихорадочно строчить, временами перечёркивая целые строки, а то и абзацы, и принимаясь потом упорно писать заново, по-другому. Наконец, дописал до конца, повыдёргивал из тетради исписанные странички, сложил их стопкой, накрыл сверху портретом, а потом вскочил и побежал обратно наверх. У её двери остановился, присел на корточки и всю стопку, листок за листком, аккуратно пропихнул под дверь, в щель у пола. Выпрямившись, постоял, подумал и, решившись, нажал кнопку звонка; тут же сразу опять сник, отступил назад и сел на ступеньку ждать. На лице у него, к сведению комбинации в бигудях, было написано большими печатными буквами, что он ни её, ни вообще кого бы то ни было, кроме одной конкретной женщины, слушать в обозримом будущем не собирается и не станет.
     А портрет, надо сказать, хоть и был решительно просунут под дверь вместе с исписанными страничками, бесстрашно – поскольку теперь его никто не видел – вернулся, устроился на корточках прямо перед Макаром, взял его руки в свои и молча, не скрывая больше печали, уставился ему в глаза. Макар не удивился, только шевельнул чуть пальцами, зажатыми в тёплых ладонях, чтобы портрет не сомневался: Макар, сколько нужно будет, подождёт.
     Ждать, между прочим, почти не пришлось. Это Макар думал, что женщина раздражёнными резкими движениями что-то там перекладывает туда-сюда на кухне и при этом зло цедит сама себе своё возмущение в адрес уличных нахалов. А на самом-то деле она всё это время сидела на табурете в коридоре и как-то очень странно, не то выжидающе, не то в отчаянии смотрела на входную дверь. Так что когда Макар осторожно подталкивал в щель последний листок, женщина уже вовсю, торопливо читала предыдущие, а потом, дочитав всё, долго рассматривала свой же портрет, вглядывалась в глаза, в складки у рта, в локоны волос, как будто до сего момента о существовании, например, зеркала и не подозревала.
     Но понять её можно. Одно дело самому смотреть в свои же глаза, и совсем другое – войти осторожно по приглашению в тихие покои чужой души, дать подвести себя за руку к окнам и оттуда взглянуть на мир, который, оказывается, ограничен только тобою. От этого у очень многих, поверьте мне, голова может так закружиться, что пойдут они шататься и больно бить по хрупким стенам этой гостеприимной чужой души. Хорошо, если потом капитальный ремонт не потребуется; а то и вообще на снос – как вот мой старый дом во дворе. Так что Макарова незнакомка очень незря долго и пристально всматривалась в себя же, только облокотившись осторожно и бережно на чужой подоконник.
     А портрет всё держал Макара за руки, но смотрел теперь куда-то вверх, через плечо Макара, и было в его глазах какое-то серьёзное размышление, от которого Макару становилось непонятно почему тоскливо-страшно, но одновременно, хоть и совсем робко ещё, возбуждённо-радостно.
     Наконец, дверь отворилась, и в тёмном проёме Макар увидел свою незнакомку. Портрет тихо, стараясь не шуметь, поднялся, мягко улёгся на своё место поверх исписанных и перечёрканных листков и затих.
Макар вошёл в прихожую и остановился, не зная, что делать дальше. Незнакомка закрыла за ним дверь и, не поднимая головы, пошла в комнату, на ходу пригласив Макара с собой.
     Незнакомку звали Марина. Макара звали Макар. Портрет и листки перекочевали на журнальный столик, где к ним присоединились нерешительные пока в новой обстановке, слегка смущающиеся остальные снимки. У Марины в голове кончал настраиваться маленький симфонический оркестр, и краем глаза она видела у музыкантов на пюпитрах ноты «Весны» из «Времён года» Вивальди. Чайник на кухне отчаянно кипел и с возмущением и тоской вспоминал свою спокойную прежнюю жизнь в недрах Курской аномалии, где его никто никогда не забывал при зашкаливающей за все рамки приличия температуре. Воображение Макара возбуждённо суетилось и потому мало вразумительно пыталось показать Марине альбом, который он сделает из её снимков.
     Всё, тем не менее, своим чередом образовалось и получилось, в конце концов, прекрасно. Марина стала добрая и, хоть и с непонятными Макару сомнениями, согласилась, чтобы он на следующий день – а это было воскресенье – пришёл, был до вечера возле неё и снимал, когда и сколько захочет. Никакого позирования Макар не предлагал; наоборот, пусть бы Марина постаралась о его присутствии вообще забыть, и тогда будет совсем здорово.
     На следующий день Макар заявился рано-рано утром, разбудил Марину и потом глупо пытался уговорить её заснуть обратно, чтобы он смог поснимать, когда она станет просыпаться. Марина весело смеялась в ответ, и из этой затеи, конечно же, ничего не вышло. Марина, правда, поначалу немного нервничала, вела себя не очень естественно, но постепенно стала к Макару привыкать, хотя он и молчал всё время, только смотрел внимательно, не отрываясь, и периодически вдруг щёлкал своим неутомимым фотоаппаратом.
     А после завтрака, убрав со стола, Марина и вовсе освоилась и обвыклась в Макаровом обществе, и даже взялась ему рассказывать какие-то свои истории, делиться чем-то, что её беспокоило, и ей, как ни странно, становилось всё покойнее и уютнее в его молчаливом внимательном обществе.
     День они провели на пляже в Рублёво, где Макар своим странным поведением Марину очень смешил, а отдыхающих удивлял и некоторых даже беспокоил: не снимая своей кожаной куртки, всё время молча ходил за Мариной, а то вдруг плюхался пузом на песок и фотографировал её в таком ракурсе, или, наоборот, карабкался на спасательную вышку и щёлкал оттуда. Человек в кожаной куртке под палящим солнцем посреди почти голых москвичей и гостей столицы на городском пляже, да ещё кувыркается без устали таким образом с фотоаппаратом в руках ради какой-то заурядной улыбчивой тётки – тут, честное слово, что-то явно не то.
     Вы вот представьте, что идёт по улице Горького сосредоточенный товарищ в скромном галстуке при пиджаке, но только почему-то, бестия, босиком. А?! Что тут думать? Ведь что-то с ним не так, это же невооружённым глазом видно каждому нормальному человеку в подмётках и на каблуках.
     Хотя с другой стороны, встреть вы того же босого товарища в деревне или даже в дачном посёлке – и никаких подозрений он у вас не вызвал бы: отдыхает человек, намял ноги-то в неразношенных новых пятнадцатирублёвых со знаком качества.
     А в Москве на улице Горького, значит, намятым ногам роздых дать нельзя? Даже если солнце светит вовсю и асфальт мягкий и наощупь приятно тёплый?
     Так ведь, между прочим, получается. А то иначе с какой стати вот этот самый бдительный жирный гражданин в сатиновых семейных трусах милиционера вызвал по Макарову душу? Сам, между прочим, развалил вольготно телеса и на девчонок молодых в смелых купальниках очень однозначно пялится. Не то чтобы не на что было пялиться, но – зачем? Будь моя воля, я бы из Макаровой куртки шоры на его зенки бесстыжие сшил, и ещё для пущей верности один большущий, на сколько материалу хватит, колпак ему на голову. Тем более что когда Макар свой альбом с Мариниными фотографиями выпустит, этот же страж порядка и общественной нравственности первый в книжном магазине на самую непристойную нагрузку согласится, лишь бы и ему досталось, что всем нравится.

      Милиционер, кстати, всё это и без моих разъяснений с первого взгляда понял, поболтал с Макаром о чём-то вполне дружелюбно, папироску выкурил, щурясь от солнца, и был таков под обиженным взглядом пухлого созерцателя жизни.
      На следующий день Макар на работу не пошёл, а опять приехал к Марине: уж больно ласковый занимался денёк, такие обещались снимки – часами можно любоваться! Но случилось неожиданное: Марина вдруг рассердилась. Макар ничего не понял. Ведь вчера вечером она сама его всё никак не хотела отпускать, просила ещё посидеть, ещё стакан чаю выпить, и по глазам её было видно, как ей этого действительно хотелось. А сегодня вдруг чуть ли не зло прогоняет. И Макар в полной растерянности опять очутился на уже знакомом подоконнике, и опять началась прежняя катавасия с портретом, и портрет, как и в прошлый раз, поскольку вообще-то лежал теперь у Марины на столе под стеклом, даже и не пытался скрыть свою непонятную грусть во взгляде.
      На этот раз Макар уже знал, что делать, и сразу принялся лихорадочно строчить, исписал опять несколько страничек и подсунул их опять под дверь, сопроводив новым, ночью отпечатанным портретом, удивительно удачно снятым накануне на пляже.
     И дверь опять отворилась, и в проёме стояла как будто не Марина, а прежняя рассерженная и растревоженная незнакомка, которая никогда не заливалась на Рублёвском пляже добрым смехом, наблюдая за неуклюжими кувырканиями милого ей человека в кожаной куртке с фотоаппаратом.
     Но скоро всё выяснилось. Не смогла Марина дальше молчать: Макар-то ведь ей всё про себя и про свои фотографии выложил, как на духу, и ничего не утаил, ни в чём не соврал. Вобщем, рассказала Марина, что работает она в МИМУЗе – Московском институте муз – и что вот то, чем Макар последние дни занимается – это уже точно по линии её отдела. А им в таком случае строго-настрого запрещено какие бы там ни было знакомства заводить и тем более поощрять всё это, уж не говоря о чём-нибудь более серьёзном.
     Макар, конечно, с первого раза ничего не понял. Какой, к чёрту, МИМУЗ? Что за запреты бредовые? Ну, муза я, понимаешь ты, горе на мою голову, муза я. А МИМУЗ – заведение, где все такие же, как я, работают.
Макар непонимающе смотрел на Марину. При чём здесь муза? Я же тебя случайно встретил, никаких ведь служебных дел не было? Что за чепуха? Да всё верно, случайно встретились, хотя и не совсем, ведь искал же ты меня; только не должны были встречаться, потому что не положено.
     Нет, Макар положительно ничего не понял и даже рассердился. А раз так, тогда они прямо сейчас в этот чёртов МИМУЗ отправятся и разберутся, почему это им двоим не положено встречаться, и кто это вздумал вмешиваться в то, что никого не касается! Сколько Марина ни старалась Макара отговорить и убедить его больше в эту квартиру не приходить, ничего у неё не вышло. Я же говорю: Макар очень собранный, когда делом занимается, и всегда женщинам место уступает.
     Когда Марина с Макаром ушли, портрет с чайником остались на кухне одни и долго сидели, ни слова не проронив: уж очень им было жалко хозяйку, которой предстояло принять на себя гнев первого замдиректора МИМУЗа товарищ Констанции.

     Я прервусь на минутку. А то мне с силами надо собраться, чтобы дальше рассказывать. Вы-то, может, и не чувствуете, Макар ведь не в вашу комнату тогда забрался. А я чувствую. Потому что я же видел, в каком он был состоянии в тот вечер, когда прибежал в мой двор спрятаться от преследовавшей его товарищ Констанции, у которой он в последний миг прямо из под носа успел стащить и унести с собой все свои исписанные листочки и фотографии.
     Макар мне тогда, дня через два, когда уже успокоился, рассказал подробно, какой он альбом для Марины сделает. И тот альбом, как и треклятый МИМУЗ, в тот вечер у меня перед глазами был, словно наяву. Видел я, как ложились одна за другой на свои места фотографии, как вытягивались между ними строка за строкой чёрканые-перечёрканые фразы с листочков, и всё вдруг упорядочилось, стало отчётливым и ясным, и можно было даже поговорить с грустным портретом, хотя он всё так же лежал под стеклом в совсем другой московской квартире.
Так что я теперь знаю, что есть Марина, и есть её МИМУЗ, где работают много разных муз и музов, не имеющих права завязывать какие бы то ни было знакомства со своими подопочеными, не говоря уж о чём-нибудь более серьёзном.




     Есть учреждения, хозяйственные директора которых очень стремятся заполучить в качестве помещения современную угловатую коробку из стекла и бетона. Есть другие, там о престижности и солидности пекутся и потому кладут глаз на монументы архитектуры посолиднее. Есть и такие, которые предпочитают обитать за городом, подальше от ненужных чужих глаз или просто тишины и покоя ради. И есть МИМУЗ.
     Учреждение это не маленькое, но и не то чтобы уж прямо так уж, площади ему особенно много не надо. Удаляться от людей ему по роду службы нельзя, даже скорее желательно прямо в самую их гущу, но в то же время и глаза людям мозолить – тоже не положено. Вот всё это вместе взятое и привело к очень закономерному выбору. В переулке возле Калининского проспекта спрятался за невзрачными, московскими на все сто домишками небольшой мягкого жёлтого цвета особняк с крыльями, в три этажа, окружённый сквериком и фигурной железной решёткой зелёного цвета. Его из переулка и не разглядеть сразу, так он упрятался, и вывесок на нём не висит ни с длинным витиеватым названием, ни с красивой какой-нибудь эмблемой. Вокруг, куда ни шагни, вон какие представительные стоят: министерства, ведомства, «Чайки» с «Волгами» официальной масти шеренгами очереди дожидаются, а тут – ну хоть бы «Москвич» какой задрипаный кирдыкнулся б, что ли, всё поживее было бы. Но – нет. Тихо вокруг мимузовского особняка и спокойно, да и откуда шуму и суете взяться? Работа-то, как бы это сказать, на индивидуальной основе, долгая, кропотливая.
     Вот в этот особняк и привела Марина Макара. Сразу за парадной дверью, за тумбочкой сидел дед в кургузом пиджаке и войлочных тапочках. Он удивлённо посмотрел на Макара и спросил Марину:
     - Машутк, ты кого это привела?
     - Он со мной, дядя Андрэ, - грустно ответила Марина. – Мы к заму.
     Вахтёр дядя Андрэ пожевал прокуренные усы, как бы с сожалением, но и с сознанием неизбежного повёл поверх очков бровями и глазами, потом посмотрел на обоих сочувственно и грустно:
     - Что ж, и тебя сморила окаянная?
     Марина отвернулась, глянула жалобно на Макара. Макар ничего обидного в словах дяди Андрэ не заметил, и поэтому взгляда Марины не понял, но на всякий случай взял её руку в свою и чуть пожал. Почувствовал, как сразу благодарно, крепко обхватила его ладонь маленькая, тёплая рука, и сразу обратился решительно к вахтёру:
     - Нам срочно надо. К этому, к замдиректора. Можно, я пройду?
     Дядя Андрэ, набирая номер по внутреннему телефону, вздохнул:
     - Да можно, конечно. Куда ты теперь денешься.
     Марина, не отпуская руки Макара, пошла через небольшой холл к парадной лестнице, расположенной напротив входа. На нижней ступеньке сидела девушка в потёртых джинсах и старой рубашке, с распущенными волосами, и тихо пела, подигрывая себе на гитаре. Когда подошли ближе, Макар расслышал, наконец, грустные почему-то слова о том, что наступило Рождество: And so this is Christmas…
     Девушка, перебирая струны, замолчала и посмотрела снизу вверх:
     - Марина, Вы что, тоже?..
     Марина молча кивнула, села рядом с гитаристкой и потянула Макара за руку. Макар сел рядом, а Марина, обеими ладонями прижав его руку к груди, нагнулась вперёд и стала тихо раскачиваться в такт музыке.
     - И я, Кристина... что поделаешь... Ты мне потом, после... споёшь мою любимую?..
     Кристина только заиграла чуть громче.
     - Что вы тут расселись?! – раздался над ними сердитый голос. – Ни пройти, ни проехать!
     Заметив постороннего, голос осёкся. Перед сидящими появился довольно странный субъект в моднючем костюме, но с потасканным школьным портфелем и свежим синяком под глазом.
     - Опять твой, что ли? – кивнул субъект со слегка брезгливым видом в сторону Макара, глядя при этом на Кристину.
     Кристина гулко ударила по струнам и вызывающе стрельнула глазами в субъекта:
     - Ну и что?
     Субъект пожал плечами:
     - Да ничего. Нравится – пожалуйста. Только это же мазохизм какой-то.
     - Да нет, Авидо, это не её, это мой, - еле слышно выговорила Марина.
     Авидо с синяком под глазом удивлённо вскинул брови:
     - Твой?!
     - А что, я, по-твоему, уже и не способна?
     - Да нет, - смутился Авидо, - нет, почему... Просто я думал...
     - Кто? Ты думал?! – Кристина зло и обидно для Авидо засмеялась. – Ты иди лучше разберись со своими хапугами, пока они тебе второе око не высветили!
     Кристина нервно закурила и, не вынимая сигареты изо рта, щурясь от дыма, опять заиграла и запела в никуда о Рождестве и о том, как же кончить войну: And so this is Christmas… War is over, if you want it...
     Авидо, как ни странно, никакой обиды не выказал и сочувственно, но уже спеша куда-то, бросил Марине:
     - Ну тогда я не прощаюсь. Скоро увидимся, - и подмигнул многозначительно.
     Макар ориентировался в обстановке уже совсем плохо и только ждал, когда они с Мариной пойдут к замдиректора. Но Марина, которая почти бежала всю дорогу от дома до института, теперь вдруг разом перестала спешить вовсе. Вообще, она как-то внезапно и очень сильно изменилась.
     Накануне она весь день была весёлая и непринуждённая, это правда, и очень приветливо относилась к Макару, но то всё было по-товарищески, безобидно-любознательно. А тут, как только закрылась за ними парадная дверь возле тумбочки дяди Андрэ, она вдруг вцепилась в его руку, и смотрела на него совсем иначе, и говорила о нём с почти и нескрываемой, беснующейся внутри, еле сдерживаемой нежностью. Макар никак такую перемену в Марине объяснить не мог и только подспудно всё пристальнее всматривался в один из пляжных снимков, на котором он Марину действительно застал врасплох, когда, болтая с милиционером, нечаянно задел кнопку спуска на болтавшемся на груди фотоаппарате. Марина в тот именно момент смотрела на него, будучи уверенной, что взгляда её никто не видит и не увидит никогда, Макар в первую очередь. Снимок получился совсем неловкий, косой, и Макар даже хотел было поперву его выкинуть, но почему-то оставил, и вот теперь этот снимок всё настойчивее в каком-то непонятном отчаянии на Макара смотрел, и его ладони всё крепче, почти судорожно прижимали руку Макара к груди.
     В дальнем углу холла, у входа в низкий облупленный коридор Авидо столкнулся с благообразным старичком и стал быстро что-то ему нашёптывать, изредка бросая взгляды на сидящих на лестнице. Старичок кивал в ответ, машинально поглаживая седую бородку клинышком. Потом Авидо скрылся в коридоре, а старичок пересёк холл и остановился перед лестницей. Поправил старомодный галстук-бабочку, кашлянул и, наконец, добрым старческим голосом сказал:
     - Мариночка, милая Вы моя, можете во мне не сомневаться. Мой голос, конечно, слаб и одинок, и вряд ли полезен, но знайте, что у Вас есть друг и единомышленник!
     Дав в конце торжественного петушка, старичок вынул из нагрудного кармана платок и утёр вдруг покатившуюся слезу.
     - Конт, добрый дедушка! – Марина наклонилась совсем вперёд и в такой позе смотрела на старичка. – Я знаю. Но зачем, не надо, Вам потом опять устроят выволочку, а помочь Вы всё равно ничем не поможете.
     - Мариночка, - Конт часто моргал, а слёзы всё равно текли у него по щекам, - мой отец не побоялся взять на себя защиту того безумца, и пусть он процесс не выиграл, но зато нравственная победа была на его стороне! Теперь об этом знает каждый школьник!
     - Конт, Вы запоздали на многие десятки лет, - спокойно, ровно проговорила под звуки гитары Кристина. – Дело ведь совсем уже в другом.
     Конт развёл руками:
     - Может быть. Вы, наверное, правы, Кристина. И всё же. Разрешите, молодой человек, пожать Вам руку. Почту за честь.
     Макар, бросив недоумевающий взгляд пристроившемуся рядом снимку с пляжа, пожал протянутую руку и глазами проводил Конта до входа в другой коридор, в противоположном углу холла.
     Марина тихо раскачивалась в такт музыке, Кристина выпускала из угла рта дым и ни на что, кроме струн, не смотрела, а Макар всё сильнее волновался. Что-то тут такое назревало, а что – он не знал, только чувствовал, как всё печальнее и отчаяннее становились прижимавшие его руку ладони. Пляжный снимок посмотрел последний раз на Макара долгим прощающимся взглядом и, как на казнь, пошёл обратно в спартаковскую сумку.
Марина встала, отпустила руку Макара и, не глядя на него, начала подниматься по ступенькам. Кристина, когда Макар уже догнал Марину посредине лестницы, бросила резко окурок на пол, ударила со всей силы по струнам и низким хриплым голосом громко пропела со слезами вечное цыганское «Ай, нэ-нэ!..».
     На площадке, на которой лестница раздваивалась и следующими двумя пролётами уходила по бокам в противоположном направлении вверх ко второму этажу, Макар на миг остановился. Прямо перед ним, во всю стену, уходя ввысь под самый потолок, висел огромный парадный портрет, которого он, пока был внизу в холле, из-за царившей там полутьмы не заметил. Из голубого марева, словно из ниоткуда, лёгкой, устремлённой поступью к нему навстречу выходила молодая женщина с гордо поднятой, почти запрокинутой головой. Её длинные светлые волосы разлетались на лёгком ветру от быстрого шага, её огромные глаза, полные света и доброты, смотрели прямо на Макара, и от её грациозной фигуры, от её ещё мягкой и нежной, но одновременно и сильной юности исходил какой-то необъяснимый прилив сил, волна непонятных будоражущих чувств, самопроизвольная светлость в душе и в сердце.
     Макар зачем-то взял свою спартаковскую сумку в обнимку и прижал к себе, склонил даже голову, чтобы не видеть огромных чудесных глаз, и заспешил, перескакивая через ступеньки, вдогонку за уходившей мерным шагом вверх по лестнице Мариной.

     На втором этаже от стареющей парадности холла не осталось и следа. Рыжие стены, рыжие двери, взбухшие, с облупившейся краской половицы, и по ним то ли с делом, то ли без бегут, торопятся или просто фланируют разные люди. Один, в мешковатом костюме и галстуке, словно по ошибке вручённом ему костюмером какого-то другого спектакля, вытирает платком лысину и деловито запихивает обратно лезущие из его дерматиновой папки визированные-перевизированные бумаги, на которых собственно текст уже давно задохнулся под фиолетовыми арабесками печатей и штампов. Другой, в модных очках и ботинках на слишком высоких каблуках, вроде испуганно, но всё равно нагловато озирается и в десятый раз внимательно и жадно перечитывает собственную характеристику с места работы в пяти экземплярах. Третий, не очень опрятно одетый в дорогие вещи, курит у стены очередную сигарету из красной с белым пачки и завистливо смотрит на болтающийся у Макара на груди дорогущий фотоаппарат с мощным объективом. Старый мужчина с львиной гривой волос и благородно седыми висками бросил тяжёлый, но ничуть не враждебный, даже понимающий взгляд и молча прошёл мимо. Женщина с какой-то странной крашеной под блондинку тыквой на голове вместо причёски, поджала неестественно пурпурные губы и с надменным осуждением смотрит на печальную Марину. Молодой человек, ничем в отдельности, но всем своим обликом в целом производящий впечатление очень правильное, как бы случайно поворачивается спиной и продолжает читать Стругацких. Мужчина лет пятидесяти в дешёвом чёрном костюме от «Большевички» и рубашке с растёгнутым помятым воротником скребёт трёхдневную щетину и локтём пытается прикрыть торчащее из бокового кармана горлышко бутылки. Юная пара у окна прерывает свой тихий разговор шёпотом и сочувственно, с пониманием смотрит на проходящих мимо Марину с Макаром. В углу сидит на корточках и докуривает измочаленную беломорину мужичок в засаленной спецовке; на его дублёном, загорелом лице появляется полу-усмешка, полу-печаль, и он тяжело вздыхает. Рядом с ним, словно вставший на попа кабачок, торчит плюгавый противного вида человечек, во взгляде которого аршинными буквами написано, как на рекламе «Аэрофлота», всего одно, главное слово: «Докатились!»; он хлопает себя по карманам и от негодования всё никак не поймёт, какую из распиханных по ним сложенных вчетверо центральных газет хочет достать и почитать для успокоения.
     Пройдя мимо всех этих и многих других людей, Марина с Макаром очутились в конце коридора и остановились перед единственной приличного вида дверью, на которой висела табличка «Товарищ Констанция». Марина замерла на миг, обернулась к Макару, и одновременно, как будто пытаясь вырваться из сотен хватких безжалостных рук, чуть не выскочил из сумки снимок со слезами на глазах. Он хотел обнять Макара, уткнуться ему в шею, спрятаться в его объятиях, заплакать навзрыд, но его неумолимо потащили назад, и он, исчезая, только прокричал безмолвно что-то, сквозь залитые грозовым дождём стёкла измученных окон. Макар не успел ничего ему ответить: Марина уже открыла дверь и вошла в кабинет.




     Элегантная, старательно ухоженная, облечённая в тщательно продуманный деловой облик государственного человека товарищ Констанция встретила Марину и Макара широкой приветливой улыбкой и заговорила с ними мягким проникновенным голосом. Но Макаром тем не менее хоть и незаметно, но стремительно овладел страх: он видел, как у Марины голова словно вжалась под ударами в плечи, как клонится она, молча, всё ниже и ниже, как взгляд её всё упорнее упирается в пол и словно цепляется за него, боясь подняться и закричать что-то отчаянное, непоправимо самоубийственное. Макар хотел было опять взять Марину за руку, но товарищ Констанция непререкаемо властным и в то же время совсем не по-женски отеческим, хорошо и давно выверенным жестом остановила его: «Зачем? Не надо, мы же здесь и так все вместе...».
     Закончив свой краткий вступительный монолог, товарищ Констанция дружелюбно и всё так же по-отечески обратилась уже к одной Марине; правда, в голосе её где-то очень глубоко и отдалённо прозвучал при этом явно сознающий всю свою неодолимую силу металл:
     - Мариночка, ну вы идите теперь, готовьтесь к выступлению. Потом придёте ко мне, порядок вы знаете...
     Марина поднялась и молча, всё так же не глядя ни на товарищ Констанцию, ни тем более на Макара, вышла.
В кабинете воцарилась тишина. Товарищ Констанция принялась перебирать бумаги на столе, делать пометки в изящном блокнотике и на перекидном календаре. Макар же молчал и просто исподлобья следил за ней. Страх у него внутри неожиданно и вдруг пропал куда-то без следа, словно ухнул в бездонную чёрную дыру и был таков. А что осталось на его месте – Макар и сам не знал. Что-то такое...
     Наконец, товарищ Констанция отложила ручку, обратила внимательный, проницательный взгляд теперь уже только и именно на Макара, и заговорила:
     - Первое, что бы мне хотелось, чтобы Вы сразу поняли, Макар – это что никто Вас здесь не осуждает и ни в чём не винит. Вообще, знаете, все, кто попадает ко мне сюда в кабинет по этому вопросу, как правило – очень хорошие и добрые люди.
     В глазах у товарищ Констанции даже появилось на миг сколько-то мечтательности, и даже образовалась в её речи коротенькая раздумчивая пауза.
     - Бывают, конечно, исключения, бывают и корыстные, безнравственные натуры, даже дьявольские случаются, но не часто. Да и у наших сотрудников исключительный профессиональный опыт, навыки, так что они с ними никогда не сходятся. А вот с такими, как Вы...
     Товарищ Констанция замолчала теперь уже более продолжительно, встала, отошла к окну, распахнула форточку, достала из кармана точно по фигуре скроенного жакета пачку дорогих сигарет, закурила. Стояла так, отвернувшись от Макара, обхватив себя руками, и пускала задумчиво дым в окно.
     - Каждый такой случай – всегда для нас очень болезненное чепэ... – проговорила она грустно, глядя всё по-прежнему в окно. – И опять надо созывать общее собрание...
     Товарищ Констанция нервно потыкала недокуренной сигаретой в игрушечно маленькую пепельницу на подоконнике и повернулась, наконец, к Макару лицом.
     - Думаете, кто-нибудь этого хочет? Думаете, кому-нибудь не жаль до боли в сердце, что приходится вытаскивать на публику и строго пресекать общим голосованием то, что творится в чужих душах? Да будь бы моя воля – я бы Вас вот прямо сейчас, прямо тут... – товарищ Констанция запнулась, словно сказала что-то уж слишком смелое, но потом встряхнула головой, вскинула на Макара пронзительные глаза и всё-таки закончила мысль. – Я бы Вас немедленно отпустила на все четыре стороны! Идите, творите, любите Марину! И пусть Марина любит Вас! И пусть следом за вами будут счастливы, просто по-человечески счастливы все такие же, как вы!
     Она несколько раз рассерженно прошагала туда-сюда позади своего стола. Потом с очевидным усилием всё-таки совладала с охватившими её чувствами, красивым дугообразным движением послушных бёдер  поместила себя обратно в кресло, одёрнула элегантный жакет, потом под столом туго обхватившую стройные ноги чуть короче положенного юбку. Опустила, наконец, на бумаги и по-мужски крепко сцепила свои хрупкие, с безупречным маникюром руки. Посмотрела на Макара в упор серьёзным, широко раскрытым до самой-самой в ней самой глубины взглядом.
     - Но нельзя, понимаете, нельзя. Вот через несколько минут начнутся выступления наших сотрудников на собрании, и Вы сами убедитесь, что есть в нашей жизни эта трагически неизбежная потребность в равновесии, без которой мы не устоим, не выживем. Чтобы вся огромная масса нас всех могла двигаться вперёд – нам нельзя, невозможно без равновесия. Постоянного, надёжного равновесия! И поэтому муза у всех – у всех! – должна быть только одна, всегда и для всех, всегда только впереди. Никогда не достижимая. Понимаете?
     Макар упорно молчал. Только смотрел на товарищ Констанцию. Теперь уже не исподлобья, а открыто, прямо, в упор. Без вызова, без возражений, а только с тем во взгляде, что осталось в нём после мгновенного исчезновения страха. И чудилось, что товарищ Констанция в своей плавной хорошо отрепетированной и потому безупречно исполняемой речи начинает незаметно, с хорошо скрываемой растерянностью спотыкаться. (Её начальство, кстати, на самом верху, всегда соглашалось, что при всех её прочих неоспоримых достоинствах и высочайшей квалификации импровизация в нештатных случаях – искусство, которым товарищ Констанция владеет из рук вон плохо, и надо бы что-то с этим делать.)
     Вот с этой почти неслышной, еле уловимой, новой для неё неуверенностью в голосе товарищ Констанция и закончила свою речь, не очень отчётливо и всё равно крайне недовольно сознавая, что получилось, кажется, скомканно; то есть, значит, не получилось. И всё из-за этого проклятого непонятного взгляда в упор, чёрт бы его побрал!
     - Вижу, что Вам больно меня слушать, что Вы про себя яростно со мной спорите и вообще готовы всё здесь разворотить. Но ведь это же ничего не изменит. Мы никуда не денемся, и будем продолжать нашу работу. Не здесь, так завтра уже там, на новом месте. А я по долгу службы обязана пресечь нарушение и сделаю это, в моём распоряжении целый институт, не забывайте, и вы один с нами не справитесь, никогда! – Тут товарищ Констанция уже совсем очевидно споткнулась и даже не сумела это скрыть; в глазах у неё вспыхнула и тут же погасла неразборчивая на выражения злость, причём непонятно на кого. – Поймите, Макар, все наши сотрудники, Марина в том числе, не меньше Вас всей душой стремятся на эту вашу волю. Они-то знают, сколько счастья могут подарить каждый своему подопечному, и конечно всем им больше всего на свете хочется сделать своих любимых счастливыми. Но нельзя, нельзя же! Ради общего блага – нельзя! – Товарищ Констанция нащупала опять нужный ритм и тон, хотя и понимала уже, повторяю, что ничего у неё в этот неприятный раз не получилось. – Знаете, сколько их, наших муз и музов, приходят сюда ко мне с повинной вместе со своими, вот как Вы, бедолагами? Потому что они знают и понимают всю сложность и трагичность механизма и задач института. Как бы им ни было больно – понимают. И мне их очень и искренне жаль, и тем не менее именно я, а не они, должна выполнять вот эту самую грязную, самую ужасную работу – с Вами здесь, одна, всегда одна против целого жестокого и неумолимого мироздания!
     Макар молчал и смотрел.
     Товарищ Констанция, чувствуя, что ещё чуть-чуть и она всё испортит уже совсем вконец, хмуро вытащила какую-то бумагу, чирканула на ней зачем-то что-то ручкой и очень недовольным усталым тоном бросила:
     - Ну всё. Идите в актовый зал. Сейчас начнётся.
     Макар поднялся и сделал шаг к двери. Товарищ Констанция, не поднимая глаз от очередной бумаги, безразличным и тем не менее абсолютно властным голосом бросила ему в спину:
     - Сумку – оставьте.
     Такой необоримой чужой силы и власти над собой Макар ещё никогда не испытывал, и потому, словно загипнотизированный, послушно поставил сумку на пол и вышел.
     В коридоре уже никого не было, только валялись забытые газеты, брошеные окурки, и плавал под потолком, как расползающиеся нефть и грязь на воде, табачный дым.    

     Актовый зал в институте был тоже небольшой, тоже слегка обшарпанный, особенно лепные карнизы, и по всему залу стоял натужный скрип старых обтянутых драным кожезаменителем кресел. Все были в сборе: Авидо о чём-то перешёптывался с не очень опрятным завистливым курилкой; кабачок торжественно и крайне осмысленно читал в первом ряду одну из центральных газет; Кристина хмуро и явно невнимательно слушала какого-то взъерошенного парня; Конт возбуждённо что-то доказывал статному с седыми висками и всё тем же тяжёлым, хотя и совсем не злым взглядом.
     Уже почти все места были заняты, Макар в нерешительности топтался у входа и не знал, где сесть. Взглядом он всё ещё выискивал среди собравшихся Марину, хотя и знал почему-то, что в зале её  сейчас быть не могло. Но он всё равно искал.
     Вошли товарищ Констанция и следом за ней дядя Андрэ, который тихо и аккуратно притворил за собой двери. Товарищ Констанция мягко тронула Макара за локоть и дружески, с улыбкой подтолкнула его вперёд: мол, идите, садитесь; вон, видите, вам там рукой машут.
     Действительно, взлохмаченный парень, сидевший рядом с Кристиной, развернулся в сторону входа и размахивал рукой, делая Макару знаки, что у них для него есть свободное место. Макар со всевозможными извинениями пробрался вдоль ряда и сел между ними.
     Товарищ Констанция, не обращая внимания на тяжесть крепко схваченной в руке спартаковской сумки, уверенным красивым шагом вынесла себя по проходу на сцену и устроилась там одна-одинёшенька за покрытым зелёным сукном столом. Постучала наманикюренным ногтём по микрофону, и шум в зале сразу начал стихать. Когда установилась полная тишина, товарищ Констанция начала своё вступительное слово.
     Лохматый парень наклонился к Макару и зашептал разгорячённо ему на ухо:
     - Держитесь; главное – держитесь! Меня Принсом зовут, или ещё Безумным Принцем. Это за то, что я не сдаюсь и не устаю им повторять, что Король, согласившийся жениться без любви – предатель своего королевства. – Тут Макар покосился на Принса, но тот был слишком увлечён своей речью и недовольного Макарова взгляда не заметил. – Им всем очень не нравится; товарищ Констанция мне уже грозит самыми страшными карами, а я не боюсь; я им всё равно повторяю: вы все – трусливые предатели! Навыдумывали себе тысячу причин, по которым мир должен быть устроен по-вашему, и теперь все хором убиваете любой росток живого, чтобы никто ваш покой, не дай бог, не нарушил!
     Принс зло, со сдавленным злорадством засмеялся.
     - Вот сейчас увидите, как они всей стаей на вашу Марину набросятся, чтобы свою трясинку уберечь. Ща-ас, во всей своей красе-е... От силы Конт с очередной вселенской жалобой на человеческую несправедливость выступит, да вот Кристина чего-нибудь отчебучит...
    Макар раздражённо, зябко повёл плечами, пытаясь отключиться от навязчивого говора Принса и не пропустить ни слова из того, что звучало со сцены.

     Тем более, что тут как раз на сцену вышла сбоку, из-за кулисы Марина. Она подошла к потрескавшейся лакированной трибуне и, почти не глядя в чужой давно заготовленный для подобной окказии текст, начала говорить тихим, не своим голосом. Что она говорила – Макар не слышал и не различал, как ни старался вникнуть в её тихие, спокойные слова. Его поражало глубоко, совсем до самого донышка его сознания то, что говорила не Марина, а незнакомка, такая же рассудительная и трезвая, как товариш Констанция. А он ведь знал, что это неправда. И потому видел отчётливо, как из под зелёного сукна, изредка, из под побитого молью занавеса, из-за восхитительно прямой спины товарищ Констанции выглядывали его снимки и портреты и успевали бросить ему, Макару, молящий отчаянный взгляд, а их тут же при этом одёргивали, и пихали грубо назад, тащили безжалостно обратно, и никто, кроме Макара, их отчаянные молящие взгляды видеть и не мог, потому что сумка стояла перед товарищ Констанцией на столе, и молния на ней была плотно и до конца застёгнута.
     Марина договорила не свою речь до конца и покорно, послушно села рядом с явно довольной товарищ Констанцией. Место на трибуне занял кабачок из первого ряда. Солдатики-слова его косноязычной армии маршировали так, будто аршин проглотили, а некоторых и вовсе посадили на кол-невидимку. Правда, зевать при этом или тем более шептаться в зале никто не решался, потому что даже и тогда и тут смотрелись негнущиеся идиотские солдатики совсем не безобидно, а, наоборот, подозрительно, и было впечатление, что заряды у них в ружьях отнюдь не шутейные, а очень даже настоящие. Но Кристина, которая по давней заведённой привычке смотрела только на струны своей гитары и важных взглядов любых армейских мужчин в упор не видела, ударила-таки с размаху по струнам, и понёсся по залу десятикратно усиленный хорошей акустикой невероятный сумасшедший аккорд, от которого кабачка чуть не хватил апоплексический, а солдатики его разбежались кто куда, и так и не собрались вместе. Товарищ Констанция в который раз теперь уж  точно серьёзно решила, что с Кристиной пора кончать, но потом встрепенулась и, как всегда, образумилась.
     С правильной, пусть и слегка несвязной речью выступил Авидо; прочитал несколько приштопанных друг к другу грубыми нитками звонких фраз очкарик с характеристикой на себя в каждом кармане; прочувствованно, с выражением пробубнил красивым русским литературным языком высокий молодой человек, оставивший на своём месте книжку Стругацких. И чего только там потом ещё с трибуны ни звучало.
     Наконец, товарищ Констанция сообщила, что слово предоставляется последнему записавшемуся в прениях товарищу Конту. Конт говорил очень возбуждённо, возвышенно, и умел бы Макар читать книги, может, и вспомнил бы чего, про такого же в пенсне и с бородкой клинышком. Но Макар не читал, не вспомнил, да и не до того ему было.
     Всё Макарово внимание к тому времени уже было приковано только к его спартаковской сумке. В ней снимки, фотографии, портреты и исчёрканые листочки испуганно, беспомощно жались по углам и затравленно смотрели на уставшие и скучающие от долгих разговоров лица сотрудников МИМУЗа. На жизнесильную товарищ Констанцию, уже вставшую во весь свой дурманящий и соблазнительно плотоядный созревший рост, уже победно изготовившуюся к зачтению окончательной резолюции, они старались не смотреть – страшно было.
И тогда у Макара оформилось, наконец, решение. Не от долгого размышления, нет. Само собой, просто так, ниоткуда. Макар его и объяснить-то в словах вряд ли  смог бы.
     Он резко оборвал Принсову речь себе на ухо и попросил громко, на весь зал слова. Товарищ Констанция добро ему улыбнулась и пригласила на сцену. Макар медленно, глядя только на опущенные глаза Марины, словно никакой другой цели на его пути нигде и никогда не существовало, пошёл по проходу между рядами к сцене. Подойдя, вспрыгнул на неё, как на детский порожек, и остановился, не моргая, прямо перед столом, аккурат напротив товрищ Констанции, которая тотчас забыла обо всякой осторожности и смотрела на него теперь уже с откровенной тревогой в глазах. Она даже начала приподниматься со стула, и по тому, как некрасиво вдруг отклячился её великолепный во всех остальных отношениях зад, можно было судить, насколько серьёзно она заволновалась и забыла о приличиях.
     Но было поздно: Макар схватил со стола сумку и стремглав бросился к окну. В зале после секундной оторопи поднялся невероятный шум. Последнее, что запомнил Макар, бросившись всем телом, в обнимку с сумкой, на отчаянный таран, прямиком на раму, в не осознанной из-за стремительности событий надежде проломить плечом старые деревяшки и хрупкое стекло, - последнее, что он запомнил, был возглас сквозь слёзы, резкий и плаксивый, как всегда у Принса: «Молодец!». И какое-то совсем обыденное собственное в уме, ему в ответ: «Когда ж ты заткнёшься-то, наконец, ссыкун...».
     Дальше – беспамятство; хруст сломаного дерева; дребезг битых стёкол; резкая боль в щеке и во лбу; тупой большой удар по площади, по всему правому боку, смягчёный кустами сирени... сумка, зажатая в руках, которую нельзя потерять, проще умереть...
     Вот после этого замысловатого акробатического этюда с неловким приземлением на аккуратную ухоженную клумбу в сени кустов и прибежал Макар в мой заброшенный дворик. Не сразу, правда; он ещё успел побегать бесцельно по переулкам, постоянно оглядываясь и в любой момент ожидая фатальной встречи за ближайшим углом. Но, как вы уж знаете, завернул на своё счастье в невзрачную подворотню, и вот, значит... Ну, дальше по уже рассказанному.
     И у меня потом ещё целую неделю Макар прожил, ухаживал за мной, рану мою лечил, и всё рассказывал про Марину, про МИМУЗ, про свой альбом. Вы, между прочим, не сомневайтесь, я его тогда прямо в лоб спросил, первого: кто же в таком случае про музу-то соврал? А Макар мне ответил, что по его глубокому убеждению эта вот якобы муза – просто директор МИМУЗа, которую каждый вечер по телеку показывают и по радио выступают, уж не говоря о газетах и журналах. Но только вот кто конкретно это придумал – кругом её такую разрисованную, прямиком с парадного портрета в МИМУЗе, показывать – этого и Макар наверняка не знает. Говорит: высокое начальство товарищ Констанции. Но с ними-то он не встречался (и слава Богу) и потому наверняка сказать не возьмётся.
     А в следующий понедельник случилось то странное стечение обстоятельств, о котором я ещё в самом начале говорил, и из-за которого мне всё это вам тут рассказывать вообще-то до слёз горько, если вы ещё не поняли.
Я сидел у окна и дочитывал мою любимую книгу, ту самую, в ней тоже Мастер и Маргарита. А Макар как раз свой альбом закончил клеить и рисовать; он ещё всю неделю до того с ним  носился и всё повторял, что его обязательно напечатают, и когда-нибудь он ведь должен будет попасться Марине на глаза, а тогда она выберет время, спрячется где-нибудь в укромном уголке, в одиночестве, вечером у окна, и уж тогда-то не станет больше Макара отговаривать или незнакомкой прикидываться. А тогда... И каждый раз, как доходил Макар в своих мечтах до этого места, забегала к нам на огонёк одна моя старинная знакомая, усаживалась бесцеремонно в самоё моё любимое старое потёртое кресло и принималась, листая журналы, смеяться с нами над чем-нибудь, или сердиться, или печалиться, и мы пили втроём чай со свежими бубликами, и Макар старательно делал вид, что не замечал моих неожиданных молчаний и слёз где-то глубоко внутри глаз, и потому мы весело рассуждали, как бы здорово было, если б вот так втроём и прожить остаток жизни, хотя знакомая моя уж давно замужем, и говорить об этом не принято.
     И вот так мы сидели и увидели вдруг во дворике неожиданное скопление народа. И можете мне не верить, но, хоть только со слов Макара я всё и знал, распознал тут же товарищ Констанцию. И всех остальных вокруг неё тоже, даже юношу-демократа растрёпаного, где-то в хвосте плетущегося. И только я захлопнул книгу, чтобы броситься Макару на помощь, как увидел его, уже с застёгнутой сумкой в руках, со взглядом решительным и сосредоточенным, и только бросил он мне в тот миг быстро и навсегда: «Прощай!» - и больше я его с тех пор не видел.

     Вот с того рокового дня я всё жду и надеюсь: а вдруг? А вдруг, за поворотом, натолкнусь я на двоих, на самых обычных мужчину и женщину, что идут, взявшись за руки, никого вокруг не замечая и счастливо глядя друг другу в глаза? Но только думаю – зря я надеюсь. Никуда Марине с Макаром от товарищ Констанции не деться. Она ведь действительна вездесущая: после рассказов Макара я её стал очень часто на улицах узнавать; распахнутый честный взор, искренность вперемешку с напором, юбка чуть коротковатая в обтяжку округ очень стройных и послушных ног...
     А некоторые вот не верят. Ну да что ж делать. Это Макару хорошо...
     И вообще, я, конечно, должен просить у вас прощения: горячился, наговорил всякого. Но и вы меня поймите: я просто как представлю, что Макар должен был чувствовать, пока шёл совсем один по проходу к сцене и на Маринины опущенные глаза смотрел... Ведь они же там все всё понимают. Просто не верят. Ну так пусть бы хоть самое малое для начала сделали, пусть бы попробовали – просто так, никаких обязательств! – пусть бы ненароком ладонью однажды дотронулись, летним вечером, на улице Горького: мягкий же асфальт наощупь, правда? Тёплый...

1984 Москва  

Вот думаю нахлебаемся мы от вернувшихся из англии , франции и германии детишек....а уж как они от нас нахлебаются...
Стена непонимания.

Уважаемый ИльМакиа как вы думаете , зачем китайцам культурная революция понадобилась?

Цитата: ZlayaPulya от 04.01.2011 13:23:22
Вот думаю нахлебаемся мы от вернувшихся из англии , франции и германии детишек....а уж как они от нас нахлебаются...
Стена непонимания.

оптимист, Вы, пуля, болшьшой. ведь это еще постараться
надо, что б детишки вернулись, уговорить.

Цитата: незнайка от 05.01.2011 10:07:45
оптимист, Вы, пуля, болшьшой. ведь это еще постараться
надо, что б детишки вернулись, уговорить.

Лужкова в Австрии уже начали стричь , оштрафовали за что-то на 500 тыс.у.е.  :D
Без России за спиной они все там просто как "кролики -- не только ценный мех,но и 3-4 кг свежего диетического мяса"... конечно вернутся , не все , но бОльшая часть.
А лучше бы да , не возвращались...

Цитата: ZlayaPulya от 04.01.2011 13:23:22
Вот думаю нахлебаемся мы от вернувшихся из англии , франции и германии детишек....а уж как они от нас нахлебаются...
Стена непонимания.
...как вы думаете , зачем китайцам культурная революция понадобилась?

У меня этот ваш странный пост вызвал два предположения.

Первое.
Отвечая вам на предложенном вами «втором уровне», я вчера выложил около 50 страниц нового текста. Закончив выкладывать тексты, сразу запостил вам об этом сообщение на «Финляндизации» (если точно, то в 12:38). Через 45 минут (если точно, то в 13:23), вы уже запостили здесь свой якобы мне ответ.
Можно, конечно, предположить, что, как только вы увидели моё «уведомление», так тут же и бросили всё и принялись увлечённо поглощать мою очередную нетленку. (Хотя я в это и не верю.)
Но вот предположить, что вы могли за 42-43 минуты осмысленно прочесть все 50 страниц выложенного текста, уже невозможно никак. Даже для очень беглого прочтения практически «наискосок» потребуется не менее 1,5-2 часов.
Исходя из сказанного, я делаю вот такое предположение: тексты мои вы не читали, и моё мнение «на втором уровне» в моём собственном изложении вас не интересует. Цель вникнуть в мою точку зрения, уяснить моё понимание у вас поэтому не стоит. Цель ваших реплик и комментариев не в том, чтобы сопоставлять и обсуждать ваше и моё видение, а в том, чтобы приписывать какое-то определённое (нехорошее) видение мне и затем его «разоблачать».
Как дополнительный аргумент в пользу этого первого предположения: то, что вы тут поспешили запостить, к моим только что выложенным текстам на первый взгляд никак «не привязано», и потому сходу не совсем понятно — вы о чём вообще?
А вот если моё предположение относительно цели, которую вы на самом деле преследуете, правильное, то тогда ваш «странный» пост вполне логичен и понятен: вот такие всякие ездят по заграницам, им там в мозги яду западного поназаливают, а они потом ко мне в мою родную и любимую страну возвращаются, и с этим их ядом уже никак иначе, как самым радикальным  хирургическим способом не справишься. Вот и получаются потом из-за таких «отравленных» всем нам на страшную беду ужасы всяких проклятых, но неизбежных «культурных революций».
То есть тезис для дальнейшего обсуждения вы заложили: Вот какой он ужасный, Западом развращённый, этот il Machia, и какие из-за него беды в моей стране случились!

Обсуждения именно этого тезиса здесь не будет. По той простой причине, что оно подразумевает обсуждение личности форумиста, а это запрещено Правилами. Так что в дальнейшем — ограничивайтесь объяснением того, почему, с вашей точки зрения, ужасны, опасны, враждебны и т.д. аргументы, тезисы, факты и построенные на них суждения. Будете «рецидивировать» и опять скатываться на обсуждение личности форумистов — да, как вы и знаете уже, я буду настойчиво стучать на вас модераторам и требовать, чтобы они прилежнее следили за соблюдением Правил на этой ветке.

Второе предположение.
Вам было нечего делать, скучно, на форуме ввиду праздников активность на уровне нуля. Тут «проснулся» il Machia. Ну пошли глянули. Ох, сколько много букв-то... Не-е-е... Всё это читать нет сейчас охоты (у вас же тоже праздничное посленовогоднее настроение-состояние). Ну и написали, исходя из общей за последнее время по отношению к этому конкретно форумисту  диспозиции агрессивного пинания, первое, что на ум пришло, со свойственной вашим текстам нарочитой демонстрацией некой игры ума.
Вывод: вы написали очень небрежный и нисколько не продуманный пост, просто так, от нечего делать.
Как дополнительные доказательства того, что это предположение имеет под собой основания.
Ваше высказывание: «Вот думаю нахлебаемся мы от вернувшихся из англии , франции и германии детишек....а уж как они от нас нахлебаются... Стена непонимания.»
Ранее в этом же контексте вы использовали понятие «система», которая «едина со всей страной», имея ввиду гос.режим, существовавший в СССР в 1970-1980-х (о которых у нас в данном случае речь).
Значит,  «набравшиеся вредного ума» «детишки» становятся этой системе  «врагами» (по вашей терминологии; теперь вот ещё «стена непонимания»), из-за идей, завезённых из «Англии, Франции, Германии».
При этом «система» (гос.режим в СССР) была введена методом, заимствованным во Франции (революция, Коммуна), по идеям, сформулированным полностью в Англии и в Германии (социализм и коммунизм), людьми, организационно оформившимися для исполнения задачи в первую очередь в Англии и в Германии (Интернационал), и унаследовавшими и приспособившими для своих нужд исторически сложившийся в России административно-бюрократический уклад классического образца, выработанного в «Германии» (в её многочисленных прешественниках).
Как у почитателя и страстного защитника системы с такими англо-германо-французскими корнями может быть «стена непонимания» с французскими, английскими и германскими идеями? При том, что нынешний продукт этих идей (ЕС) ударными темпами грозит превратиться именно в такую же точно «систему» (её от нашей советской отличает только нынешний более высокий средний уровень жизни, но поскольку это общее для всех явление, то оно в данном случае не релевантно). Это - парадокс вашего и всех ваших единомышленников мышления, который я иначе, как полной интеллектуальной небрежностью, объяснить не могу.
Ваше высказывание: «...зачем китайцам культурная революция понадобилась?»
Чтобы понять, что конкретно, задавая этот вопрос, вы имели в виду, нужно знать, как минимум: а) «культурная революция» в данном контексте в вашем толковании означает «усиление революционной идеологической борьбы»? или «истребление национальной интеллигенции»? или «массовые репрессии в процессе борьбы политических группировок за власть»? или...  (возможных значений, используемых нынче в историческом обороте по этому поводу, ещё довольно много); и б) очевидно, что «культурную революцию» начинали (т.е. задумывали и развязывали) не все «китайцы» разом, как у вас получилось, а только какая-то конкретная их часть (Президиум ЦК КПК, например, или, скажем, Генштаб Армии, или кто-то ещё), то должно быть ясное определение того, кого вы считаете такими «авторами».
Другими словами, отвечать вам можно было бы пытаться, если бы вы сформулировали вопрос как-то так: «Зачем Мао Цзэдуну понадобилось вырезать большую часть научно-технической интеллигенции страны?» или «Почему ЦК КПК пришлось организовать массовое народное движение против растущего буржуазного влияния в политике и идеологии?»
А на то, что вы написали — ответить просто невозможно.
Да и невысказанный ход вашей мысли на вашем величественном втором этаже тоже понять трудно: вдохновитель, отец-основатель, главный архитектор нынешнего могущества и державности Китая, исторический гений и герой этой страны, который наверняка войдёт в её историю гораздо более славным деятелем, нежели Мао — Дэн Сяопин — был не «автором» «культурной революции» (как должно бы у филозофа на вашем втором этаже в его дедукциях получаться), а одной из её самых знаменитых жертв.

И поэтому я всё-таки склоняюсь к моему первому предположению. И поэтому на всякий случай напоминаю вывод, который из него сделал: будете ещё нарушать Правила — буду вызывать «милицию».

Цитата: il Machia от 05.01.2011 15:13:23
У меня этот ваш странный пост вызвал два предположения.

А можно не предполагать , а просто ответить?  :D

Ну и раз пошла такая пьянка... я читаю очень быстро , меня учили этому специально.
Так что оба ваших предположения не верны. Я зашел когда вы выложили свой первый отрывок.
Прочел. Вышел -- гля , а там еще есть.
Прочел и это.
Ответ был эмоцией. Я хотел сначала вам написать длинно , так как вы любите писать и как очень не люблю я... а потом просто подумал что ни к чему , своей цели я добился...или даже это само так случилось - не принципиально...
У меня нет и не было цели очернить вас в чьих-то глазах , разоблачить , оскорбить или унизить.
Мне нужно было только одно -- чтоб вы закрыли свою финляндизацию.
Вы ее закрыли.
ФуТюх на ЮВА , вы на Макиавелизме -- идете параллельным курсом , друг друга не замечаете.
Более ничего мне и не нужно.

Цитата: ZlayaPulya
Я удалю сразу...

    Прежде, чем уйти спать, и чтобы не забыть.

    Попробуйте каждый свой написанный и готовый для публикации текст перечитать и отредактировать на предмет удаления местоимения "я".
    Дело в том, что в 99% случаев оно не нужно. А тексту придаёт ненужный эгоцентрический оттенок.
    Это не совет, за который в интернете могут и на (с) послать, а просто дружески. Меня ведь тоже когда-то этому научили, а до того я той же штукой грешил.  8)

Цитата: il Machia
     Удалите.
     Незнайке тоже подскажите, чтобы и он своё удалил.

     Заранее спасибо за понимание и сотрудничество!  :)

     Насчёт цвета шрифта - подожду мнения модераторов. Мне этот цвет в функционале редактора доступен - это раз; нигде ещё на ГА не встретил запрета на использование красного цвета для выбора шрифта в редакторском функционале - это два. Так что жду указаний.  :)

Незнайка свое удалил, хоть на постах и стоял АУ.

Пуле: прочитал.

Цитата: il Machia от 04.01.2011 14:02:02
    Всех, кто желает со мной договорить недоговоренное приглашаю вот сюда: http://glav.su/redir…#msg857229 - там можем продолжить беседы.

Мимо такого любезного приглашения невозможно пройти. И поскольку Вы так любите истину, Вам не составит труда опровергнуть меня с "ИХ ВЕЛИЧЕСТВАМИ ФАКТАМИ". Иначе, и к Вам могут применить совет:

Цитата: il Machia от 28.12.2010 17:39:00
Из моих далёких студенческих времён, правило, которое мы с однокашниками выдумали:
       - Как отучить человека врать?
       - Не верить ему. Представьте себе — Вы говорите, а вам никто не верит.

Итак, я утверждаю:

1.  Вы мечтаете стать "мастером" и болезненно переносите низкий рейтинг.
2.  Толи из зависти к footuhу, толи из за того что footuh точно подметил Вашу нерусскость, хотели уничтожить ЮВА. В крайнем случае очернить, повесив ярлык "паранаука".
3.  Вам лично плевать на Правила форума, но когда выгодно - требуете от оппонентов их соблюдения, причем, трактуя Правила по собственному желанию.
4.  Вы - враг России, потому что проповедуете, а точнее насаждаете, русофобскую европоцентричную историю и пытаетесь исключить даже возможность обсуждения альтернативного взгляда на историю России - русским думать не положено.

Для начала хватит - остальное позже.

-----------------------------------------------------------------

Цитаты поскипаны чтобы избежать оверквотинга. С оригинальными текстами можно ознакомиться по ссылкам.

Вот вопрос:

Цитата: il Machia от 03.01.2011 15:52:06
...
    Что же касается текстов самого вашего гуру, то я изначально предлагал не запрещать его и их, а всего лишь лишить и его самого, и его писанину внешних признаков ("атрибутики"), из-за которых футюх с его текстами новичку представляются, как всеми уважаемый на ГА "мэйнстрим"...
...
    Вопрос мы с вами рассматриваем: предлагал ли я когда "урезать контент" (удалять, запрещать тексты футюха)? В удалённой вами фразе я говорил: "Я, конечно же, не предлагаю наяву никого банить на ГА навечно или как-то ещё — упаси Бог..."
...
    Вывод: где тут якобы затесалось моё "требование урезать любимый вами контент" - я по-прежнему не вижу в упор.
    Потому и говорю - да уж конечно, ищите цитаты дальше (и лучше).

А вот последний пост il Machia в "Нормализация", из которого понятны первоначальные требования.

Цитата: il Machia от 28.12.2010 17:39:00
...
Но зато уже не бесспорен и правомерно может быть рассмотрен вопрос: Уместно ли присутствие ЮВА именно на ГА? Согласна ли ГА на такое агрессивное нарушение своего идеала на своей площадке?
...
И потому я предлагал, коли нельзя удалить ЮВА совсем, хотя бы найти какой-то действенный и зримый способ «изолировать» и ветку, и её содержание. Сделать её очевидно и недвусмысленно «исключением из правила».
...
И вот поэтому, как первый компромисс (бескомпромиссно было бы просто удалить ЮВА совсем), и было предложено не применять на ЮВА оценочный механизм совсем. ...
Как второй компромисс (бескомпромиссно было бы применить меру только к ЮВА), было предложено, ...

-----------------------------------------------------------------

Перепост с "Финляндизация ГА. Как с ней бороться?"

Цитата: il Machia от 03.01.2011 13:20:07
3.      Перечитайте всю эту ветку ещё раз от начала до конца. Приведите хоть одну цитату, где я бы прямым текстом, конкретно и всерьёз предложил "ограничить ваш контент".

Да хоть название ветки. Хоть заключение второго поста. Впрочем, вспоминается "Хоть ссы в глаза..."

Цитата: il Machia от 03.01.2011 13:20:07
2.      Да, именно так. У меня долгое время коллега младший был (на 20 лет младше), я его опекал всегда. Так вот он про меня сказал, а все на работе потом подхватили и использовали: "АВ - Вы по жизни абсолютно русский, но с абсолютно европейским менталитетом"  

"русский с европейским менталитетом" - оксюморон!


"на основании этой, а так же еще нескольких оговорок..." (с) Холмсон.

Европейцы никогда не понимали (и не понимают) русскую ментальность, поэтому всегда говорили о русских как о диком и отсталом народе. Такой образ, в первую очередь, для европейского внутреннего потребления, настолько глубоко укоренился в сознании европейцев, что буквально лет десять назад еще находились люди, верившие в то, что "в Москве на улицах медведи отбирают у детей водку". Отсюда и желание поучать "русского мужика", менторский тон il Machia, "бремя белого человека". Но этот стереотип сыграл злую шутку с западными пропагандистами. У русских оказалось есть свой ум. Пропагандистам приходистя перестраиваться.

Первоначально антироссийская пропаганда пользовалась бесхитростными геббельсовскими приемами - Солженицын не задумывался о том, чтобы придать своим "нетленкам" хоть какую-нибудь достоверность. Западный обыватель в шоке, СССРовская интеллигенция в восторге, архивы закрыты - никто не опровергнет. И сработало. Надолго.

Да вот, на беду, случилась "демократия и гласность" и выяснилось, что простые люди не настолько тупы как хотелось бы "полузащитникам". В этот момент всплыл новый проект - Резун. Проект был масштабным - достаточно посмотреть на тиражи "Аквариума", "Ледокола", "День М" и пр. В то время начали торговать книгами с лотков, так редко на каком лотке не было книг Рузуна. И никакой критики Резуна в бумажном виде не существовало. Практически монополия на истину.

Но тут новая напасть - интернет развился. Развился настолько, что любой желающий мог скачать разбор произведений Резуна, практически по отдельным предложениям анализирующий, где Резун сказал правду, а где и зачем соврал. Бида-бида. Надо искать новый способ подрыва российского общества и этот способ (фанфары: ТАДАМ) появился. Встречайте - Викиликс. Сайт, который уже больше года не может закрыть Пентагон, несмотря на титанические усилия всех спецслужб США. Сайт, основателя которого безуспешно ловят последние 70 лет и "в бессильной злобе фабрикуют дело об изнасиловании". Торжество демократии. Правда, все публикуемое на Викиликс о Пентагоне и АП США и так известно, но зато сайт раскручен как "исключительно правдивый" и "гонимый за правду", следовательно, появившимся на нем "документам" о ВВП, ДАМ и других, будут верить из за имиджа сайта. Так работают враги.

К чему я о Викиликс? Да к тому, что читая il Machia постоянно возникают ассоциации с Викиликс. Русофобская позиция il Machia, постоянные оговорки, пренебрежение мнением коллектива. Понятна и попытка перевести весь спор исключительно в формальную плоскость - европейцы традиционно сильнее русских в крючкотворстве. О! Почему нейтральное слово "крючкотворство" (написание букв-крючков) имеет в русском отрицательный оттенок? И почему il Machia так агрессивно, даже фанатично, борется именно с footuhом? Почему для il Machia так важно заставить всех следовать именно официальной европоцентричной истории?

А пока выстраивается цепочка: Солженицын-Резун-Багаев. Рад буду ошибиться, если кто-нибудь сможет дать обоснованное опровержение, но пока я вижу желание il Machia развалить ГА. Приходится учиться у врагов.


ЗЫ

Цитата: il Machia от 03.01.2011 15:52:06
    На всех форумах соблюдают те или иные наборы правил, за их нарушение - наказывают.

Понятно, что законы пишутся для русского быдла, европейским гениям на законы плевать:

Цитата: il Machia от 29.12.2010 15:50:02
... и ещё для этой же цели создам десяток клонов.

Я правильно процитировал?

-----------------------------------------------------------------

ЗЫ Впрочем, вместо ответов можете извиниться во всех ветках где нагадили за наезды на ЮВА и за навязывание своих правил. Ну типа, не въехал в тему, на ГА оказывается не только идиоты.

В ответ обещаю не обращать внимания на Ваше творчество. Ну, кроме случаев совсем уж оголтелого русофобства.


ЗЗЫ Только не надо лирических простыней - четко по фактам.

Цитата: il Machia
     Надеюсь, и вы, и модераторы меня поняли. Если нет - дайте знать, я объясню как-нибудь ещё более доходчиво.

Это угроза ZlayaPulya или модераторам? ???
Или всем сразу? ???

Цитата: zh17 от 06.01.2011 06:55:49
В крайнем случае очернить, повесив ярлык "паранаука".

О как.
М-м-м... Извините, что вмешиваюсь.
Проясните мне, пожалуйста, один момент - footuh использует астрологию в своих "исследованиях", верно?
Надо ли вашу фразу в цитате понимать так, что астрология является истинной наукой?

Если вы готовы ответить "да", то прошу вас, не утруждайте себе пространными объяснениями, в этом случае разговор с вами мне уже будет не интересен, и я вас более не побеспокою.

Цитата: dude_from_town от 06.01.2011 11:10:35
О как.
М-м-м... Извините, что вмешиваюсь.

Да пожалуйста, пожалуйста.

Цитата: dude_from_town от 06.01.2011 11:10:35
Проясните мне, пожалуйста, один момент - footuh использует астрологию в своих "исследованиях", верно?
Надо ли вашу фразу в цитате понимать так, что астрология является истинной наукой?

Вы совершаете ту же ошибку, что и остальные поленившиеся прочитать footuhа.

Его астрология не имеет ничего общего с тем к чему все привыкли в бульварных гороскопах. В его системе планеты и звезды выполняют роль стрелок. То есть, если в два часа ночи перевести стрелки на восемь утра, то все равно не рассветет. А то что в объяснениях используются слова "астрология", "ангелы" и прочие - просто термины удобные для абстракций. А лучше прочитайте первоисточник, я сильно не вникал - меня интересуют другие тексты footuhа.

И кстати, хоть я и читал ЮВА с момента появления, зарегистрировался только после того как footuh написал, что его астрология не имеет ничего общего с астрологией. Соответственно, упоминаемые посты чуть раньше моей регистрации.

Цитата: dude_from_town от 06.01.2011 11:10:35
Если вы готовы ответить "да", то прошу вас, не утруждайте себе пространными объяснениями, в этом случае разговор с вами мне уже будет не интересен, и я вас более не побеспокою.

Не очень пространно?


ЗЫ Без прямой связи с вышенаписанным:

Если кто-нибудь придумает абсолютно ненаучную теорию, позволяющую предсказывать события с вероятностью более 90%, такой теорией надо пользоваться до появления научной. А практичные люди пользуются и гораздо более слабыми теориями. Пример - любая экономическая теория.